Посвящаю Наташе Непо’менко, замечательной художнице и моему – драгоценному! – другу, автору рисунков к моим стихам.
1.
В одном городе, каких много на свете, жил художник. Были у него кисти и краски – и обыкновенные, и волшебные. Когда он просто хотел поработать – он шёл в свою мастерскую, брал обыкновенную кисть, окунал её в палитру с обыкновенными красками, и писал, писал, писал: портреты людей, виденных им на улице (у него была великолепная зрительная память) и портреты друзей и знакомых, пейзажи – и вид, открывающийся из окна мастерской в различных его ракурсах, и красивые места, которые он видел, когда путешествовал (а путешествовал он в своё время немало), современные дома – многоэтажки, и старинные одноэтажные домики, а также море и корабли писал он. Картины его были… не то чтоб не талантливые, но… чего-то им не хватало. Может быть, живости? Может быть, волшебства, которое под силу сотворить только большому таланту, когда он вполне развился и сказывается в творчестве поэта ли, живописца ли, музыканта ли с большой, не ограниченной судьбой и обстоятельствами (а может быть, и ленью творца, -- впрочем, эти два понятия – л_е_н_ь и т_в_о_р_е_ц – несовместимы) силой. Короче говоря, его картины были профессиональны – но не более того.
2.
Это будничное творчество – сторона жизни художника, которую видели многие, -- друзья и заказчики, приходя к нему в мастерскую, иногда хвалили картины, иногда делали замечания, но все они, и покупавшие эти плоды не столько вдохновения (хотя и оно иногда посещало художника), сколько кропотливого труда, и те, кто просто смотрел на полотна, никогда не приходили в восторг, оставались если и не равнодушными, то, по крайней мере, спокойными.
3.
Но была и другая сторона его жизни, о которой знал только он, и никто больше. Когда художнику надоедала обыденность – праздника хотелось, он ставил рядом с очередной картиной чистый холст, и, волнуясь и заранее готовясь к необыкновенному, брал волшебную кисть, окунал её в палитру с волшебными красками, и… Писал он принцев и принцесс, современно одетых, но с изящными коронами на головах; изображал звездочётов – мудрецов, тоже в современных костюмах, но с вышитыми на них звёздами; писал симпатичных кошечек и собачек (он очень любил животных) с такой бархатистой шёрсткой, что у него тут же возникало желание её потрогать. И все они сходили с полотен к нему в мастерскую, и – принцы и принцессы, и звездочёты – мудрецы, созданные его воображением, беседовали с ним о любви и природе, о смысле жизни, о жизни в мире ином и о многом другом беседовали они. Он целовал руку принцессам, пожимал руки принцам и звездочётам – мудрецам, улыбался им и они улыбались ему – ответно. Кошечки тёрлись об ноги художника, он гладил их, ощущал бархатистость их шёрстки, и наслаждался этим. А собачкам давал разные команды – и они их выполняли, даже самые замысловатые – например, ходили не только на задних, но и на передних лапках. Собачки и кошечки подпрыгивали почти до потолка, потом они кружились в очаровательном танце – делились на пары и танцевали, танцевали, танцевали… А он смотрел на них, и радовалась душа его…
Потом он касался их другой стороной волшебной кисти, и все они исчезали. О как хотелось иногда художнику оставить себе наиболее симпатичных кошечек и собачек, но он не мог этого сделать, ибо тогда волшебные кисти и краски стали бы обыкновенными. Таково было условие, которое поставил ему, тогда ещё молодому художнику, волшебник, много лет назад подаривший ему волшебные кисти и краски. Итак, сотворённое художником исчезало, а он шёл заканчивать незаконченную картину, так как за ней скоро должен был придти заказчик, или брался за новую. Но почему же, л_ю_б_я ж_и_в_о_т_н_ы_х, он не завёл настоящую кошку или собаку? Да это просто не пришло ему в голову – слишком он привык общаться с волшебными животными.
Конечно, общался художник и с друзьями, и любимая женщина у него была (к сожалению, они редко встречались – всего лишь раз в неделю, а то и в две – чаще не получалось), -- Но всё это было п_р_и_в_ы_ч_н_ы_м и о_б_ы_ч_н_ы_м (так, по крайней мере, ему казалось), а хотелось хотя бы иногда – и_н_о_г_о.
4.
