Глава 9. ОПТИМУМ
Остатки 1992 года и весь 1993 год прошли на Симеоне без эпохальных событий. Одно за другим прекращалось финансирование госпредприятий: клуба, ПТУ, фельдшерско-акушерского пункта, многотиражки, и они тихо-мирно переходили в полную сафарийскую собственность.
Переход в поголовное дачничество всего поселкового населения, между тем, начал приносить свои плоды. Чтобы заработать дополнительные трудочасы, многие симеонцы ограничивались вместо двух одним выходным днём в неделю, находя в окрестностях Галеры всегда какую-нибудь дополнительную пусть работу и тщательно высчитывая свой переход в более высокий дачный разряд.
Сафари под ручку с Симеоном словно перешло на третий курс своего садово-фермерского университета, когда уже скучны и несносны первокурсные выходки, но ещё всерьёз не задумываешься о своей дипломной работе и о дальнейшей профессиональной деятельности, а просто занимаешься тем, что тебе больше по душе.
Отец Павел обрёл баланс между комфортным отшельничеством и возможностью словесного воздействия на весь остров, Севрюгин по темечко был занят посёлком, Аполлоныч – после двух пробных постановок в Ивниковском театре нацелился возглавить строящийся симеонский театр, я – продолжал копаться во всех закулисных делах, будь онаи неладны, Катерина – не вылезала из Родников и светских приёмов, Андрей-Дрюня – разбирался с издательством и туристическим сервисом по всему острову. Вице-командоры тоже нашли каждый своё. Адольф возложил на себя обязанность руководить симеонскими челноками и пропадал в дальних разъездах, Шестижен стал правой рукой мэра и отвечал за все техническое обеспечение острова, Зарембе осточертели его норки и нутрии, и он занялся созданием страусиной фермы, Ивников, помимо галерного театра, возглавил еще галерную телестудию.
Помимо Арбалетного музея, были открыты в поселке еще четыре музея и положено начало первым сафарийским скульптурам. Из предложенных пяти памятников Большой мальчишник дружно проголосовал за Робинзона Крузо. И полгода спустя его бронзовая фигура с корзиной за плечами уже встречала всех посетителей у ворот Сафари.
С переходом ПТУ печатников под нашу полную юрисдикцию, изменению подверглась и вся его функция. Галерная и симеонская школа перешли на девятиклассное обучение, а все старшеклассники автоматически переводились в ПТУ, где получали полное среднее образование плюс серьёзное обучение какой-либо профессии, не только печатников, но и более широкого профиля. Через два года они могли свободно стартовать в любой материковый вуз по своему выбору, а в случае не поступления спокойно вернуться в ПТУ и ещё целый год расширенно обучаться выбранным предметам, не теряя своего абитуриентского запала. И вообще в вузы отныне поступал не каждый десятый тинейджер-симеонец, как раньше, а каждый второй – заметно сказывались улучшенное преподавание и общий повышенный образовательный фон Сафари.
Расстрел из танков Белого дома осенью 1993 года был встречен на Симеоне с тревогой и озабоченностью, никто толком не понимал, что именно там происходит и почему нельзя договориться не пулями, а словами. Местечковые войны, что гремели по всему СНГ, тоже вносили сильную нервозность, особенно в ряды родителей симеонских допризывников. Мне даже пришлось поставить на изрядное довольствие местных военкомов, и за все лихие девяностые годы ни один солдат с Симеона не попал ни в одну горячую точку.
Заданная прежде Воронцом для Галеры инерция движения вперёдпостепенно сходила на нет, но на смену ей приходила неофитская энергия принятых в дачники симеонцев.
– Сегодня был возле Галеры, – жаловался нам с Севрюгиным барчук. – Вспоминал, как мы её начинали строить, и не мог поверить, что это мы ее когда-то заложили. Откуда у нас тогда всё это бралось? Сейчас бы я, кажется, и простую дачу построить не смог бы. Чувствую себя здесь каким-то самозванцем. Пришёл, покрутил павлиньим хвостом и убедил всех, что наша зграя на острове самая главная. Чем больше мы врастаем в эту землю, тем больше она нам чужая.
– У меня иногда тоже похожие ощущения, – согласился с Чухновым Вадим. – Утешает только то, что для наших детей всё здесь будет родное и близкое.
– Если, конечно, они сумеют усидеть в наших креслах, – саркастически усмехнулся Аполлоныч.
– А почему надо в этом сомневаться? Вон, смотри, как пошли в гору Пашкины наследники.
– Ещё не вечер. К тому же они очень активно гасят энергию друг друга, – барчук был по-прежнему в миноре. – Ты оглянись и посмотри, какие кроме наших лоботрясов волки кругом подрастают. Я иногда сижу на своих командорских посиделках и многое не понимаю, о чём они говорят. Только делаю вид, что всё держу под контролем. Раньше, что своими руками сделал, то сразу и заметно, а сейчас управляй одними словами. А если они поймут это и решат, что у них для управления лучшие слова имеются.
– А что скажет служба безопасности? – симеонский мэр в упор посмотрел на меня.
– Нужен большой отвлекающий маневр, – я вполне был готов к такому вопросу. – Это какой же?
– Например, вы заметили, сколько сейчас пишут про снежного человека, НЛО и всяких Кашпировских. По моим сведеньям ФСБ само запустило на ТВ все эти штуки, чтобы отвлечь плебс от безденежья и тяжёлой жизни.
