Глава 8. СЕСТРА И БРАТ
Окончательный развал Союза и гайдаровский экономический обвал 1992 года в первые месяцы мало что изменили в нашей жизни. Подобно тому, как каждая квартира в стране давно превратилась в склад продуктов и вещей, точно такой же склад, только в больших размерах, представляло собой и Сафари. Галерные боксы и бункеры ломились от товаров и сырья, в строй вступали всё новые гидро- и ветрогенераторы, в сейфах хранились десятки тысяч долларов и миллионы рублей. Тем не менее среди жителей острова упорно циркулировали слухи о грядущем холоде и голоде.
Эти слухи были Сафари лишь на руку. Не пытаясь угнаться за галопирующей инфляцией, мы все свои зарплаты и цены железно приравняли к курсу доллара, так что даже перворазрядный подёнщик враз стал получать вдвое больше казённых симеонцев, не говоря уже о заоблачных заработках шевальерцев. Стерпеть такую несправедливость было невозможно, и очень скоро заявление о вступлении в садоводческое товарищество написало всё взрослое население посёлка. Идя им навстречу, мы даже не требовали с них денежного аванса под вступительный взнос:
– Берите кайло в руки и сами его отрабатывайте.
И матерясь про себя и чертыхаясь, симеонский люд добровольно отказался от великого завоевания пролетариата – восьмичасового рабочего дня и пятидневной рабочей недели – став как некогда сафарийцы на шестидесятичасовую трудовую недельную вахту, а часть галерных цехов перешла на трёхсменный рабочий график, чтобы задействовать всех желающих.
Несмотря на сей общественный энтузиазм, сафарийский бюджет, как в былые времена, затрещал по всем швам. Стремительно стали падать почти все наши экспортные возможности – покупателям уже было ни до золотых перстней с видеокассетами и дорогой мебели. Опустели зрительские места в кино- и видеозалах. Полностью иссяк поток приезжих на выходные дни. Дико вздорожали авиабилеты, вынудив до минимума сократить дальние командировки. Под вопросом оказался предстоящий туристский сезон.
Слава богу, что это все происходило не сразу вдруг, а по инерции порядочно растянулось во времени, давая Сафари возможность приспособиться к новым реалиям. Приученные упреждать все возможные невзгоды ветераны-галерники не допускали даже саму мысль, что что-то может застать нас врасплох – и всё Братство постепенно, по молчаливому согласию перешло на аварийный режим работы, когда уже никто не решался требовать себе новую машину или загранпутёвку и три четверти зарплаты оставлял в Сафари-Банке.
На фоне самой жесткой экономии весьма нелогично прозвучало предложение Отца Павла купить у Дальневосточного пароходства старенький теплоход на подводных крыльях, против чего возражали все патроны, мол, в гараже нашего Торгового центра в Лазурном сколько угодно «тойот» и «мазд»: садись и езжай куда хошь.
– Это не для нас, а для наших гостей, – объяснил Воронец нам с Аполлонычем.
– Так ведь нет уже никаких гостей? – удивился барчук.
– Учите матчасть, неучи. Больше всего народ начинает перемещаться в пространстве именно в годы разрухи и бедствий.
Мы с Чухновым не очень ему поверили, но Севрюгин, узнав мнение главного сафарийского зодчего, сразу же ухватил суть:
– Блошиный рынок это то, что нам надо.
С наступлением летней навигации собственный «Метеор» связал Симеон регулярной связью с Владивостоком, сократив время в пути туда с двух часов до пятидесяти минут. Для симеонцев экономия была малосущественна, никто во Владик особенно не стремился, зато для краевых гостей с увесистыми сумками товаров на продажу она получилась весьма ощутимой.
В момент расцвета челночного бизнеса хорошее торговое место ценилось на вес золота, и захудалый симеонский базарчик, где только что закончилось строительство крытых торговых рядов, быстро превратился в сверхпопулярный толчок. Возможности владивостокского порта скрестились здесь с кошельками сельской глубинки, помножились на сафарийский сервис – и в итоге привели к тому, что вещевое торжище и обменные пункты валюты вышли у нас по своей доходности на первое место, значительно пополнив заодно и сельсоветовский бюджет.
Какой к лешему туризм и производство! Полутысячная толпа сумочников каждое утро высаживалась на Симеон, торговала, ела, пила, сорила, меняла валюту и убывала восвояси, чтобы назавтра повторить всё вновь.
Мои легионеры работали сверхурочно, с трудом регулируя крикливые и легко возбудимые рыночные толпы. Где деньги – там и воровские пальчики, и наглые рэкетиры, против которых мой взвод повёл настоящие боевые действия. Чего мы, только ни делали, чтобы не дать криминалу утвердиться на нашем рынке! Снимали скрытой камерой, подсылали к прилавку мальчишек с диктофонами, выборочно шмонали и педантично фотографировали, регистрируя каждого нового посетителя со всеми их проступками в своём компьютерном каталоге.
Всякая подозрительная личность немедленно бралась на заметку и бдительно паслась легионерами в гражданке. Иногда достаточно было простого замечания, чтобы нежелательные типы сами спешили на пирс раньше срока, дабы не потерять денежный залог безупречности своего поведения. Отговорки типа: «А чего, просто так посмотреть нельзя?» или «Чего придираетесь, я ещё ничего не сделал?» – так же, как и любые напоминания о правах свободной личности, традиционно вызывали у симеонцев дружный смех. Первая поправка к неписанной конституции Симеона по-прежнему гласила: «Любой фермер вправе удалить из Сафари любого несимпатичного ему человека». А так как отныне в вольных садоводах ходило всё симеонское население, это автоматически означало, что удалять можно не только из Сафари, но и с самого острова. Поэтому чужак, не имеющий на Симеоне верных друзей, должен был вести себя предельно корректно, в том числе и на шумном толчке.
И все равно время от времени находились желающие проверить моих парней на прочность. Особенно запомнилась одна такая группа гастролёров из Хабаровска. Намерения у нее были самые серьезные: немного-нимало грабануть Сафари-Банк, вернее, его поселковый филиал, потому что основное валютное хранилище находилось в подземельях Третьего паруса Галеры и для проникновения туда нужна была специальная армейская операция.
А филиал вот он, в ста метрах от причала. Стволы на кассиров, деньги в пакеты – и на прогулочный катер с парой заложников. Так именно всё и случилось. Кстати, замечу, что гоп-компанию вычислили ещё по прибытию на остров, пятерых налётчиков завели в дежурку и обыскали. Правда, никто не догадался, что обрез и четыре пистолета может пронести на себе их подельница, невзрачная девушка в очках, ехавшая на толчок, казалось, сама по себе.
На катере налётчики направились не в Лазурный, а к пустынному пляжу, в километре от которого проходило шоссе на Находку и где их заблаговременно ждали две иномарки с водителями и... легионерский микроавтобус. Мобильников тогда не было и в помине, но простенькие радиотелефоны работали надежно.
Легионеры открыли стрельбу без предупреждения, и через час семерых из восьми налетчиков на том же катере доставили на Симеон. Про восьмого было сказано, что ему удалось удрать, и для его поимки на материке были оставлены аж… двое легионеров. Злые языки также утверждали, что в легионерском автобусе всегда имеется кирка и лопата... Но кто обращает внимание на подобные гнусные домыслы?
Происшествие наделало много шума, состоялось тщательное милицейское расследование. Выручили наши прежние охранные тренировки, и когда легионеры стали дружно утверждать, что всё это просто учения с нанятыми статистами, им нехотя, но поверили, тем более что трое невредимых налётчиков тоже подтвердили:
– Да, нас на это специально наняли за приличный гонорар, и всё оружие было заряжено холостыми патронами, вот убедитесь сами.