Однажды (впервые волшебными красками) он изобразил море и большой белоснежный корабль на волнах. «Что я делаю! – тут же ужаснулся художник. – Сейчас моя мастерская будет вся залита водой» Но он ошибся: море, как и корабль, тотчас очудилось в мастерской, но ни одна вещь художника не стала мокрой, как будто море и корабль существовали в другом пространстве. Но тем не менее они были в мастерской, рядом, и художник, не замочив ног, взошёл по трапу на корабль, прошёл по палубе, никого не встретив (это естественно – ведь капитана и матросов он забыл написать, а может быть, и не захотел). Потом прошёл к штурвалу, с лёгкой грустью коснулся его, постоял около (корабль покачивался
на волнах), задумавшись. Давным – давно, в детстве и юности, художник мечтал стать моряком, но слабое здоровье, увы… Он вздохнул… не позволило ему поступиоть в мореходное училище, и – осуществить свою мечту… Увы… Художник медленно сошёл с трапа корабля на… землю? Скорее в немокрое море, затем он коснулся обратной стороной волшебной кисти моря и корабля, через несколько секунд мастерская была вновь обыкновенной мастерской художника. И только белоснежный холст напоминал ему о сотворённом недавно.
Вы спросите, наверное, уважаемые читатели, недоумённо: а почему созданные художником люди и животные были как живые, н_а_с_т_о_я_щ_и_е (гладя кошек, он ощущал бархатистость их шёрстки, целуя руку принцессам и пожимая руку звездочётам – мудрецам, ощущал теплоту их кожи), а море, написанное волшебной кистью волшебными красками, было вовсе немокрым? Дело в том, что э_т_и кисти и краски были таковы, что никак не могли доставить какой-либо дискомфорт своему хозяину. Потому-то море, написанное им, было для него безопасным.
5.
И снова художник обыкновенными кистями обыкновенными красками писал обычные картины. И снова приходили друзья, знакомые, порой хвалили, порой делали замечания, и приходили заказчики, и просто любители живописи, и забирали эти картины, заплатив художнику деньги. Он не особенно радовался деньгам, поскольку не был корыстолюбив, и проданных картин ему не особенно было жаль: художник знал, что главное его творчество начинается тогда, когда он берёт в руку волшебную кисть. Правда, потом всё созданное им исчезает – только холст белый остаётся, но сколько радости приносят ему минуты и часы т_а_к_о_г_о творчества, и минуты и часы общения с сотворёнными им, главным образом, людьми и животными!
6.
Однажды художник… Как пришла ему в голову эта мысль – он сам не знает… Впрочем, он долго не решался сделать это – несколько раз брал волшебную кисть и клал её на место, брал обыкновенную – и писал, писал, писал – очередной обыкновенный пейзаж, каких написал в своей жизни много. Наконец (пейзаж остался неоконченным), уже к вечеру – решился. Решительно взяв в руку волшебную кисть, придвинул к себе палитру с волшебными красками, поставил чистый холст на мольберт, и… Вскоре на холсте возникли лица его милых родителей. Они умерли, когда он был совсем ещё юным, начинающим художником, и маму свою он успел написать, она смотрела с холста усталым болезненным взглядом. Художник не то чтобы не любил той картины – скорее боялся её – когда он смотрел на свою, уже почти уходящую маму, ему хотелось плакать (да и плакал порою). Он хорошо помнил их обоих, и сейчас писал по памяти. Несколько раз рука его дрогнула, когда он писал глаза мамы, такие пронзительные, словно они кричали ему – «Я обречена, сынок, я обречена!», и склонённую голову отца.
7.
Зачем же ему понадобилось оживлять давно ушедших, тревожить их покой? Он сам точно не знал: то ли ему просто захотелось ещё раз взглянуть в милые ж_и_в_ы_е лица родителей (на его столе стоят их фотографии, и ни дня не проходит, чтоб он не поговорил с ними – то с мамой, то с отцом, но такое одностороннее общение – это не то, что нужно душе); то ли чувство вины его жгло – да, конечно, он был примерным сыном, но… Мы всегда чувствуем свою вину перед теми, кто ушёл навсегда в страну вечного покоя – не сделали чего-то для них, что вроде бы могли сделать, что-то сделали не так и т.д., и т.д. Вот художник, может быть, и хотел попросить прощения у родителей, пусть с опозданием, пусть – за всё, чего не успел или не сумел для них сделать.