– Ну да!? – не поверил барчук.
– Предлагаешь, нам тоже этим заняться? – задумчиво произнёс Севрюгин. – Ладно, будем считать, что наши мозговые винчестеры получили нужное задание и что-нибудь выдадут на-гора.
Сей разговор состоялся в канун Нового 1994 года. А две недели спустя в главной приморской газете появились «Десять правил сафарийца», которые послужили началом обширной газетной войны, развернувшейся против Симеон-Сафари в краевом центре.
– Я уверен, что это ты все специально инспирировал? – грозно подступался ко мне Аполлоныч. – Твой обещанный отвлекающий манёвр.
– Да ты что, у меня просто мозгов бы на это не хватило, – как мог, отмахивался я.
«Десять правил» гласили:
1. Сафариец живёт для себя и своей общины. Мнение остальных людей его не интересует.
2. Сафариец всё умеет и всё может. То, чего он не может, его не интересует.
3. Когда его о чём-то просит другой член общины, сафариец всегда отвечает «да», если не имеет весомой причины сказать «нет».
4. Сафариец обустраивается в жизни капитально, поэтому старается, чтобы его жизнь развивалась только по восходящей.
5. Сафариец верит лишь собственному опыту. Все газетные и телевизионные слова для него пустой звук.
6. Сафариец ищет самое экономное решение всех своих проблем. Что такое роскошная затратная жизнь сафариец не понимает.
7. Если община ущемляет его интересы, он вправе не считаться с интересами общины.
8. Фактом доверия сафарийца общине является обучение его детей в сафарийской школе.
9. Фактом доверия общины сафарийцу является его благополучная карьера внутри общины.
10. Сафариец вправе рассчитывать на поддержку общины за пределами Сафари и обязан оказывать такую же поддержку другим сафарийцам».
Далее в заметке шло сплошное ехидничанье над такого рода мировоззрением. По своему стилю эти правила были настолько в сафарийском духе, что первое время никто, даже сами галерники, не сомневался в их подлинности. И тем не менее это была стопроцентная фальшивка, а под псевдонимом, как мне сообщили, скрывался бывший наш дачник, выгнанный год назад из Сафари за хамское поведение.
Заметку охотно подхватили другие владивостокские газеты, на все лады смакуя, что здесь правда, а что лицемерный камуфляж, и вообще, что это за ненормальный такой социальный нарост – Симеонов остров? Вспомнили и легионерские таможни, и рейды мотовзводников, и самовольные земельные захваты, и расхищение природных богатств, и убежище для уголовных авторитетов, и вселенский разврат симеонских путан. Словом, дорогие компетентные органы, проверьте как следует этот Содом и Гоморру.
Чем ответило Сафари? Крошечной фразой в своей многотиражке, что за всякое упоминание в прессе слов «Сафари» и «Симеон» мы выплачиваем и своим и чужим журналистам весьма существенный гонорар независимо от контекста, в котором они появились. Больше эта информация по настоянию Отца Павла нигде специально не повторялась, да в этом и не было необходимости, потому что любые слухи о человеческой гнусности подобны пожару на торфяннике – внешне незаметны, но обязательно полыхнут то в троллейбусе, то в электричке, то в исполкомовских кулуарах. Самое главное, что свой почин мы подкрепили конкретным делом: как только в прессе начали муссировать славное имя нашего Фермерского Братства, почтовые переводы на определенные суммы тотчас отправились по адресам их авторов. И неважно, что кто-то из них принципиально этих денег не получал – на почте тоже работают живые люди, готовые посудачить о журналистской продажности и показной порядочности.
Особенно умиляла попытка газетчиков посеять семена раздора среди самих симеонцев, противопоставляя «бесправных дачников чванливым фермерам». Как раз в это время несколько сафарийцев в силу своего стажа перешли в пятый и даже шестой разряд и без всяких гербов и служебных кабинетов стали получать больше некоторых гербовых патронов. Одновременно поселковцам была сделана ещё одна существенная льгота: в сафарийский стаж отныне включалось не только время, отработанное в самом Сафари, но и на всём Симеоне. Поэтому свою перворазрядную обездоленность все новички воспринимали как что-то временное и карантийное, после чего они сами непременно станут богатыми и чванливыми.
С началом газетной кампании все враждебные вырезки регулярно вывешивались в сельсовете и Галере, и народ увлеченно их читал, но реагировал по-разному. Самые впечатлительные сильно переживали и призывали писать немедленные опровержения, те, кто потолстокожей, злились и ругались, а старая гвардия ловила настоящий кайф:
– Поздно проснулись, ребята, поезд ушёл. На что влиять? На Сафари? Одними словами? Смех в зале!
Наверно больше всего владивостокских газетчиков как раз и бесило, что мы никак не стремимся вступить с ними в перепалку. Наш островной телеканал с вышкой на Заячьей сопке успешно транслировался на пол-Владивостока, а радио вообще на всё Приморье, но в них и полслова не было насчет этих обвинений, симеонские СМИ жили своей особой параллельной жизнью, никак не пересекаясь с путями окружающей прессы. Газетно-журнальный обвал 1992-го года привёл к тому, что обе наши газеты – галерная и сельсоветская многотиражка – и литературный журнальчик слились в еженедельник под названием «Робинзон», главной темой которого считался поиск любого позитива о том, что в бедной глупой России есть ещё что-то талантливое, умное и работящее. Намеренно нигде и никак не давалась информация о катастрофах и преступлениях, бедах и войнах. Только о положительных достижениях и светлых людях, за что «Робинзон» сразу же окрестили «Газетой «Правдой» 1937-го года».