А что им, сердечным, ещё оставалось делать, если их трое подельников и подельница в эту минуту лежали забинтованные в тайном галерном каземате.
Наконец-то я обрёл на своей гауптвахте не мелкую сошку, а настоящих уголовников. С каждым из них был подписан трудовой договор на три года, предусматривающий джентльменское соглашение о полувольном содержании. То есть трое под замком, а четверо в дневное время могут работать и передвигаться по всему острову, через неделю – наоборот. И никто не делал попыток освободиться, потому что к этому времени Сафари настолько обросло самыми невероятными слухами и домыслами о бесследном исчезновении людей и о нашей сказочной неприкосновенности со стороны карающей руки государства, что не было необходимости в каком-либо конкретном устрашении.
Больше всего поздравлений почему-то раздавалось в мой адрес, хотя я в тот день мотался на крейсерской яхте между Кунаширом и Итурупом, избавляясь от последних иллюзий относительно своих способностей прирождённого морехода. Получив радиограмму о налёте, я с большим облегчением пересел на проходящий сухогруз и подоспел домой уже к разборкам своих абреков с милицией, но тем не менее принимал поздравления как должное.
Как и всё в Сафари, мой легионерский взвод постепенно матерел и совершенствовался. Поэтому операция по захвату налётчиков прошла в полном соответствии с ранее проведёнными учениями, включая даже ту точку на материке, куда может высадиться будущий противник. Наша метода рукопашного и легионерского боя давно была признана эффективней любых театральных каратэ и иже с ними. Точно так же распростились мы и с синдромом огнестрельного оружия, включив его в свою обязательную подготовку. «Горный Робинзон» стал закрытой учебной базой, учения в которой уже мало напоминали мои прежние тренировки с боксёрской секцией.
По сути эта наша «учебка» сделалась отдельным учебным заведением, куда потянулись записываться мускулистые подростки со всего окрестного побережья, и с конкурсом не меньше чем в театральные институты. Свой тренаж и пансион они оплачивали охранными дежурствами и показательными соревнованиями. Отсев был таким, что из десяти человек пройти первый этап подготовки удавалось лишь двоим-троим, остальные после трёх месяцев тренировок, как следует вымотавшись, уходили в сторонние секьюрити и рэкетиры, хвастаясь там нашими тридцатикилометровыми кроссами и разбиванием рукой кирпичей.
Те, кто оставался, продолжали наращивать не столько мускулы и приёмы, сколько интуицию и быстроту реакции, чтобы даже со спины напасть на них безнаказанно было невозможно. Будучи охранной элитой, они, однако, ею и оставались, если, конечно, сами не делали шаг в сафарийскую веру со всеми её сопутствующими прибамбасами (пятаком, фермой, интеллектуальной подготовкой, семейственностью). Кто делал, становился на стезю подлинной фермерской избранности. Менее творческие, чем пэтэушники, они брали своей преданностью сафарийским порядкам и безоговорочным повиновением сафарийцам-старшеразрядникам.
Казалось, ещё чуть-чуть и между двумя ветвями молодых сафарийцев вспыхнет нездоровое соперничество. Но неожиданно в этот процесс вмешалась Катерина-Корделия. Надо сказать, что училищная молодежь претерпела к тому времени значительные изменения. Категорический запрет на внутренние подростковые столкновения привёл к тому, что банды симеонских тинейджеров повадились регулярно наведываться в Лазурный и «оттягиваться» там по полной программе с водкой, анашой и жестокими побоищами с местными сверсниками. Малыми силами нападали на большие компании и благодаря своей сплочённости и выучке всегда выходили победителями. Первоначально мы сваливали эту агрессивность на их пришлых материковых сотоварищей. Но те постепенно вымывались из училища и вместо них оставались сплошь утончённые музыканты и субтильные дизайнеры, чья кулачная слава, однако, взлетела вверх ещё выше.
Катерина решила воспользовалась этой ситуацией по-своему. Скупила по посёлку мотоциклы что поновей, разорила командорскую кассу на десяток мощных японских мотобайков и из грезящих боевыми набегами подростков стала формировать свой собственный рокерный мотовзвод. И когда двадцать мотовзводников, одетых в униформу из чёрной кожи и шлемы с затемненными забралами, во главе с Корделией, которая сама была заядлой рокершей, впервые съехали с парома на причал Лазурного, вздрогнули не только лазурчане-подростки, но и молодёжь постарше, потому что к каждому мотоциклу были приторочены нунчаки, тонфа, велосипедные цепи и легионерские дубинки.
Никого не трогая, зловещая колонна проследовала через весь Лазурный к перевалу, отделяющий горпосёлок от владивостокской трассы. Там уже была включена вся скорость, и мотовзвод с рёвом помчался в сторону краевого центра. По пути заезжали в мелкие посёлки, чтобы на глазах у изумленных сельчан продемонстрировать кое-какие упражнения из своей мотовзводной науки. Как у хоккейного судьи, у Катерины имелся десяток жестов, которыми она умело манипулировала своей командой: «разбиться на звенья», «взять объект в клещи», «пойти на обгон», «снизить скорость» и так далее. Накатавшись, мотовзводники соскакивали со своих машин и, вооружившись холодным оружием, устраивали показательные поединки между собой под непременную видеокамеру. К местной молодёжи демонстративно не цеплялись, как бы не видя в ней для себя достойного противника. Но и местные, взирая на бесплатное зрелище и уже наслышавшись о выкрутасах сафарийской золотой молодежи, не смели никого из них задевать, боясь ненароком получить добрую плюху «спортивным предметом».
Словом, это была демонстрация силы в своём самом беспримесном варианте, при котором все до времени оставались довольны: юные лазурчане потому, что их оставили в покое, районная молодежь – от пережитого и благополучно завершившегося стресса, сами мотовзводники – от видимой робости окружающих. Даже милиция и та одобрительно кивала головой, полагая, что таким образом мы хотим укротить местное хулиганье: все знали, что на Симеоне с ним покончено раз и навсегда. Ничего подобного, разумеется, у Корделии не было и в помине. Выпустить из своих приверженцев лишние агрессивные пары, немного самоутвердиться самой – и всё.
Отец Павел взирал на эти игрища дочери с обычной невозмутимостью, не сомневаясь, что с ней ничего опасного произойти не может просто потому, что она – его дочь, а, следовательно, находится, как и он, под покровительством высших сил. Аполлоныч, тот откровенно завидовал, что сам уже в силу возраста не может так же порезвиться. Больше всех против был Севрюгин, причём настолько, что собирался даже без Бригадирского совета, одной своей мэрской властью запретить на острове всякие мотоперемещения. Пришлось вступиться мне и ошарашить Вадима известием, что мотовзвод – неплохая альтернатива моим легионерам, которые ещё немного и превратятся в разновидность преторианской гвардии, способной менять сафарийских цезарей по своему усмотрению.
– Ты с ума сошел! – изумленно округлил глаза симеонский мэр. – Да как такое может быть?!
– А почему бы и нет? Ты разве не заметил, что симеонцам совершенно все равно, кто у нас в Сафари у руля. Да и эти наши мелькающие смены дежурных комендантов – для всех это просто дежурные галерные вахтёры, не более того.
– Ну и как они это могут сделать технически? – всё ещё не верил Вадим.
– Сначала они хотели сделать ставку на меня, потом решили, что большая власть всё же не для их шефа.
– И что же?
– Подрастают другие наследники престолов. Дрюня или твой Герка.
– Моему Герке, вообще-то, двенадцать лет.
– Если хочешь, могу предоставить некоторые из его высказываний.
