Иван нагнал её в конце улицы. Да она и не убегала, куда бежать без ноги, без обуви, и в пургу. Выпрыгнула дуреха на мороз, только плащ успела схватить. И чего обиделась, ох бабы.
Извиниться, повиниться, он подумал секунду -другую, под голыми ступнями таял снег. Тоже мне герой, даже тапочки не одел.
— Марусь, — тронул застывшую словно аист фигурку, — Ты это, застудишься, пошли уже.
— Не прикасайся ко мне.
Голос глухой, но без злобы, он отметил это, хороший знак. В избе-то орала, слюной брызгала, а что он сказал-то, вот без ножки инвалид на протезике бежит. Ну так ведь не со зла, спьяну. Вроде как смешно.
— Марусь, ну пойдем в дом, не смеши соседей. Стоим тут как два истукана босиком.
— Истукан один, — ты. И как я тебе вообще, поверила.
Иван смутился. Сейчас бы выпить, грамм сто, и забыли бы суматоху. Эх, бабы.
— Ну ладно, я болван -истукан, признаю. Пойдем все же, а, лапы замерзли.
— А у меня не замерзли, у меня нога, а не лапа, и одна. Одна слышал болван-истукан. — голос Марусь зазвенел, и он испугался, что истерика повториться. Господи, едрена вошь, что опять не так сказал.
— Ну это, не ори, тьфу ты. Не начинай Марусь. Ну и взаправду, Николаевых разбудишь, потом вони по деревни не отскрести.
Метель распоясалась, выпотрошила сверху месячный запас снежка. Нанесло ветром сладковатый дух дровяной печи с соседской избы. Марусю трясло, сил стоять не было.
— За что ты, Господи, мне такого балабола в мужья подсунул, — запричитала она, сквозь слезы.
— Для веселья Марусь, без полудурков, да алкашей скука смертная, а. Пойдем милая моя инвалидиха, к печи, дам тебе калачи, посажу на полати, будешь там спати.
Иван не хотелось дурачится, но как-то само вылилось. Закинул руку жены на свое плечо, приобнял за талию.
— Дурак ты Ванька, сволочь последняя и дурак.
— Пойдем милая, пошутковал я. Ты ж знаешь, с пьну, я это, говорливый. А давай на закорках, быстрее будет, а.