Долгое время эта позиция никем особо не замечалась, видимо, в ожидании, что такую мертвечину никто читать не будет. Но когда истек годовой срок, для всех стало очевидно, что у наших бравурных текстов есть-таки свои преданные читатели, а благодаря многочисленным корпунктам и торговым точкам симеонский еженедельник ухитрялся быть вполне рентабельными и не уменьшил, а даже увеличил свой тираж.
Да и само Сафари при повальном обожествлении рыночной экономики было у многих уже как кость в горле. Вот и резвились как могли: «Командное управление хозяйством», «снова лишение низов инициативы», «полный произвол», «жалкие попытки реанимировать отжившее», – какие только эпитеты не раздавались в наш адрес. Что верно, то верно, кое-что несуразное мы действительно делали: например, по всему Приморью скупали и свозили на Симеон памятники и бюсты вождей мирового пролетариата, а также все старые знамёна и символы. Едва сведенья об этом просочились в печать, сейчас же заговорили о «золоте партии», часть которого, оказывается, вот оно, через подставных лиц помещено в Симеон-Сафари, а вся эта скупка понадобилась для будущей реставрации коммунистического режима. На самом деле памятники и бюсты скупались, чтобы не подвергать их глумлению дворни, и отправлялись частью на склады, а частью в мастерские, где наши умельцы пытались переделать их в памятники другим лицам. Со знаменами было и того проще. Собрание на стадионе всех симеонцев проголосовало за собственный симеонский гимн и знамя, и над поселковым сельсоветом взвился бывший флаг Советского Союза с вышитым на нём золотым мамонтом. Когда Вадиму указывали на неправомерность подобных действий, он всякий раз брал под козырёк и обещал исправиться, но стоило краевому чиновнику отплыть на материк, как Золотой Мамонт взвивался над сельсоветом вновь.
Чем ещё донимало Сафари неофитов российского капитализма, так это восстановлением на Симеоне пионерской и комсомольской организаций. Названия были другие, но смысл тот же, благо уже было где развернуться окрепшей сафарийской идеологии. И детская страница в «Робинзоне» заполнилась намеренно стилизованными сводками о сданной ребятами макулатуре и металлоломе, высаженных саженцах и выращенных индюшатах. Симеонские комсомольцы в свою очередь рапортовали о невиданных успехах в труде, спорте и творчестве. Регулярно стали проводиться всевозможные опросы наших тинейджеров на предмет того, что они любят смотреть, слушать, читать, как развлекаться. Размноженные двадцатитысячным тиражом «Робинзона» эти опросы отправлялись в краевой центр, где становились популярным чтивом их сверстников.
– А давай теперь ту же идею перенесём на взрослую публику, – предложил Аполлоныч. – Дразнить гусей так дразнить.
И вот уже «Робинзон», ничтоже сумняшеся, принялся объявлять десять выдающихся явлений в культурной жизни Приморья (от лучшей газеты до лучшего ресторана) с вручением им соответствующих дипломов и денежных премий. Ну как с нами такими можно было дискутировать, если на все выпады оппонентов мы отвечали тем, что их претензии в самом буквальном виде ещё активней воплощали в жизнь?
Наибольшее удовольствие от газетных нападок получал, естественно, Отец Павел, ещё на заре гласности назвавший журналистов однодневными насекомыми, почему-то мнящими себя полноценными людьми. Теперь он прямо купался в глупости газетных шпилек и придумывании новых для оппонентов провокаций. Причём делал это не выходя из своего шале в «Горном Робинзоне», прекрасно зная, что любое его слово, произнесённое пусть даже в присутствии двух-трёх человек малиновым звоном разносится потом далеко окрест.
Следующий 1994 год выдался ровным и спокойным. Пока вся страна в телевизионной заторможенности наблюдала за первой чеченской войной, мы тихо-мирно праздновали десятилетие Сафари, сорокалетие троих зграйщиков и первый выпуск нашего училища, состоящего из одних симеонских отпрысков. Праздновали без того размаха, что был на пятилетие, но с еще большим шармом, если можно так выразиться. Устраивали торжественные банкеты и балы-маскарады, на которые приглашали лучших приморских музыкантов и артистов. Среди тамошней богемы это создало некоторое нервное напряжение, дело было даже не в увесистых гонорарах, а в самом факте приглашений. Как бы не нахваливали «творцы» друг друга во Владивостокских междусобойчиках, получить нашу оценку уже считалось более весомым и престижным. После любой премьеры каждый из них с дрожью открывал по средам наш «Робинзон», зная, что лебезить там перед ним никто не будет, а, напротив, по косточкам разберут все плюсы и минусы его выступления. Ну, а уж получить на Симеон индивидуальное приглашение было и вовсе престижно. Особенно после того, как мы пару раз прямо с причала завернули на материк полдюжины пьяных московских гастролёров, а ещё нескольких из них печатно уличили в откровенной халтуре.