– Ты что же… ты что же… – взбеленился мэр. – Может, ты и мою спальню с женой прослушиваешь!.. Ну и что он там высказывал?
– Они все наши отпрыски, включая и моих дочек и барчуковских мальчишек, давно примеривают на себя командорские мундиры. Они все хотя бы раз в месяц у тебя дома ночуют. Ты что никогда не слышал их разговоров?
– Таких не слышал, – честно признался Севрюгин. – Хорошо, а всё-таки как это можно сделать технически?
– Во-первых, овладеть нашими командорскими кубышками. Легионеры знают, где находятся их три из четырёх. Во-вторых, реально отдавать команды и тебе, и галерным комендантам. В-третьих, самих себя возвести в симеонские патроны.
– А мотовзвод что, действительно альтернатива?
– Нет, просто Катерина не потерпит, чтобы кто-то ею командовал. И пока у нее всё хорошо, легионеры, я думаю, на открытое столкновение не пойдут.
– Ты, я вижу, совсем перестал ими управлять, – недовольно заключил Вадим. – А четвёртая неизвестная кубышка, естественно, твоя?
– Увы. Нашего великого и ужасного.
– Ну да, летает в заоблачных высотах, а доллары прятать лучше всех не забывает, – то ли похвалил, то ли уязвил Севрюгин.
Итогом было то, что мотовзвод мы уже не трогали, а свои собственные командорские заначки, включая и аполлоновскую, как следует перепрятали.
Инцидент с налётчиками на банк и обретение собственной гвардии натолкнули юную командоршу на мысль сделать доходным такой неосязаемый товар, как гарантия физической безопасности. Вал преступности в Приморье нарастал в геометрической прогрессии, и посланцы Катерины принялись вояжировать по владивостокским и находкинским коммерческим фирмам, соблазняя их боссов бизнесменской безопасностью Симеона. То есть снимай на Симеоне и квартиру, и офис, и не только спи спокойно, но и не траться на дорогостоящие секьюрити. Аргумент оценили по достоинству, и в посёлке и Галере один за другим стали открываться офисы богатых фирм со всего побережья. Не остановило госпожу Матукову и то, что количество своей собственности у её командорства было ещё весьма незначительное. По её призыву часть молодых семей стала из отдельных квартир съезжаться в коммуналки, а освободившееся жильё сдавать под аренду квартир-офисов, разумеется, сданы были и все принадлежавшие матуковскому командорству служебные кабинеты и гостевые каюты.
Однако и этого Катерине-Корделии показалось мало. Ее алкающий взгляд обратился на «ничейную» землю – Родники, так мы называли восточную часть Заячьей сопки, где некогда располагался лагерь стройотрядовцев и куда сафарийцы любили отправляться на пикники. Эту скалистую, сильно пересеченную местность воронцовское чадо и потребовало себе в личную вотчину.
Получила два отказа, а на третий всё же добилась своего. Зграйский совет при всех своих симпатиях-антипатиях угодил в ту же западню, что раньше устраивал нам Павел. Тоже могли отклонить три-четыре Катерининых предложения, но за пятое обязательно голосовали положительно, чтобы это не выглядело заговором против неё персонально. И она, поросёнок такой, специально выдвигала нам каждый раз всё более заковыристые предложения, заставляя порой соглашаться на самое каверзное из них. Насчёт личной вотчины её последний аргумент звучал так:
– Я тоже, знаете ли, немного архитектор. Отцу можно было и не такое, а мне почему-то нет? Но вы же сами потом будете утверждать каждый проект, так чего бояться?
Чего, действительно, бояться? Дочь-архитектор захотела превзойти архитектора-отца, благо ей было теперь где развернуться. На смену элегантно-сдержанному стилю Галеры и умеренно-пёстрому стилю Симеона пришёл изысканно-пышный стиль Родников. Катерина на Бригадирском совете во всеуслышанье объявила:
– Нарядные и праздничные здания – это, конечно, хорошо, но глаза требуют сюра, чтобы через каждых сто метров перед тобой торчало что-то совершенно обалденное, например, руины чжуржэньской крепости, китайская изогнутая крыша, итальянское палаццо или фрагмент индуистского храма.
Вадим только расхохотался такому доводу, и матуковские зодчие получили полный карт-бланш на свои архитектурные экзерсисы. До чжуржэньской крепости дело, понятно, не дошло, зато в наиболее удаленной от посёлка точке, бухте Крабовой, пошли вверх яхт-клуб и первых три фешенебельных виллы с мини-парками, размечено поле для гольфа, быстро возводился стадион для конного поло и прокладывалась дорожка на четыре километра для стипль-чеза. Свои перегибы в сторону излишеств госпожа Матукова так и объясняла:
– Галера – для сафарийцев стационарных, посёлок – для сафарийцев начинающих, а Родники – для сафарийцев зазнаистых.
Тем временем, окончив свою московскую учебу и не сумев закрепиться в Первопрестольной, на остров прибыла первая воронцовская абитуриентка Зоя Никонова. За семь лет конопатая пампушка значительно похудела, повзрослела и превратилась в статную красавицу с походкой деловой женщины и завидным московским краснобайством. В первый же день она ворвалась в сельсовет к Севрюгину и спросила, не нужен ли ему главный архитектор Симеона.
– Можно я тридцать секунд подумаю, – попросил нахалку Вадим.
– Но ни секундой больше, – улыбчиво согласилась Зоя.
Тридцать секунд мэр усиленно соображал: Сафари строит Отец Павел, Родники – Катерина, а почему бы и посёлку не иметь своё архитектурное лицо.
– Двойное жалованье главного архитектора Владивостока тебя устроит?
– А это сколько?
Вадим назвал цифру.
– По-моему столько у вас получают подёнщики-деды.
– Сафари и Симеон разные организации, ты разве не в курсе?
– Ой, ну я вас прошу! – скептически поморщилась от такой лапши Зоя.
– Могу пообещать только солидные премиальные.
– Ну да, до уровня сафарийского дачника, – продолжала торговаться несостоявшаяся москвичка. – А что будет, если вас в мэры снова не выберут?
– Тогда премиальных точно не увидишь, – утешил её Севрюгин, и Зоя пошла оформляться на работу в отдел кадров.
Насчёт «снова не выберут» являлось явным преувеличением, и все это прекрасно понимали. Подошло время, и симеонцы переизбрали Вадима на второй мэрский срок. Выборы опять были альтернативными, и второй кандидат набрал аж двадцать пять процентов голосов. Но такой расклад мог утешить лишь самых простодушных – каждый здравомыслящий симеонец уже отчётливо понимал, что мэр может отныне выбираться только среди командоров, в крайнем случае, из вице-командоров, потому что, несмотря на тесное слияние с посёлком, Сафари продолжало оставаться автономной структурой, в любой момент готовой поднять свои разводные мосты и лишить Симеон большой кормушки, без которой поселковцам стало бы так же несладко, как приходилось в тот момент ста пятидесяти миллионам их жлобским и безмозглым собратьям на материке.
Получив столь убедительное доказательство всенародной любви уже не авансом, а по заслугам, Севрюгин с ещё пущей ответственностью подошёл к собственной исторической миссии. Для начала попросил Зою Никонову превратить посёлок из пригорода Сафари в столицу острова.
– Нет ничего проще, – ответила главная архитекторша сельсовета, и за две ночи нарисовала перспективный план развития посёлка.