8.
…закончив портреты, он тут же отвернулся, не в силах смотреть на эти родные и такие отдалённые во времени лица, отвернулся – так ему было больно. Почувствовав прикосновение, он вздрогнул. Обернулся, страшась и желая увидеть э_т_о, и – увидел! – усталые, но сияющие глаза мамы, устремлённые на него, и добрый взгляд отца (как и при жизни, он смотрел поверх очков), уже пожилого человека (отец был на двадцать лет старше мамы). «Здравствуй, сынок!» -- мелодичный голос мамы. «Ты не забыл нас, спасибо!» – глуховатый голос отца. Произнеся эти слова, он закашлялся. «У него был туберкулёз» -- вспомнил художник. Да и не художник он был сейчас, а просто сын, маленький мальчик, и шёл с мамой и папой в кукольный театр – шёл, держа их за руки, и подпрыгивая от радости, что скоро увидит н_е_о_б_ы_к_н_о_в_е_н_н_о_е. Воспоминанье длится, длится: они уже в театре, мальчик смотрит на ширму, и видит: лисицу, которая говорит человечьим голосом, убегает от волка, кота, который прячет лису в своём доме, галантно разговаривает с ней, и предлагает лисе выйти за него замуж…
«Там будет говорить лисица,
И волк заговорит в конце,
Потом принцесса мне приснится
С улыбкой доброй на лице», --
прошептал художник всплывшие из глубины памяти стихи – тогда же он их сочинил или позже, эти строки или строки, похожие на эти – вспомнить теперь невозможно.
9.
Воспоминание оборвалось – он опять увидел лица родителей, которые внимательно смотрели на него. Они ж_д_а_л_и. «Мама и отец всегда были чуткими и деликатными», -- пронеслось у него в мозгу и он, не в силах противиться воспоминаниям, вновь погрузился в них. Страшная картина встаёт перед его мысленным взором: мама лежит в постели, у неё серое лицо, она просит его хрипящим голосом: «Мальчик мой! Воды!» И он, бросив начатую картину, бежит к маме – приносит ей воды, потом приносит поесть и кормит маму с ложечки…
10.
Воспоминание снова оборвалось, и художник, глядя в участливое лицо мамы, с отчаянием подумал: «Надо было бросить живопись, и всего себя посвятить им, им, всего себя – заботе о них. Может быть, и не ушли бы так рано…»
И опять, опять – картина перед его мысленным взором: две могилы рядом, и он стоит между ними, и не может уйти, никак не может уйти домой, где самое большое его богатство – воспоминания, их-то жизнь никогда у него не отнимет…
Сознание делает странный (впрочем, такой ли уж странный?) поворот к слишком давнему прошлому – снова – к детству, и – перед его внутренним взором – мама, но – молодая, весёлая, здоровая. В городе зима – настоящая, снежная, и они вдвоём – мама и он, её маленький сын – играют в снежки. Один снежок, пущенный умелой маминой рукой, сбивает с него шапку, и они оба весело хохочут. «Какое радостное воспоминание! – подумал художник. – Остановить бы его в своём сознании – навсегда.» -- Чтоб не было так грустно, -- договорил он вслух.
11.
Душа художника, мысли его окончательно возвращаются из того, давнего, мира в мир нынешний, в мастерскую, к воскрешённым ненадолго родителям. «Ты… вспоминаешь», -- скорее утвердительно, чем вопросительно, произнесла мама. И он, не в силах говорить, кивает головой. «Сынок, не печалься!» -- голос мамы. «Не грусти, сын», -- папин голос, и опять этот кашель. «Нам хорошо т_а_м, -- два голоса сливаются в один. – Мы видим тебя о_т_т_у_д_а, следим за твоей жизнью! Ты настоящий художник! Мы гордимся тобой! Не грусти о нас! Нам хорошо!» В голове у художника помутилось, и он без чувств упал на пол мастерской.
12.