Под занавес года прошли у нас и очередные выборы мэра, на которых горячо любимого Севрюгина сменила не менее любимая Катерина-Корделия. Перемена вышла несколько неожиданной и для сименоцев, и для самих командоров. На остров вдруг явились ходоки с материка и настойчиво стали приглашать Вадима покняжить на лазурчанском троне. Выяснилось, что когда-то ещё в самом начале, мы, покупая очередную халупу в Лазурном оформили её на имя Севрюгина. Это на Симеоне Вадим был всего лишь сафарийским фермером-дачником, а вся его законная собственность была там, на противоположном берегу пролива. Теперь лазурчане хотели вернуть своего гражданина в качестве апробированного и хорошо зарекомендовавшего себя градоначальника.
Вадим слегка поупирался, но так, для виду. Прельщало пятнадцатитысячное население новой вотчины, да и Катерина с Дрюней слишком активно наступали ему на управленческие мозоли, поэтому всё как следует взвесив, он-таки дал согласие на свою избирательную кампанию в Лазурном. Там, конечно, голосовали за него не столь дружно, как на острове, понадобился даже второй тур выборов, но избран в мэры он всё же был.
А симеонцам пришлось довольствоваться тем, что определит Бригадирский совет. По всем параметрам Андрей-Дрюня подошёл бы им больше, как-никак почти народный трибун и гроза оборзевших патронов, но мы решили не нарушать старшинства. Жизнь она длинная, ещё все командоры успеют в симеонских мэрах походить. Не смущало даже то, что Катерина в тот момент была кормящей мамой с шестимесячным сыном на руках.
Мелкие возражения поступали лишь от родителей.
– Ну куда ты с шестимесячным ребёнком лезешь в такую петлю? – отговаривала дочь Жаннет.
– Любая работа должна быть в удовольствие, а не в напряг, – вторил ей Отец Павел.
– Дорогие папа и мама, если всё это у меня хорошо получается и действительно мне в удовольствие, то почему я должна отказываться, – отвечала Корделия, сиречь Катерина Матукова. – У меня ваша немереная энергия, хватит и на сына, и на Симеон.
Передавая главную печать, Вадим мог, перефразируя императора Августа, сказать: «Я принял Симеон деревянным, а оставляю кирпично-бетонным». Как и обещал, к истечению второго срока завершил свою «стройку века» – брусчатую площадь с модернистско-ампирными торсами главных симеонских доминант: мэрией, театром, универмагом и Художественной галереей. Всё получилось честь по чести: и колоннада, и пилястры, и лепнина, и скульптурные фигуры с атрибутами власти и могущества. Если выйти на середину площади, то не видя скромных рядов таунхаусов, и оставшихся избенок можно было в самом деле подумать, что стоишь в центре приличного европейского города, живущего размеренной упорядоченной жизнью, где веками мамаши с детьми кормили непуганных голубей, а художники запечатлевали их на своих холстах.
Вместе с архитектурой менялся облик и самих симеонцев. Строители в грязных спецовках уже не рисковали появляться на главных парадных улицах. Гнали оттуда и нагруженных сумками торгашей с толчка. Даже сидящие у калитки бабки в серых платках и ватниках, бывшие ранее непременным элементом поселкового пейзажа, становились всё больше в диковинку. Моральное воздействие оказывалось на их родственников: «Что это вы свою бабулю в таком затрапезном виде содержите?» И вот уже на бабках нарядные куртки и цветные платки, и сами они, повинуясь вулканической энергии, исходящей из Галеры, спешат в свободное время по кружкам и студиям учить молодых чему-нибудь старинному, будь то обрядовая песня или вышивание крестиком.
Надо отдать должное Вадиму, это он ввёл в свою социальную политику задавать бабулям элементарный вопрос:
– А что вы умеете и любите делать больше всего?
Ни одна не призналась, что больше всего любит сидеть с товарками на завалинке.
– Ну раз помните, что вы делали когда-то лучше всех – а ну марш свое умение передавать другим.
О чём думали симеонцы, выбирая себе в новые мэры студентку-заочницу, с шестимесячным чадом на руках? О чём угодно, но только не о том, что она каким-либо образом со своими обязанностями не справится. Напротив, положение кормящей мамы выглядело для неё скорее плюсом, чем минусом. Ну хотя бы потому, что всегда можно было отговориться и не поехать на очередное районное или краевое сборище администраторов, а её фото с ребёнком в виде красочного настенного календаря, который она с простодушным девчоночьим видом дарила своим материковым коллегам-чиновникам, обезоруживающе действовало на самые угрюмые мужские физиономии. Если Катерина отныне куда с острова и выезжала, то непременно прихватывала с собой съёмочную группу наших телевизионщиков. И редко какой бурбон мог отказаться, когда юная очаровательная леди просила дать ей возможность на две-три минуты сняться рядом с ним для истории, а потом с премилой улыбкой приглашала отдать ей ответный визит в её «Золотой Усадьбе» – так она с первой же минуты окрестила свою только что отстроенную резиденцию, куда въехала через месяц после выборов.
То, что при всем старании не удалось супругам Севрюгиным, с лёгкостью получилось у мадам Матуковой: её еженедельные приёмы быстро затмили вечеринки у других светских львиц Симеона. Катерина-Корделия сделала ставку на чиновных и деловых гостей с материка и не прогадала. Те являлись полные праздного любопытства и попадали на лукуллов пир, сопровождаемый музыкой и восточными плясками. Непременно присутствовали одна-две куртизанки из варьете «Скалы», способные растанцевать самых сдержанных и застенчивых. Гитара, рояль, бильярд, покер по маленькой, лёгкая необременительная выпивка довершали общее размягчение. Вскользь брошенный намёк на возможное сотрудничество – и вот уже званый гость сам энергично развивает идею какого-либо совместного проекта.