Согласно плану, расхристанная деревня должна была через 2-3 года превратиться в компактный двухэтажный городок с примыкающими к нему коттеджными улочками. Основной магистралью должен стать Набережный проспект, куда помимо мини-гостиниц выходили бы все симеонские доминанты: мэрия, театр, музеи, магазины, спортзалы и ночной клуб. Внутренние улочки предназначались для более тихой и комфортной жизни поселковых аборигенов с продуктовыми лавочками, крошечными пабами и скверами для вечерних посиделок. Самое замечательное состояло в том, что на первом этапе ничего сносить не надо было, широкая полоса побережья была свободна от каких-либо зданий, усеянная лишь ржавыми остовами малых судов и грузовиков. Удивляло наличие пяти командорских музеев на Набережном проспекте.
– И что мы будем в них помещать? – спрашивал Вадим.
– Я знаю, что именно можно в них поместить, но лучше, если каждое командорство само решит насчёт своей визитной карточки, – отвечала Зоя, не желая подставляться.
– А это что за штучки? – указывал мэр на непонятные значки, расположенные на уличных перекрестках.
– Это наша монументальная пропаганда. Скульптуры, бюсты и барельефы, – поясняла Зоя.
– Кого?
– А это уж вам решать, не мне. Но то, что они должны быть, это даже не должно обсуждаться.
Как ни странно, с деньгами на все эти капитальные расходы проблем почти не возникало. Два ведущих предприятия острова, рыбзавод и зверосовхоз, от государственной бескормицы быстро разваливались и, кое-как потрепыхавшись с полгода, окончательно остановились. Вадим выждал ещё какой-то срок и выкупил в пользу своего командорства (а вернее, в свою частную собственность) за смехотворную сумму оба предприятия. По договору их нельзя было перепрофилировать, а он и не стал этого делать, лишь уменьшил все прежние объёмы производства в десять раз, в пустующие помещения пустил фирмачей с материка, а освободившихся работников перевёл в строителей города-сада. Дальше действовал столь же решительно: открыл на Симеоне и в Лазурном сеть обменных валютных киосков и принялся грести деньги прямо из воздуха. Но на капитальное строительство никак средств все равно не хватало.
Самое забавное, что сельсоветовская власть и Бригадирский совет к этому времени уже словно поменялись местами. Вадим по-прежнему давал грозные указания представителям командорств, потом раз в две недели сидел на Бригадирском совете и получал или не получал ратификацию своих собственных решений, а заодно и средства на сельсоветовскую хозяйскую деятельность.
Сафари могло бы помогать поселку еще больше, но увы львиная часть нашей помощи уходила Мадам Матуковой, своими доходами она могла обеспечить свое командорство лишь высокими зарплатами, а на капитальное строительство нужны были иные деньги. Но ретивая молодежь и стажеры-новички матуковцев этого предпочитали не замечать, уверенно утверждая окрест, что они самые лучшие и умелые, что стало сильно раздражать рядовых членов других командорств. Произошло даже несколько мелких стычек между мотовзводниками и моими легионерами, в результате чего я вынужден был прибегнуть к маленькой варфоломеевской ночи: десять рокеров были вытащены из теплых постелей и заключены на гауптвахту за то, что проехали на причал не по отведённой им набережной, а по центру посёлка в десять вечера, побеспокоив покой симеонцев. Буква закона была на моей стороне, зато на стороне Катерины-Корделии – праведное против меня негодование.
Подобный раздор между командорами возник впервые в сафарийской истории и разрешить его мог лишь третейский судья в лице Отца Павла. Несмотря на свой мужской характер, Катерина всё же оставалась девятнадцатилетней пацанкой, и любое прямое разрешение спора выглядело неудобно: признанная правой, она меня начнёт презирать, признанная неправой – возненавидит. Наш Хомейни вывернулся из этой тупиковой ситуации с удивившей всех соломоновой ловкостью:
– Раз впервые командорский спор, то пусть будет впервые командорский экзамен, и прав окажется тот, кто его лучше выдержит.
Корделия услышала и запротестовала:
– Тогда пусть и остальные командоры участвуют.
Требование справедливое, да и нелишне было напомнить симеонцам о себе грешных, чтобы они вволю могли позубоскалить над своими пожизненными начальниками.
На экзамен пяти командорам предстояло собраться в телестудии и публично перед камерами перечислить всех своих подданных, с указанием их анкетных данных, увлечений и ближайших родственников – только и всего. При кажущейся простоте и элементарности испытание вышло архинапряженным и сложным – в последний момент Воронцов выдвинул условие, что называть членов командорства необходимо в обратном алфавитном порядке, поэтому все заранее вызубренное оказалось наполовину бесполезным. Весь Симеон сидел у телевизоров три часа не отрываясь, хотя, казалось бы, чего тут может быть интересного: пять человек просто перечисляют хорошо всем знакомые фамилии и данные. Слишком сильно запала в массы идея сафарийских фундаменталистов: что тебе не нужно то, про что ты не можешь вспомнить. И каждый с замиранием сердца ждал, назовут ли его самого и имена его детей или запамятают.
Первым по жребию был Аполлоныч – и двоих забыл, вторым шёл Севрюгин и назвал всех. Дрюня считался явным аутсайдером, потому что целый год пропадал в Москве, но сорвал общие аплодисменты, когда тоже не оплошал. Мне мои специфические полицейские функции также не дали никого упустить. А вот Катерина действительно подкачала: не назвала аж троих, хотя её командорство в тот момент было самым малочисленным.
Ведущий тут же пошутил насчёт творческого витания в облаках барчука и девичьей памяти нашей Екатерины III, что немного разрядило обстановку, но нокаут так и остался нокаутом. И если Аполлонычу, как всеобщему баловню, всё сошло с рук, то с матуковской предводительницы был совсем иной спрос.
В принципе, её забывчивость объяснялась просто. Дрюня вырос среди Воронцовского командорства, глядя на взрослых чуть-чуть снизу вверх и впитывая, как песок, все разговоры старших друг о друге. Иное дело – Катерина. Записавшихся к себе людей она воспринимала достаточно внимательно, но по сафарийской привычке сдерживала к ним свою симпатию, мол, пусть сначала проявят себя, тогда и буду считать каждого из них за своего. Эта настороженность и сыграла с ней злую шутку. Все матуковцы тоже были поставлены на место: ну не выдающиеся вы, а самые заурядные, раз даже ваша командирша не всех вас помнит.
Зато после этого соревнования стремительно вверх пошла звезда Дрюни. Если предыдущий год прошёл в Сафари под знаком Катерины, то теперь настало время её младшего брата. До семнадцати лет его отличала лишь повышенная застенчивость и склонность к индивидуальным занятиям. Крупный, атлетичный он избегал контактных видов спорта, зато лидировал там, где можно было продемонстрировать собственную силу, ловкость и меткость в чистом виде. Больше всех мог подтянуться, преодолеть полосу препятствий, попасть в яблочко из лука и арбалета. Рано пристрастившись к выпиливанию лобзиком, а потом к резьбе по дереву, он тайно гордился тем, что его полочки и шкафчики шли нарасхват в симеонских магазинах. Как и сестра, Воронцов-младший два семестра проучился в Москве на истфаке МГУ, затем перевёлся на заочное отделение и вернулся домой, чтобы всецело заняться своим командорским служением. Приехал тоже не один, а в сопровождении очаровательной однокурсницы Маринки. Пикантность ситуации заключалась в том, что дома Дрюню поджидала симеонская невеста, о чём он, как истинный шевальерец, великодушно предупредил свою московскую пассию заранее. Та со своей столичной фанаберией не придала этому известию должного значения, принимая его россказни о Сафари за полный бред.
– Какая Катерина-Корделия, какое командорство, какие верховые лошади и кабриолетные выезды? Ты что такое лепишь?
– А вот за «лепишь» будешь не первой, а второй женой, так и знай.
Понятно, что и эта угроза прошла у неё по разряду тупого юношеского юмора. А Воронцов-младший, как и Воронцов-старший никогда никого особо не стремился убеждать в правдивости своих слов. Не веришь – ну и не верь, дело твоё. Я помогать чужому прозрению не собираюсь.
