Глава 7. В ОДНОЙ УПРЯЖКЕ
В 1991 год, последний год Советского Союза, Сафарийское Братство вступало как недокрашенный нетерпеливой командой пиратский фрегат, что, распушив все паруса, летит в атаку на торговый караван. Под окончательную победу над казиношниками, пэтэушниками и переселенцами, театральные спектакли каждые выходные, чинные конные разъезды моих легионеров и 25% дивидентов на именные акции.
Вокруг последних возник уже нездоровый ажиотаж, так что очередные 20 новых акций, выброшенных на новогодний аукцион, в полчаса были разметены по десять-двенадцать тысяч рублей. Заворчал даже Скипидар, представитель нашего главного кредитора.
– Эдак через год вы будете своим выплачивать большую прибыль, чем нам.
– А запросто, – снисходительно отвечал ему Аполлоныч.
– Ну так давайте и наших исходных полтора лимона превратим в эти акции.
– Нет, они только для нас, аборигенов.
Чуть придя в себя после сельсоветских выборов, директора зверосовхоза и рыбзавода всячески старались вставлять палки в колеса симеонскому мэру, уклоняясь от увеличившихся поборов на содержание посёлка, и грозили Севрюгину ведомственными карами. Особенно строптивился совхозный директор, потрясая в воздухе госзаказом и не желая, как требовал мэр, сокращать вдвое количество норок и оленей.
– Да, я не могу пока ещё снять вас с должности, – соглашался Вадим, – но посадить в изолятор за грубые со мной пререкания мне вполне по силам. Или каждый раз краевого прокурора будете звать себе на помощь?
Любо-дорого было на него смотреть в такие минуты. Он и в самом деле снимал свой парадный сафарийский мундир лишь, когда выезжал в командировки, в остальное время был всегда только в нём, как бы говоря своим мундиристым видом любому собеседнику, что признаёт строго военный стиль управления. Мы с Аполлонычем, глядя на него, и сами опарадились. Было в этой униформе что-то такое особенное, что здорово расправляло плечи и добавляло приятную надменность в общении с окружающими. Кроме того, мы все четверо (включая Зарембу, заменившего уехавшую учиться Катерину) раскатывали по острову в самодельных электроавтомобильчиках Шестижена, переделанных из болгарских электрокар, имели своих персональных секретарш, которые записывали за нами каждое слово, без нашего прибытия не начинали театральные премьеры и музыкальные концерты. На вершине Заячьей сопки уже были присмотрены места для дополнительных командорских резиденций и даже в Лазурный мы отправлялись на отдельном командорском катере.
Таким образом, пик упадка советской номенклатуры для нас превратился в пик расцвета номенклатуры симеонской. Не мешал даже «Великий уравнитель» – компьютер, который уже не просто вторгался в личную жизнь, а нагло сидел на пуховичке в спальне напротив супружеской кровати и зорко всё подглядывал. Для многих галерников стало настоящей манией проверять по монитору каждый вечер, кто и что именно в этот день в Сафари себе приобрёл. Но особых протестов не раздавалось – все не то, чтобы привыкли, а как бы понимали, что любое соглядатайство в домашней среде обитания из порока становится санитарной добродетелью, превращая скромных обывателей в вольные личности, которые не боятся никаких досмотров и суждений.
Наверно, и во всей стране социализм никогда бы не кончился, если бы каждый вот так мог заглянуть к своему начальнику на кухню и кроме микроволновки и второго телевизора не увидеть там ничего особенного. А то вон как в разных московиях разорались о привилегиях и неравенствах, что даже на дальневосточном острове слышно. В Сафари же обсуждение командорских доходов было темой разговора разве что для самых зелёных стажёров, остальным она лишь скулы зевотой сводила.
– Это у них просто резервный фонд, – объясняли по секрету ветераны новичкам. – Который ещё для большей страховки они делят между собой на четыре части. Заведёшь пятое командорство, сам такую заначку получишь.
– У нас чужая покупка служит скорее сигналом самому это не покупать, чтобы быть оригинальней соседа, – любил добавлять по этому поводу Ивников.
Иногда, правда, сами покупки приобретали довольно забавный характер. Так было во время приезда на Симеон матери Севрюгина. Строгая тетя Зина собиралась взять нерадивого сына за ухо и отвезти в Минск досматривать свою одинокую старость. А тут, понимаешь ли, её Вадимка большого начальника из себя корчит, поселил мать в отдельных галерных апартаментах с двумя малолетними внуками и бросил на произвол судьбы.
Разобиженная бабуся, убедившись в безграничном для себя магазинном кредите, принялась хватать товары с полок направо и налево, мотивируя это хорошим помещением обесценивающихся рублей. Кто мог отказать матери симеонского мэра? Никто. Вадим тоже не стал ограничивать её рвение – пусть хоть этим займёт себя, а просто на следующее утро собирал в сумку её покупки и, унося якобы на свой личный склад, возвращал обратно в магазины, прибавляя себе авторитета и добродушных улыбок симеонцев.
Всё новое непременно вступает затем в своё определённое русло. Через каких-то полгода найден был и нужный баланс между посёлком и Сафари. Вадим, собственно, обманул симеонцев, назвав Фермерское Братство четвёртым подразделением Симеона. Галерные бригадиры пунктуально являлись в сельсовет на планёрки, регулярно отстёгивались в посёлок спонсорские платежи, там же, в сельсовете, утверждались наши строительные планы и графики проведения спортивных и развлекательных мероприятий, но всё это были весьма условные признаки подчинения.