На эти приёмы у Корделии уходили безумные деньги, причём по большей части из собственного кармана – представительские суммы для командоров всегда были строго лимитированы, – но возвратный поток денег, с которых она без стеснения брала свои королевские комиссионные, всё равно в несколько раз перекрывал их. Кто не тянул на совместный проект, обязательно, как минимум, заказывал её персональному рекламному агентству представительский или юбилейный видеоролик о своей фирме, будь то свечной заводик, развалившийся совхоз или безденежный научный институт.
Достаточно остроумно решила юная мэрша и проблему последних полусотни симеонских частников, которые под разными предлогами оттягивали момент расставания со своими кривыми избушками, стараясь выманить у Сафари как можно больше денег. Вадим решал эту проблему уговорами и мелкими притеснениями домовладельцев. Корделия сказала просто:
– Всё, больше их развалюхи выкупать не будем. Пусть будет кусочек архитектуры Симеона досафарийского.
Приказала обнести оставшиеся хижины красивой металлической решёткой, как вольеры для содержания хищников, и даже краску на текущий ремонт выдавать запретила: чем неприглядней – тем живописней.
Бедные домовладельцы тут же пошли на попятный, предлагая свои усадьбы чуть ли не задаром.
– Нет, – отвечала госпожа Матукова, под злорадный смех остальных симеонцев. – Теперь уж вы сами будете платить Сафари по три тысячи долларов, чтобы мы снесли вас и дали квартиры в таунхаусах.
Где-то на российских просторах продолжалась вражда между демократами и коммунистами, в бывших республиках не утихала энергичная стрельба, в мутной торговой воде возникали миллионные состояния, сотнями тысяч плодились нищие и беспризорники, шла невразумительная возня с приватизационными чеками и акциями дутых фирм, а Симеон-Сафари всё было ни по чём.
Ивниковский театр завершил первые гастроли в Новосибирске и получил вызов в Шотландию на Эдинбургский фестиваль. Сданы под ключ птицефабрика на 10 тысяч несушек, филармония с залом на 300 мест, два отельчика на 40 мест каждый, получены первые шерстяные и шелковые ткани из собственного сырья, открыт бронзовый памятник Аксинье и Григорию Мелихову. Вот что гораздо больше интересовало сафарийцев в ту пору.
Никто уже не замечал и сезонного перехода из лета в зиму, настолько ровно и гладко катилась вся наша повседневность. Природные стихии могли сколько угодно бушевать над островом, каменщики и бетонщики просто переходили в галерные и поселковые цеха, не теряя при этом ни одного трудочаса.
Даже наш конфликт с приморскими газетчиками завершился, как это часто в России бывает, возникновением во Владивостоке целой партии фанатичных приверженцев Сафари. Они вереницей приезжали на Симеон, ходили по посёлку и Сафари, раскрыв рот, расспрашивали обо всех нюансах островной разрядной жизни, восхищённо цокали языками, но стать настоящими сафарийцами особо не спешили – всех отпугивали наши непомерные регламенты, нужно было или совсем отчаяться в своей собственной жизни, или прожить на Симеоне хотя бы год, чтобы принять наши строгости как что-то естественное и не слишком, в общем-то, обременительное.
Переезд в Лазурный Севрюгина, а в «Золотую Усадьбу» Катерины-Корделии заметно усилил позиции Воронцова-младшего. Да и то сказать, на фоне их карьерного роста он просто не мог позволить себе ничего лузерного. И отметив своё двадцатилетие, сей романтичный юноша сделал резкий ход конем: из преданных ему автономщиков-следопытов сформировал самостийный сафарийский трибунал, прямой аналог святой инквизиции, и двинулся в крестовый поход по искоренению на Симеоне всех тлетворных ересей. Повторилась почти прежняя история с фундаменталистами, только на другом более высоком уровне. Думаю, Дрюне просто наскучило возиться с симеонскими просителями и с материковыми бичами, которые всеми правдами и неправдами проникали на наш благословенный остров, чтобы получить «сафарийскую социалку», и при этом втихаря вволю потешались над ним, «сопливым и наивным» народным трибуном. Мало кто догадывался, что у Принца крови отменно работает его «домашний анализ»: оставшись наедине с собой, он умел до мелочей восстановить любой разговор и с непостижимой проницательностью определить, кто и как его обманывал, а кто нет.
Свой трибунал новоявленный сафарийский Торквемада назвал вполне мирно: Комиссией по урегулированию процедурных вопросов. Действительно в обиходе Сафари за десятилетие накопилось немало противоречий и несуразицы, которым мы не придавали особого значения. Дрюня-Андрей решил все это разложить по полочкам, и те самые ограничения и запреты, что существовали у нас только для чужаков, сделать достоянием всех симеонцев.
– Не правильно, чтобы то, что делало нашу общину такой ни на что не похожей, постепенно выродилось в сытый отстойник для рядовых обывателей.