Первые сюрпризы начались для Марины уже в дороге, когда Дрюню в самолёте узнали не только стюардессы, а и некоторые пассажиры. Потом был встречающий «Ниссан-патруль» в аэропорту, персональный командорский катер у пирса Лазурного и причаливание на катерной стоянке у подножия «Скалы» в самый разгар послеобеденной сиесты, когда кроме вышколенного персонала гостиницы никого не встретилось. Поэтому особенно резкого потрясения первыми впечатлениями, способными вызвать у новичков защитную негативную реакцию, не было, получилось лишь плавное нарастание этих самых впечатлений, когда изумляют не столько открытия, сколько чисто бытовые нюансы: небрежно брошены где-то сзади чемоданы, выхвачен без видимой оплаты букет из цветочного киоска, крытая оранжерейная галерея от «Скалы» до Галеры с двумя рядами красочных аквариумов и декоративных поделок, взят со стеллажа ключ от собственной квартиры, мимоходом поставлена подпись на заявлении первого подсуетившегося просителя, полный холодильник и ваза со свежими фруктами в пустующем четырёхкомнатном супердизайнерском пентхаусе.
Три часа на акклиматизационный сон – и снова ворох доставленных деловых бумаг, приглашение в шесть разных мест на ужин, вторжение интервьюерки и телеоператора с камерой, первый проход по галерному Променаду под градом приветствий, подъём по канатной дороге на вершину Заячьей сопки и сумасшедший спуск с неё по трассе летнего бобслея, прогулка по Сафари-парку и проезд в конном кабриолете по посёлку и первая большая неожиданность – на вечер у каждого своя программа: Дрюне – закрытый просмотр спорного телематериала, Марине – дискотека в сопровождении семейной пары Дрюниных дублёров. А вот и обещанная его местная невеста, о которой Марина тотчас догадывается по особенно пристальным взглядам, бросаемым на неё незнакомой девушкой.
– Как зовут вон ту белокурую Жози? – спросила она дублершу.
– Ксения.
– Она мне в волосы не вцепится?
– Не вцепится.
– А она настоящая невеста или так себе?
– Свадьба через две недели.
– А Дрюня мне ничего не сказал.
– Во-первых, называй его здесь не Дрюней, а Андреем, во-вторых, он отчёт никому ни в чем не дает.
– Кто отчёт не дает? Дрюня?
– А ты этого не знала?
Она многого ещё не знала, эта Марина, в том числе и о самой себе. Небрежное пожатие плеч – не очень-то и надо – быстро сменяется удивлением: а почему меня никто не приглашает танцевать?
– Он что здесь у вас, сын главного мафиози?
– Нет, он сам главный мафиози. И мой тебе совет: не вздумай ему устраивать разборку.
– А что будет?
– Ему есть где переночевать.
– У него что здесь, целый гарем?
– У сафарийских мужиков самолюбие такое, что кавказцам и не снилось.
– И вы все это терпите?
– Неделю поживешь – сама все поймешь.
Недели не понадобилось. Самые мрачные предположения стали сбываться уже на следующий день. Обаятельный, покладистый, чуть медлительный юноша разом превратился в сгусток энергии и деловитости, ни дать ни взять сорокалетний матерый бизнесмен, упивающийся своей возможностью влиять на окружающую жизнь.
– Свадьба? Какая свадьба? Да, действительно, через две недели. Я же тебя предупреждал, – безмятежно произнес он.
– А мне как себя вести?
– А как хочешь? Только публично старайся до меня поменьше дотрагиваться. У нас это плохо котируется.
– Да, но мы с тобой в одной квартире... Твоя невеста...
– В этой квартире четыре комнаты и столько же диванов. Тебя никто ни о чем не спросит.
– А что потом?
– Ты хорошо проведёшь здесь каникулы, а потом уедешь или не уедешь.
– Ты что, действительно подумал, что я захочу стать твоей второй женой?
– Мы тут привыкли к нестандартным поступкам, а ты хочешь сделать из нас с тобой бразильский сериал. Извини, но у меня здесь куча дел.
Дрюня скромничал – дел была не куча, а целая гора. Накопленный на московских развлечениях управленческий потенциал рвался к своей реализации. Если Катерина унаследовала у отца предприимчивость, быстроту реакции, вдохновение, то старший сын заполучил холодную осмотрительность, тщательность подготовки и умение временно отступить. Что бы он ни делал, к чему бы ни стремился, у него в наличии всегда имелся запасной вариант, из-за чего как руководитель он был просто непотопляем. Как можно обыграть начальника, который очень долго отстаивает свою позицию, а потом, когда все уже до предела вымотаны, вдруг говорит: «Стоп, делаем все по-другому», и вытаскивает из кармана подробное письменное обоснование этого «другого». Такая уж была у него манера. Уступая сестре в находчивости, он брал «домашним заданием», когда все возможные плюсы и минусы своего проекта прорабатывал на бумаге и перед заседанием Бригадирского совета просто раздавал бригадирам его копии.
Его спокойная уверенность в своих командорских правах действовала настолько подавляюще, что даже вице-командор Заремба не пытался их оспаривать. На второй день спросил, правда, не без язвительности:
– Когда, скажешь, сдавать тебе все дела?
– Дайте мне хотя бы оклематься от семи часовых поясов. Со вторника, я думаю, будет в самый раз, – намеренно не замечая иронии, невозмутимо отвечал Дрюня.
А бригадиры командорства тем более не спрашивали, кому им теперь подчиняться. Раз уже восемнадцать лет, раз перевёлся на заочное отделение и пожелал остаться на Симеоне, то какие могут быть сомнения, кто будет руководить персональным воронцовским командорством.
Встав к управленческому рулю, он нашел свое призвание в том, что планомерно подбирал с земли то, что отбрасывала за ненадобностью старшая сестра. Если она делала ставку на Симеон как на остров будущих миллионеров, то Воронцов-младший обратил свой взор в сторону неимущих, ибо был совершенно не согласен с тем, что каждый человек непременно должен быть кузнецом своего счастья.
– А не хочется ему! И что ты с ним тогда сделаешь?
– Не пускать таких вообще на Симеон, – категорично утверждала Корделия.
– Не пускать грязных бичей, алкашей, невменяемых, это да! – возражал ей младший брат. – Ну а тех, кого сократили с работы, и кто не умеет себя заставить торговать бананами или податься в челноки? Ощущает это как грязь, в которой он не должен замараться?
Слова Дрюни оставили безучастными меня и Севрюгина, зато непонятным образом пролились бальзамом на душу барчука Аполлоныча, который тоже вдруг захотел помогать сорокалетним неудачникам. Объединив силы двух командорств, они принялись создавать программу «Помощи аутсайдерам». Суть её сводилась к тому, что любое человекообразное млекопитающее имеет право на бесплатную еду, ночлег и развлечения. И для этого его вовсе не обязательно заставлять работать из-под палки. Потому что, пока человек жив, любая его деятельность есть работа, даже когда он лежит на боку двадцать часов в сутки. Может быть, в этот момент в его голове рождаются величайшие мировые открытия, а вы хотите его заставить бетоном заниматься.
Со своим прожектом они пошли к Отцу Павлу, желая услышать его мнение.
– Желаете разглядеть в каждой вонючке высокую человеческую душу? – без всякой политкорректности спросил тот.
– Почему бы и нет? – спокойно произнёс Аполлоныч.
– Так ведь душа это вторичный человеческий признак, не первичный. Сначала идут внешние действия, а потом уж их начинка. Пора бы знать об этом.