Когда он очнулся, чья-то рука гладила его по голове. Он увидел лицо мамы, её добрые («тёплые» -- подумал он), глаза, вглядывающиеся в его лицо. Когда она увидела, что он очнулся, она радостно вскрикнула – «Сынок!», -- продолжая гладить его по голове. «Как в детстве», -- мелькнуло у художника – это была даже не мысль, скорее – ощущение. Рядом раздался кашель. «Отец», -- подумал художник. «Сынок, нам пора, -- заговорил отец, который всегда был большим авторитетом для сына. Справедливый, основательный, всё делающий на совесть, ценящий в людях чувство долга – таким он был, его отец. Сын у_в_а_ж_а_л, даже ч_т_и_л отца, но любил он с_и_л_ь_н_е_е маму, с ней было больше связано в его жизни, потому и не осталось у художника столь же ярких – и радостных, и печальных – воспоминаний об отце. – Мы очень рады были повидаться с тобой, но… нам пора, -- продолжал отец. – Нас т_а_м ждут.» «Да, милый, -- прозвучал голос мамы. – Коснись нас другой стороной волшебной кисти – мы знаем, как ты это делаешь».
Ах, как жалко (не просто жалко – больно!) было художнику расставаться со своими милыми родителями! Он нерешительно взял кисть, взглянул ещё раз в лицо мамы, в лицо отца, они оба в последний раз коснулись его, как бы благословляя его на дальнейшую жизнь и дальнейшее творчество. Касание кисти – исчезла мама, ещё касание – папа исчез. «Прощайте», -- выдохнул художник с опозданием.
«А не приснилось ли мне всё это», -- подумал он. Тут взгляд его упал на белый холст, который стоял рядом с каким-то… бог весть каким… пейзажем. Этот пейзаж показался ему настолько отвратительным, что он решил его не продавать.
13.
С тех пор художник больше не пользовался волшебными кистями и волшебными красками. «Оживлять ушедших не хочу, и воскрешать небывшее – тоже!» -- так он решил, и решение его было твёрдым. И по-прежнему он писал картины обычными кистями обычными красками, и так же приходили к нему друзья и знакомые, но уже не хвалили и не делали замечаний, а подолгу стояли около полотен, и уходили в задумчивости. И действительно, было над чем задуматься: в картинах его, которые раньше были неплохими, но всё-таки обыкновенными, появилось что-то особенное (именно это н_е_ч_т_о и отличает большое искусство от прочего): лица людей, коих он изображал с любовью и старанием, и – вдохновенно, были как живые, и каждому, кто смотрел на т_а_к_у_ю к_а_р_т_и_н_у, казалось, что портрет вот – вот заговорит, и поведает многое и о жизни, и о смерти, и ещё о чём-то, неведомом нам, мало что знающим… А пейзажи, среди них и особенно любимый самим художником – «Домик на берегу моря», были такие, что, казалось, более красивых, очаровывающих с первого взгляда мест просто нет на свете. И каждому, кто видел т_а_к_о_й п_е_й_з_а_ж, хотелось уехать т_у_д_а и т_а_м провести оставшиеся дни свои… Может быть, воскрешённые ненадолго родители вдохнули в него энергию – т_а_к п_и_с_а_т_ь? А может быть, просто встреча, п_р_о_щ_а_л_ь_н_а_я встреча с давно ушедшими, дорогими ему людьми, разбудила его большой талант, который ранее пребывал в полу – дрёме, но вот теперь (наконец-то!) проснулся и заговорил в полную силу? Не всё ли равно, какова была причина, но главное, что он стал писать во всю мощь своего дара, и заказчики, и просто любители искусства (друзьям же он дарил свои работы) платили ему за картины намного больше, чем раньше. Но, разумеется, дело было вовсе не в деньгах.
А волшебные кисти и волшебные краски он подарил знакомому художнику, который с детства был инвалидом, и редко выходил из своей квартиры и мало с кем мог общаться из-за тяжёлой болезни. «Ему они нужней, чем мне, --решил художник, главный герой нашей истории. – Жизнь этого несчастного будет теперь не такой одинокой и более радостной, чем прежде.»
Ему же больше были не нужны волшебные кисти и краски. Работа н_а_д к_а_ж_д_о_й к_а_р_т_и_н_о_й (отныне и навсегда) была для него праздником, и он обрёл тот самый с_м_ы_с_л т_в_о_р_ч_е_с_т_в_а, а значит, и ж_и_з_н_и, которого ему так не хватало раньше.
В ночь с 9 на 10/XI – 2006 г.; доработано в январе 2007 г.; ещё доработано и дополнено в мае и сентябре 2008 г.; ещё доработано в декабре 2021 г.