Произошло это в тот момент, когда 500 сафарийцев без остатка поглотили 2500 симеонцев, и островная жизнь достигла, казалось, максимума устойчивости и слаженности. На вершине её незыблемо возвышались 50 семей первостроителей с тремя-четырьмя детьми. Далее шла группа фермерских семей с одним-двумя детьми. Семьи фермерских дублёров составляли их надёжный тыл, причём многие из дублёров даже не стремились к самостоятельному фермерскому плаванью, вполне довольные своим вторым номером. К ним примыкали дачники-ветераны, живущие в Галере и поселковых таунхаусах, а также семьи мигрантов из азиатских республик. Все они составляли фундамент Сафари, всегда безоговорочно поддерживая любое решение Бригадирского совета.
Самую многочисленную группу, однако, составляли семьи симеонских дачников. В своих настроениях и склонностях они были крайне переменчивы и капризны. К счастью, чисто по-деревенски, у них напрочь отсутствовала способность к самоорганизации и пока одни ратовали за одно, другие непременно предлагали что-то совершенно другое.
Отдельную категорию составляли «вербованные», те, кто в одиночку уехал со своей малой родины и на острове сошёлся с такой же дамочкой, имеющей за душой лишь койку в общежитии, или те, кто жил в примаках у симеонских тёщ. Они, при кажущейся полной зависимости от Фермерского Братства, были самой неустойчивой частью островного населения, готовой в любой момент сорваться и уехать малым семейным табором на материк за лучшей долей, чтобы вскоре, как ни в чём не бывало, вновь вернуться на Симеон. Раньше мы как-то старались удерживать их от подобных бессмысленных авантюр, но потом махнули рукой: вольному – воля.
Самой же бесправной кастой на острове, однако, являлись холостяки и холостячки. Никто, правда, не мог воспрепятствовать им официально голосовать за поселкового мэра, зато по всем другим вопросам они подвергались самому безжалостному апартеиду. Ни отдельной квартиры в Галере или таунхаусе, ни дачного участка, ни продвижения по службе.
– Отец Павел ещё десять лет назад решил, что от одиночек исходит порча на нормальных людей, поэтому пока вы не осемеитесь, никакого просвета вам не будет, – доверительно с глазу на глаз объясняли им старожилы-галерники.
Хотя, честно говоря, я не помню у Воронцова-старшего таких слов.
Имелась ещё симеонско-сафарийская молодёжь, которая с успехом жила своей собственной параллельной жизнью, ничуть не заморачиваясь прибабахами взрослых. С 16-17 лет они начинали жить в двухместных общежитских или съёмных комнатах и после двух-трёх пристрелочных романов образовывали вполне устойчивые любовные пары, которые бравировали тем, что не стремились к высоким сафарийским разрядам.
Всё это каким-то странным образом соседствовало, нимало друг-другу не мешая. Напротив, широкие возможности для любого стиля частной жизни лишь способствовали быстрейшему нахождению своей собственной модели поведения. Даже наш грозный запрет на разводы стал со временем легко преодолеваться так называемыми фиктивными разводами, когда супруги полюбовно разбегались в разные стороны и находили себе нового постоянного партнёра. Причём бывший муж часто изо всех сил старался обеспечить бывшую жену новым супругом, после чего все четверо скромно выезжали в Лазурный и регистрировали там свои официальные разводы и новые браки, с тем, чтобы вернуться на Симеон в прежнем фермерском или дачном достоинстве. Никто не смеялся над примерными семьянинами, но никто не указывал пальцем и на загулы непутёвых бирюков. Кому как больше нравится. То есть сафарийское триединство: Семейственность, Образованность, Разрядность уже ни у кого никаких сомнений не вызывало.
Те, кто извне по-прежнему упрекал Фермерское Братство за совдеповские штучки или аристократические закидоны, не видели самого существенного, что всё это происходило у нас единственно из-за желания полноты жизни. Мы действительно готовы были вобрать в себя и раннее дворянское служение, и казацкую станицу, гитлеровский концлагерь и израильский кибуц, греческий полис и общину староверов, римских гладиаторов и английскую палату лордов и много-много чего и кого ещё. Вобрать и на свой особый лад переработать.
Как в нормальном российском городе, у нас существовали свои люмпены, одинокие инвалиды, деревенские дурачки, алкоголики и мелкие воришки, но в таких мизерных количествах, что это ничуть не мешало ощущению общего социального здоровья для 90 процентов островных жителей.
Таким было симеонское бытие в тот момент, когда Дрюня-Андрей решил бороться за чистоту сафарийских принципов. Начал он с системы сафарийского посвящения, которая и без того весьма условная, действительно пришла в полное небрежение. Скрупулезный подсчёт вёлся только трудочасов, на всё остальное смотрели сквозь пальцы. Но оказалось, что Принц крови прекрасно помнит из детства наши старые зграйские разговоры об испытаниях бетоном и фермой, услужением и ремеслом, лишь пройдя которые, дачник-стажер мог попасть в четырёхразрядные фермеры, а для следующего разрядного продвижения он должен пройти дополнительные испытания шерифством, учительством, творчеством и управлением. Там, где, хоть и престижней, но намного беспокойней, ибо постоянно придётся читать новые книги, смотреть спектакли, слушать концерты, писать газетные заметки, изучать языки, историю и философию, высказываться на худсоветах, вмешиваться в любой непорядок на улицах, выносить взвешенные административные решения, и даже убедительно представлять Сафари в дальних командировках.
Прежний ажиотаж вокруг этих вопросов давно позабылся. Спущены на тормозах были как попытки сделать всех галерников гиперинтеллектуалами, так и поблажки ленивым творцам. На первый план постепенно вышли элементарное трудолюбие и умение ладить с окружающими, и лишь потом рекомендовалось искать нишу для эффективных индивидуальных увлечений. А если кто нашёл, то вообще получал себе бронь от всех прочих сафарийских повинностей.