– Нам нет никакого дела до высоких человеческих душ, – твёрдо вступил в разговор Дрюня-Андрей. – Помнишь, как ты сам говорил нам с Катей в детстве, что не хорошо выходить во двор с пирожным и есть его на глазах других детей. Мы не хотим есть своё сафарийское пирожное на глазах тех, кто этого не может, только и всего. Пускай они тоже его поедят.
– А технически это как будет выглядеть? Отдельные ночлежки и столовые?
– Нет, мы хотим раздавать особые талоны, чтобы они могли есть и спать как все, – уточнил Дрюня.
– И в кино и театр тоже, – добавил Чухнов.
– Начать-то всё это можете, а как будете прекращать, если потребуется?
– Перестанем печатать талоны и всё! – лёгко нашёлся барчук.
– Ну-ну, – таким было согласие Отца Павла.
При этом он, может быть, впервые в жизни взглянул на старшего сына с некоторым удивлением.
– Представляешь, – признался Воронцов мне на следующий день, – утром читаю у Розанова: «Вчера сыт, сегодня сыт, всегда был сыт: нужно и поголодать, хочется поголодать». Через час приходит Дрюня и почти теми же словами: «Вчера работали, сегодня работали, всегда были счастливы работой и заботой о работниках, но нужно вспомнить о неработниках, хочется о них вспомнить».
Итак, первая партия розовых талонов была отпечатана и роздана. Бесплатная ночёвка не в многолюдной ночлежке, а в строго одноместном номере, бесплатная кормежка не в затрапезной столовке, а в любом пабе, принадлежащем Сафари с пропечаткой на кассовом чеке номера талона. Дополнительная же наполненность киносеансов, концертов и спектаклей вообще была больше на пользу нам, чем контромарочникам-зрителям. Не случилось и особых волнений симеонцев, что кто-то посторонний вовсю пользуется их привилегиями, многие из них сами ощущали себя халявщиками, чтобы заострять дополнительное внимание на неожиданных конкурентах.
Опасения Севрюгина, что к нам тут же хлынет огромный поток материковой нищеты, не желающей работать, не оправдались. Во-первых, страховой сбор за въезд на остров никто не отменял, во-вторых, одиозных грязнуль мои легионеры не пускали в Симеон и за деньги, в-третьих, прокайфовав у нас два-три первых дня, любой бич начинал быстро тяготиться своим изгойным положением, неимением каких-либо карманных денег, невозможностью пользоваться другими более интересными, но платными развлечениями, наконец, строгим воздержанием от привычного пьяного шумного поведения, и поняв, что такая постельно-желудочная жизнь может длиться для него бесконечно долго, спешил восвояси на материк, рассказывая всем об «ужасах» симеонской «исправительной колонии».
Другим объектом Дрюниной деятельности стали симеонские старики. Пятнадцать одиноких поселковых пенсионеров были тотчас взяты его командорством на учёт, ко всем им приставлены бесплатные домработницы и выделены деньги на улучшенное питание и одёжные обновки. Поначалу всё это вызвало испуганное сопротивление старичья, все боялись, что так мы хотим отобрать их дома и квартиры, а, насмотревшись московского телевидения, вообще опасались быть отравленными или убитыми. Однако Воронцов-младший, проявляя недюжинное терпение, упорно гнул свою линию, и года через полтора ему удалось не только поменять поведение своих бурчливых подопечных, но даже изменить их внешний вид – навсегда ушли в прошлое их страшные болоньевые куртки и валенки с заплатами.
Для простых туристов Дрюня тоже ввёл существенные послабления. Всем посетителям разрешено было приносить в наши пабы любую еду и напитки.
– Теряется всякий смысл обслуживания, – тут же завопили все рестораторы. – Что, нам бесплатно за ними ещё и убирать?!
– Зато никто не будет мусорить в скверах и парках, – убеждал их восемнадцатилетний реформатор.
– Это удар и по магазинам. Наши продукты втрое дороже материковых, поэтому все повезут к нам свои харчи.
– Ну и повезут, меньше будем сами тратиться на их завоз, – упорствовал юноша. – Каждый волен решать, как именно и где ему расставаться со своими деньгами.
– Ну, а почему каждый волен заставлять нас бесплатно его обслуживать? – гнули свое общепитовцы.
– Потому что антижлобство самый главный камень в фундаменте Сафари.
Такой аргумент выбивал почву даже из-под нас зграйщиков, не говоря уже про более позднюю волну патронов. Кстати, рестораторы слишком преувеличивали возможный ущерб. Любые халявщики всё же считали своим долгом хоть что-то у них лёгкое заказать: горячий кофе, холодное пиво или квас. А хоть какая-то наполненность пабов, по сравнению с пустыми Владивостокскими ресторанами благотворно действовала на самих симеонцев – значит ещё не совсем обнищали, если позволяем себе посещать общественные забегаловки.
Отец Павел ничего лично сыну не говорил, но за глаза порой всё же шутил:
– Это он в восемнадцать лет такой, а каким будет в тридцать!
Самое удивительное, что все спорили по сути новшеств Воронцова-младшего, не подвергая сомнению его права на эти новшества. Не находилось никого кто бы рискнул сказать:
– А какого рожна мы вообще слушаем этого сопливого хлыща без образования и трудового стажа?
Катерина-Корделия и Севрюгин проложили ему хорошо наезженную управленческую тропу, по которой он мог двигаться, не растрачивая энергию на дополнительные объяснения и убеждения.
Почти на равных Дрюня-Андрей разговаривал теперь и с отцом. Когда однажды Отец Павел в очередной раз обронил, как это забавно, что три славянских правителя взяли и с лёгкостью развалили великую державу, и никто их не остановил, старший сын неожиданно тоже вставил свои пять копеек:
– Просто потому, что тебе, пап, вся знаменитая русская интеллигенция представляется одним единым массивом, а в ней всегда было, по крайней мере, две самостоятельных ветви: служивое дворянство и не служивое. Служивое – служило, а не служивое – только болтало. Всё в точном соответствии с твоим Гумилевым. Утрата пассионарности превращается в расцвет культуры, а потом исчезает и она. Восемнадцатый век – русский расцвет с его чудо-богатырями, девятнадцатый – постепенное вырождение, но при этом рывок в культурном отношении. Все, кому не лень хаяли тогда российский государственный строй, начиная с глуповатых декабристов. А постоянно хаять – это программировать своё сознание на собственное уродство, которое потом захотелось исправить Февральской революцией. Сейчас просто повторяется всё то же самое. Разве ваше бегство из Минска сюда на остров – это не молчаливое отрицание советского строя. Вам дико повезло, что вы попали в нужное место в нужное время. Поэтому, пожалуйста, не говори, что никто не остановил дурного Горбачева и Ельцина. Вы тоже не остановили. А сейчас Сафари тоже почему-то делает ставку на творческую интеллигенцию. Неужели непонятно, что именно она двести лет была главным предателем и врагом Земли Русской?
Тут Дрюня малость перепутал своего родителя с другими командорами. Отец Павел к расцвету симеонской культуры не имел никакого отношения, наоборот, изо всех сил препятствовал и возникновению Аполлоновской киностудии, и галерной филармонии, не говоря уже о том, что являлся настоящим ужастиком для Ивниковских актёров, которые за пределами сцены вели себя скромней самых пугливых мещан.
– Что именно ты имеешь в виду? – сощурившись, спросил он сына.
– Читая «Мертвые души» и вообще русскую классику, совершенно непонятно, как такая тупая страна могла распространиться на шестую часть суши. Неудивительно, что и сейчас, при виде каждый день блюющих у водочного магазина мужиков, любому деятелю неймется подправить это. Но на ум приходит почему-то только полезная бытовуха Запада.
Так прямо как по писаному и выдал. Дело происходило на дне рождения Жаннет, и рядом находилась Корделия, которая тут же вся покрылась пятнами. По одним этим пятнам можно было судить, как она уязвлена внезапным мировоззренческим спичем младшего братишки.
– И какой же выход? – сохраняя серьёзный вид, спросил Воронцов-старший.
– Меньше делать ставку на творческую интеллигенцию, а больше на технарей и чиновников.
Одна всего лишь фраза, но главные устои сафарийской жизни вздрогнули и закачались.
– Вот ты её и будешь делать со своими бичами, а мы как-нибудь по-старому, – вмешалась в разговор сестра.
Отец Павел промолчал, но с этого дня стал наблюдать за сыном с повышенным вниманием.
Была ещё одна вещь, в чем брат превосходил сестру – охота на оленей, к которой его с пятнадцати лет приобщил Адольф. Если Отец Павел для душевного равновесия непременно должен был хотя бы один день в неделю проводить в своём архитектурном уединении, то сын точно так же привык раз в неделю уходить с ночевкой на охоту. Став лучшим стрелком на острове из арбалета и лука, он затем отказался от них, как от чересчур эффективных, и стал испытывать для охоты другие орудия. Сначала как следует наигрался с копьём и копьеметалкой собственной конструкции, потом увлёкся обыкновенной пращей, пробовал даже охотиться с метательными ножами и наконец накрепко запал на боевой бумеранг. Освоил его так, что мог вдребезги разбивать пивную бутылку с тридцати шагов.
Больше самой охоты ему нравились одиночные ночёвки в лесу. Из вещей брал с собой только спальный мешок и кусок непромокаемого тента на случай дождя. Так прямо на земле в каком-нибудь укромном уголке и располагался. Столь же автономен был и в домашнем быту, умел и накормить себя, и обстирать. Но если раньше на эти чудачества никто не обращал внимания, то теперь, когда он был в центре внимания всего Симеона, именно они привлекли к Воронцову-младшему сердца двух десятков последователей-одногодков, которые захотели быть такими же лесными следопытами и автономщиками, как и он. Катерина исходила желчью – три её мотовзводника сменили свои мотобайки на Дрюнин бумеранг.
Такой же тихой сапой отыгрывал он у неё очки и на Бригадирском совете. Непринуждённо говорил ей в глаза то, что стеснялись говорить другие командоры и бригадиры. Особенно впечатляющей была их словесная перепалка по поводу возведения в Родниках десятикомнатных особняков.
– Десять комнат на одну семью это явный перебор, – заметил Дрюня, когда все уже готовы были проголосовать за выделение финансирования.
– Во Владивостоке их вовсю уже возводят. Неужели ты думаешь, что денежные мешки захотят к нам вселяться в пятикомнатные коттеджи? – сердито отмахнулась сестра. – Чем тебе не нравятся эти десять комнат, если за них будут хорошо платить?
– Например, тем, что их нужно будет чрезмерно отапливать, – невозмутимо, как старая бабка, отвечал ей брат.
– Какое нам дело, если это будет оплачено?!
– Лично у меня это будет вызывать дискомфорт, а я дискомфорта не люблю.
– Так что мы из-за твоего дискомфорта должны отказываться от явной прибыли?
– Не должны, но так хочется, чтобы отказались.
Ответом Дрюне был общий одобрительный смех бригадиров. Однако Катерина не собиралась сдаваться:
– Ты со своими пенсионерами совсем рацио потерял. Ведь там будет жить не только одна семья, а и её прислуга. Им тоже есть-пить надо. Это будет чистый наш доход при отсутствии каких-либо расходов. Опять же дорогие развлечения: казино, тотализатор, японская кухня. Чем больше нюансов на Симеоне будет, тем лучше.
– А ещё они будут мазать горчицей голову нашим официантам и платить им за моральный урон хорошие чаевые, – дополнил Дрюня.
– И что же?
– А я им за это буду разбивать их собственные головы и сяду за это в тюрьму. Тебе очень надо носить туда мне передачи?
Это был единственный случай, когда Катерина не досидела до конца совета, а гневно выскочила за дверь.
Десятикомнатные особняки в Родниках так и не появились. Возобладала сафарийская точка зрения: иметь столько жилплощади, сколько можно убирать своими собственными силами, без приглашения прислуги. Естественно, многие владивостокские богатеи нос от такой совковости воротили, но через какое-то время появились нувориши, которых наш стильный жилищный аскетизм стал все же привлекать.
Столь же невозмутимо Воронцов-младший принял участие в разборке с криминальным общаком. Стремительно обесценивающие рубли вызвали категорический протест наших спонсоров-казиношников:
– Давайте все расчёты переводить в доллары.
– Но мы тридцать процентов в долларах в год не потянем, – возражал Севрюгин, с которого главное казначейство Сафари никто не снимал.
– Ничего не хотим знать, в рублях осилили, справитесь и с долларами, – отвечали бандюганы. – Решайте скорей, а то придётся вас на счётчик ставить.
Сытая размеренная жизнь последних лет сыграла с Фермерским Братством злую шутку – мы уже вышли из боевого тонуса, а криминал во Владивостоке наоборот становился всё более кровожадным. Срочно созвали Совет зграи, чтобы решить: как быть? Присутствовал и Отец Павел. Предлагались разные варианты.
– Все они слишком разумны и сбалансированы, чтобы их серьезно предъявлять, – определил Воронцов-старший.
– А давайте их самих на счётчик поставим? – предложил вдруг Дрюня.
– Только нам ещё гангстерской войны не хватало, – недовольно проворчал Вадим.
– Причем тут война. У нас есть казино и гостиница, с них они тоже гребут хорошие проценты. Но кто нам запрещает до небес взвинтить там цены за электричество, отопление и воду?
– Ну и взвинтим, а что дальше? Они лишь посмеются и всё, – Севрюгин по-прежнему был крайне скептичен.
– Тогда надо во всём Симеоне поднимать цены, – рассудил Чухнов.
– Ну и поднимем. И тут же перекроем их своими дотациями, – горячился Дрюня. – Как с продуктами.
– Это слишком медленный процесс. Полгода пройдёт, чтобы почувствовать можно было, – заметила Катерина.
– А есть ещё ремонт. Его можно почувствовать сразу, – лукаво ухмыльнулся Воронцов-младший. – В нужном месте щёлкнуть кусачками и всё.
Повисла задумчивая пауза.
– Кстати, завтра синоптики обещают дождь с грозой, – как бы между прочим обронил Отец Павел.
Все почему-то вопросительно посмотрели на меня.
– Да не знаю я этого нужного места, где можно щёлкнуть кусачками, – сказал я, своим ответом невольно давая добро на вредительскую операцию.
– А Шестижен точно знает, – указал Аполлоныч верный путь.
На следующее утро действительно был дождь, правда молния сверкала самая невзрачная. Тем не менее, свет в «Скале» напрочь погас, и за компанию ещё в нескольких сафарийских третьестепенных постройках. А к вечеру, чтобы уже все было по правдухе, произошла авария на энергетическом кабеле, связывающем остров с материком. Тут же заработали все аварийные электродвижки, однако их мощности хватало на всё, кроме «Скалы». Повод для фантастического взлёта тарифов был самый подходящий, а ремонт электросети гостиницы предстоял крайне длительный и канительный. Плюс к этому возникли перебои с поставкой в ресторан гостиницы алкоголя и деликатесов с материка, перестала функционировать сауна и половина гостиничных туалетов. То есть намёк, кто всё же на острове самый главный получился более чем увесистый. Но казиношники рассудили по-своему: вот оно начало конца благополучного Сафари, нищать ему впредь и нищать, как всем другим ранее передовым предприятиям Совдепии. И согласились совсем забрать от нас свой общак, пусть даже и в урезанном виде. Заодно за пятьдесят тысяч долларов (а средняя государственная зарплата в тот момент была 20 долларов) продали нам и свой казиношно-гостиничный пай.