– Пусть все так и будет, – решил юный реформатор, – но пусть это будет приведено в порядок. То есть каждой разрядной привилегии должна соответствовать чётко обозначенная обязанность.
В переводе на нормальный язык это означало, что каждый фермер определённое количество дней в году должен был находиться в командировках, на учительстве, шерифских и управленческих дежурствах. Ну и конечно не мог отвертеться от публичных высказываний по любому обсуждаемому на острове важному вопросу.
Эти свои выкладки Воронцов-младший обнародовал сначала в нижней палате симеонского парламента – Бригадирском совете, где его идеи приняли в штыки. Но была ещё верхняя палата – Совет Зграи, и там Дрюня сообщил то, что не счёл нужным говорить патронам и бригадирам:
– Скрытая задача нашего регламента – чистка в шевальерских рядах. Как в компьютерных играх: с каждой победой уровень сложности нужно повышать, иначе выигрывать уже неинтересно.
– Всё верно, остался только маленький вопрос: а зачем? – въедливо заметил Севрюгин.
– Затем, чтобы самим соответствовать.
– Чему бы это? – с плохо скрытым раздражением обронила Катерина.
– Нашему праву пожизненно управлять.
– А что оно у нас пожизненное? – невинно округлил глаза Чухнов.
Принц крови проигнорировал его риторическую реплику.
– Посмотрите хотя бы на наших вице-командоров, – напористо продолжал он увещать нас. – Да, они сверхнадежны и преданны сафарийскому делу, однако, фактически превратились в рядовых исполнителей, хорошо сбалансировали себя с сегодняшним Симеоном, но уже не проявляют никакой инициативы и панически боятся новых идей от других фермеров. Ладно, их мы трогать, как жену Цезаря не будем. А завтра им на смену придут другие управленцы, они сейчас тоже лихо начинают, быстро матереют, едва не перехватывая инициативу, но в последний момент на чем-нибудь непременно прокалываются и застревают в начальниках какого-нибудь цеха.
– Ну и что тут плохого? – не мог взять в толк Аполлоныч.
– А то, что нам нужно обезопасить себя от любых забастовок, чтобы все бригадиры, если понадобится, могли занять основные рабочие должности и спокойно провести любой локаут.
Командоры молчали, пережевывая услышанное.
– А что, здравое зерно в этом есть, – первым согласился лазурчанский мэр.
– Интересно только, как ты заставишь пожилых бригадиров в истопники даже на десять дней пойти? – выразила сомнение мадам Матукова.
– Знаю, как, – отвечал ей любимый братец.
Это действительно стало следующей целью его Комиссии – приведение в порядок всех симеонских рабочих мест, дабы не увеличивать их количество, а просто лучше перераспределить. Изначально, закладывая фундамент Сафари, мы предполагали, что на двух работников у нас будет приходиться один сервисный массовик-затейник, фактически же пришли к раскладу пятьдесят на пятьдесят. Половина трудяг строила дома, варила пиво, шила джинсы, а вторая половина стояла за прилавками, снимала телепередачи, рисовала эскизы интерьеров, перестилала постельное белье в гостиничных номерах. Что было само по себе хорошо, но чрезмерно. По Дрюниному же раскладу введение любой новой сервисной должности необходимо было сопровождать возникновением двух других – не сервисных.
– Долой курорт, даёшь государство рабочих и крестьян! – куражился барчук.
– Как ты собираешься это всё разграничить, если сам предлагаешь каждому быть совместителем на двух-трёх работах? – недоумевал Севрюгин.
– Это уже дело техники. Главное, чтобы вы согласились с самим принципом самоограничения.
– Самоограничения чего? Комфорта и культуры?
– И культуры тоже. Деревья до неба не растут. Сафари никогда не будет крупной культурной единицей, а вот отметить себя в истории как самый оптимальный социум нам вполне по силам.
– Так ведь везде в Европе, именно так пятьдесят на пятьдесят все рабочие места и делятся, – не без ехидства аргументировал Чухнов.
– Через пятьдесят лет, и мы будем так делиться, а пока надо ещё как следует сорганизоваться, – стоял на своём молодой Ворончёнок.
Что было против этого возразить? Ничего. И разрешение на тотальный «оптимум» Андрей-Дрюня получил. Как и предполагалось, среди старых галерников немедленно началось сильное «брожение умов». Годы-то летели и тридцатилетние фермеры становились сорока- и пятидесятилетними боссами, которым не слишком улыбалось доказывать свой верноподданический сафаризм в горячих цехах и легионерских разъездах по новой. И потянулся ручеёк наших ветеранов-начальников на материк, на руководство каким-либо сафарийским филиалом, где всех этих дерганий не было. Чего Дрюня, собственно, тайно и добивался, чтобы дать возможность попробовать себя на их местах более динамичным выдвиженцам, которые не отказывались периодически повкалывать простыми работягами.
Поначалу внешних перемен было мало. Чтобы зря не тревожить людей, на их существующие служебные компьютерные столы никто не покушался. А потом уволилась и уехала с семьей на материк главная бухгалтерша зверофермы и на её место никого не взяли. Затем отбыла за границу, в Израиль, директорша симеонской столовой и опять на её место никого не взяли. То есть внутри бухгалтерии и столовой служебная подвижка произошла, но штат при этом и там, и там на одну единицу сократился. Дальше всё продолжалось в том же духе. Слиянию и упразднению начальства подверглись несколько цехов и мастерских. Как ни сопротивлялся Ивников, в одно целое были объединены телеканал, театр, филармония и оба стационарных кинотеатра. Оптимум он оптимум и есть.
Если прежде остров делился на пять командорств лишь номинально, то теперь он был разделён фактически, когда от командоров и их бухгалтерий стали зависеть и звероферма, и рыбзавод, и симеонская школа, и даже администрация симеонской пристани. Путаницы из-за возросшего числа всевозможных совместителей тоже не произошло, ибо считать приходилось не разные тарифные ставки, а только количество персональных трудочасов конкретных людей. Зато вместо прежней аморфности в творческих начинаниях появилась строгая определённость, когда между всеми сервисными и управленческими работниками пошла бешеная конкуренция за место под солнцем, к вящему улучшению самой их службы.
Тут только до нас, командоров и бригадиров, стало доходить, что все это нечто большее, чем желание мальчишки изобразить из себя экономического и идеологического чекиста. Отец Павел, будучи в курсе данных разборок, неожиданно попросил меня показать ему финансовый баланс Симеон-Сафари за первую половину года. Лет пять не интересовался этим, а тут вдруг: покажи! Приложил к нему списочный состав симеонцев и сам удивился результату: при уменьшении общей прибыли, подушный её баланс был заметно выше, чем прежде!!
– Выходит, он разрушает только то, что надо разрушать, – заметил Воронец, возвращая мне мои листочки.
– Просто у авианосца под названием «Сафари» слишком большой запас прочности, – сказал я то, что думал.
– А почему вы не противодействуете ему в Бригадирском совете?
– Потому что все ждут, на чём он сам свернёт себе шею.
– Так прямо и ждут? – засмеялся Воронцов-старший.
– Но для многих симеонцев он всё равно первый герой, любят, когда кто-нибудь зграе хвост прижимает.
– А что, его самого частью зграи не считают?
– Скорее её новой метлой.
– А она нужна?
– Нужна, но очень умеренно, – скрепя сердце, признал я.
– Хорошо, я поговорю с ним, – пообещал Отец Павел.
Этот разговор между отцом и сыном действительно состоялся. О его содержании я мог только догадываться. Знаю только, что Дрюня вышел от отца с довольной ухмылкой. Дело было сделано, муравейник разворошен, и теперь он после годовых репрессий мог с лёгкой душой объявить, что Комиссия по урегулированию процедурных вопросов свою миссию выполнила и распустить её. Все шевальерцы вздохнули с облегчением, не замечая, что многие Дрюнины новшества остались узаконенными.
В общем, кругом получалось, что Сафари вовсе не угомонилось, а через воронцовских старших деток продолжало и дальше свою экстремистскую деятельность, заставляя людей вновь и вновь напрягаться, и делать это с улыбкой, как самое большое для себя удовольствие.
Жёсткий или даже мягкий баланс всего и всех был гибелен для Фермерского Братства, а вот игра в поиск всеобщего оптимума, как раз наоборот, служила постоянной изощрённости ума и изобретательности. Благодаря этому каждый сафариец вынужден был помимо своей основной и сопутствующих работ, увлечений и круга друзей, принимать участие в постоянных мелких интригах и подковёрной борьбе за приоритет тех или иных сафарийских принципов и уложений. В итоге это давало ощущение такой полноты жизни, какая редко встречается у самых деятельных столичных жителей.
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...
Вдруг откуда ни возьмись явилось огромное количество среднеумных людей, которые заняли собой все видные и значимые места и ну говорить, и ну управлять ошметками рухнувшей Империи зла. С ними как с голливудскими блокбастерами – посмотрел один и увидел почти шедевр, а смотришь сорок-пятьдесят таких шедевров подряд – и с души воротит. Какой артистизм, как подвешен язык, какая основательная образованность, какое горение общественными интересами! И все эти интересы каким-то непостижимым образом совпадают с такими же интересами среднеумных людей других стран и народов. А если у собственных интеллектуальных аборигенов обнаруживаются свои суверенные национальные нюансы, тогда вообще полное впечатление, что всё это взаимное международное сближение политических и экономических позиций и есть тот великий прогресс мировой цивилизации, к которому все должны стремиться.
Но ведь среднеумие это ещё не высокоумие. Среднеумный вытаскивает на свет десять библейских заповедей и говорит: вот только ими и надо пользоваться. Не убий, не прелюбодействуй и так далее. Или: не суди и не судим будешь. А если я хочу и судить и судимым быть? Если это для меня единственный убедительный смысл: оценить всё по-своему? Разве это не законное право всякого человека прорываться к самой сути вещей? Если я не буду этого делать, то сам для себя превращусь в бесцветное травоядное животное, и лишь прорвавшись через сложившиеся догмы, становлюсь личностью, и уже не теоретически, а практически могу определить, что для меня хорошо, а что плохо?
Быть среднеумным – самая унизительная вещь на свете, полное искажение самой мыслительной деятельности человека. Уж лучше любая тупость и невежество, чем это среднеумие. Недаром в нашем отечестве столько пьяниц и доминошников, среди них немало тех, кто не достигнув больших высот, напрочь отверг для себя этот срединный путь.
Если ты умный, то будь умным до конца.