– А правда, дядя Вадим, что у нас совсем теперь не осталось финансовых резервов? – удручённо спрашивала Катерина у Севрюгина, когда кейс с долларами убыл на материк.
– Ну не то чтобы совсем, но немного подтянуть пояса придется, – отвечал ей, отводя глаза в сторону, доктор-казначей-мэр.
В истинное положение наших финансов мы пока не посвящали ни её, ни Дрюню. И раз даже дотошные бандюганы, которым всё известно про любые денежные излишки, ничего не подозревали, то, значит, правильно делали. Во всяком случае, все эти перипетии послужили хорошим посвящением Воронцова-младшего, если не в полноправного, то уж точно в полноценного зграйщика.
А что же Дрюнина пассия, Марина? Два летних месяца наблюдений за Симеоном и своим бойфрендом сильно впечатлили её, дочь крупного московского чиновника. Она всё время невольно проводила параллель между своим влиятельным папой и только недавно начавшим бриться кавалером. Окончательно же Марину сразили Дрюнины охотничьи подвиги. Она не верила им, как и всему другому, пока не испытала на себе. Долго уговаривала его взять с собой на лесную ночёвку и наконец уговорила. Так как лошадей изнеженная барышня ещё боялась, то Дрюня взял для поездки по Утиному озеру дачный катамаран, прикинув, что на голой земле подруге спать не понравится. Так и случилось – и часа не прошло, после того как они расположились у костра, на берегу озера, а замученная комарами Марина бегом помчалась прятаться в каюту катамарана и гадать, на сколько минут хватит терпения оставаться снаружи у её спутника. Когда в полседьмого утра она снова выглянула из каюты, Дрюниного спальника на месте не оказалось. Зато по склону сопки к озеру спускался некий рослый мужчина с оленем на плечах. Низкое солнце выбелило его русые волосы, поэтому в первый момент она своего бой-френда не узнала, хотела даже громко воскликнуть: «Ну вот видишь, настоящие охотники у вас тут тоже есть», – как вдруг мужчина поднял голову, и Марина, пораженная, замерла, потому что это был её Дрюнька, вернее, Андрей Палыч, как величали его отдельные симеонцы.
Эту сцену Марина вспоминала потом много раз: и когда присутствовала на молодёжной помолвке Дрюни с его сафарийской невестой, и когда в голос ревела забытая одна в его квартире, и когда пыталась сквозь легионерские препоны прорваться на материк, и когда ей удалось всё-таки добраться до московского самолёта. Впечатления от симеонских каникул были столь сильны и долгоиграющи, что по приезду в Белокаменную она перевелась на заочное отделение с твёрдым намерением уехать преподавать в глухую подмосковную деревню, дабы восстановить пошатнувшуюся нервную систему. Уже и сумка в дорогу была собрана, как за час до выхода из дома пожаловал собственной персоной Андрей Воронцов, и подмосковная деревня поменялась на деревню дальневосточную. Дрюня безбожно наврал, что помолвка с Ксенией на вершине Заячьей сопки не имела никакого законного значения, простой молодёжный пикник, который он тогда не мог отменить, теперь все расстроилось, и он хочет жениться лишь на ней одной.
По прибытию на остров, выяснилось, что всё не совсем так, как он описывал. Что на Симеоне семейственность хоть и провозглашена одним из трёх основополагающих китов, но никто не станет указывать восемнадцатилетнему парню, что он должен любить только одну девушку. Мол, каждый волен выбирать свой момент, когда ему следует остепениться. А играть в мужа и жену позволяется сколько угодно, даже случайно получившиеся младенцы этому не помеха.
Столкнувшись с тем, что её собственная молодёжная помолвка на Заячьей сопке тоже не имеет регистрационного значения, Марина попыталась по этому поводу разыграть второй акт античной трагедии, но Дрюня в самый неподходящий момент вынужден был выехать на переговоры в Пекин, и ей пришлось выбирать не между двумя статусами, а двумя дверными ключами: один был от люкса в «Скале», другой – от пятикомнатного дома-музея в симеонском таунхаусе. Музей назывался Арбалетным музеем с двумя сотнями экспонатов холодного оружия – гордости наших кузнецов, в котором рафинированная москвичка ничего не смыслила.
– Ты не представляешь, как тебе повезло, – завидовала одна из новых приятельниц. – Это же не паб и не семейный пансионат, чтобы за другими убирать, а музей. К тому же сугубо для одних мужиков. Даже если сделаешь что-то не так, они жаловаться не побегут.
– Пять комнат! – восклицала по телефону школьная подруга из Москвы. – И пять дней в неделю по два часа смотреть за тремя пустыми залами. Да это же классно!
И Марина с сумятицей в голове вступила в непыльную должность смотрительницы Арбалетного музея – на новое бегство ей сил уже просто недостало. Чуть позже она уже так отписывала своей школьной подруге в Москву:
«Каждая деталь этой островной жизни, взятая по отдельности, уродлива, лжива и несправедлива, но все вместе они каким-то непонятным образом составляют удивительно гармоничную картинку со своей собственной правдой…»
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...
А ведь царство Справедливости и Гармонии совсем уже было у самого порога. Требовалось лишь снижение непомерных военных расходов и компьютерный перерасчет всего народного хозяйства, и все бы состоялось. И снова, как в феврале семнадцатого года, вмешалась сатанинская воля кучки ничтожных людей, не видящих дальше своего носа, и во второй раз не дала Российской империи стать первым государством планеты.
Легко кликушествовать о внешней упаковке чего-то, не понимая его внутренней сути. Внешним было: уравниловка миллионов, привилегии тысяч и газетная несвобода. А внутренне в Союзе была дана возможность 280 миллионам людей тянуть вверх не только себя одного, любимого, а всю эту биомассу, меньше обращать внимание на второстепенный личный быт, а больше на главное – экономическую мощь страны. Привилегии были всего лишь наградой. Почему президенту акционерного общества можно иметь миллион баксов в год, а секретарю обкома особняк с прислугой – нет? Нормально было и с цензурным укоротом газетчиков – другая мера существовала стыдливости и ответственности, только и всего.
Никто не заметил, как всё же был достигнут нижний материальный порог желаемого общественного строя, который хоть и был в десятки раз беднее закордонного уровня, но открывал такие перспективы, которые тому, закордонному, и не снились.
Не хватило самой малости – идеологии, вернее, её правильной направленности. Лидера, который, подобно Чингисхану выжег бы из человека позорное жлобство.
Не войдёт человек в достойное будущее, неся на своем щите лишь личную выгоду и предприимчивость. Планета просто захлебнется в его шестимиллиардных аппетитах и излишествах. Ну а когда рано или поздно на всей планете придётся урезать эти запросы, крови прольётся столько, что наш ГУЛАГ покажется жалкой дракой подушками в детсадовской спальне.
Россия – страна-Касандра. Один раз ей, правда, весь Запад поверил, и глядя на нее, изо всех сил принялся улучшать условия жизни своих люмпенов, чтобы те не делали новых революций. Так почему же не верят, что понятия Справедливость и Умеренность, гораздо важнее понятий Свободы и Личного Успеха? Ведь всё равно к этому обязательно все придет. Вот тогда-то и вспомнят совдеповский опыт, не исключено даже, что и коммунистов вернут, чтобы было кому петь о моральном облике строителя светлого материально урезанного будущего.