Взамен Сафари получило гораздо более увесистую порцию выгот. Отныне галерникам не было нужды толкаться в симеонских магазинах – четверть поступающих на остров товаров автоматически шла на галерные склады, строительная и прочая техника посёлка тоже были в нашем полном распоряжении за самую символическую плату, столь же свободно без оглядки мы пользовались отныне и природными ресурсами острова: свалкой ржавых кораблей, навозными и шлаковыми отходами, мраморным и глиняными карьерами, санитарными рубками леса и отстрелом выбракованных оленей.
Не сбывались сказанные когда-то Воронцовым слова о будущем преобладании в Сафари женского труда, ушлые мужские мозги и при отсутствии в зимний сезон масштабных строительных и сельских работ находили своим рукам всё новое и новое применение, будь то редкое ремесло, хобби, превращённое в профессию, или совершенно неожиданное производство.
Внедрение в типографии цветной печати и выходящей три раза в неделю островной многотиражки придало новый импульс всей нашей трудовой жизни. Теперь мы не только красочно оформляли свои книги, но и тотально рекламировали всё, что производили в «Нарциссе» и многочисленных красочных буклетах.
На промышленный поток было поставлено изготовление сувениров и детских игрушек, аквариумов и птичьих клеток, корзин и шкатулок, выведение редких пород собак и кошек. Первые бронзовые подсвечники отлили в литейной мастерской, а в камнерезке получена пробная партия мраморной облицовочной плитки. Каждые две недели из механического цеха выкатывало очередное транспортное средство, будь то торговый фургончик, пролётка или четырёхколесный велосипед для двух пассажиров. Не менее рьяно расширяли свой ассортимент мебельщики и пищевики.
Менее успешны были наши попытки внедриться на самый выгодный рынок Приморья – автомобильный. Себе мы два десятка подержанных японских грузовичков и микроавтобусов как-то добыли, но так, чтобы на продажу, не получилось. Владивостокская портовая мафия оказалась нам не по зубам.
Взамен мы накрепко оседлали 20-километровый участок шоссе Владивосток – Находка. Развернули здесь с десяток передвижных торговых точек, между которыми без устали крейсировали два легионерских микроавтобуса с собаками и радиотелефонами. Базой поддержки служил наш складской терминал в Лазурном с его обширной автостоянкой и гостевыми каютами.
Все вроде бы начинало как-то приятно налаживаться и развиваться, но тут на Симеон, два года потусовавшись по владивостокам и находкам, и ни в чем не преуспев, вернулся зализывать душевные и материальные раны наш старый бунтарь Евтюх. Всегда подозревая зграю в тайном корыстолюбии (как будто мы когда-нибудь это скрывали), он был настолько поражен отстранением Отца Павла от реальной власти, что немедленно стал его самым верным и фанатичным почитателем. Собирал и записывал все былые Пашкины высказывания и рассуждения, которые, собранные воедино, без сопутствующих коментов и в самом деле производили довольно странное впечатление, точно не минский шабашник Воронцов это говорил, а какой-то там Заратустра, пожелавший обсудить все несообразности человеческого социума. Мне лично пришлось даже пару раз этого любителя-сыщика в укромном углу как следует стрясануть и забрать сделанные записи, но это придало потугам Евтюха только ещё большую значимость.
И скоро по рукам стала ходить набранная на компьютере рукопись «Сафаризм», где для большей доходчивости все постулаты были изложены в виде диалога.
– Извечный вопрос: «Сколько человеку чего надо?» – в сафарийской патронажной системе решается сам собой. С помощью знатного патриархального рода, который под эту систему именно и заточен. Человеку всего нужно ровно столько, сколько он можешь запомнить и освоить, и не устать от этого. Вот сядь и попробуй за два часа перечислить по памяти всё, что есть в твоей квартире. То, что в списке не указано, тебе по-настоящему не нужно.
– Ага, а не получится так, что вперёд вырвутся хапуги, обладающие уникальной механической памятью.
– Ну да, а вокруг сто человек со смехом воскликнут: «Смотрите, как он все свои кастрюли запомнил!» Бездетные семьи, живущие ради трёх домов и пяти машин, типажи, скорее комедийные, чем реальные, если появятся, то и пусть появятся, как выскочки-миллионеры позабавят своей нелепостью окружающих.
– Но какой смысл вовлечения под патронаж своего рода посторонних людей?
– В слиянии общественного и личного. Разве жизнь человека, вкалывающего до седьмого пота в своей конторе и отдыхающего в кругу семьи, не бессмысленна сама по себе? Быть маленьким ничтожным винтиком и там, и там? А присоединение неприкаянных людей и даже семей к большому клану даст им возможность развиваться сразу по нескольким направлениям, застрахует от материальных неурядиц и даст чувство сопричастности чему-то особенному и яркому.
– А если наоборот подавит в них любую самостоятельность и свободу, чтобы они не высовывались?
– Для этого и нужна сама сафарийская община, чтобы поправлять явные просчёты клановских патронов. В исключительных случаях разрешая приживалам переход из одного клана в другой.
– Разрешая?! Выходит, это будет настоящее крепостное право?
– Ну да, только в совершенно перевернутом виде, когда барин пашет на своих крепостных больше, чем они на него. Не можешь обеспечить своих вассалов достойным сафарийским минимумом – не взыщи на их преданность и привязанность. И потом никто никому не мешает отделиться и бешеной работоспособностью организовать свой собственный родовой клан.
– А нельзя ли то же самое, но более миниатюрное?
– Можно. Но тогда твой единственный сын вместо полудюжины внуков родит тебе единственную внучку, она выйдет замуж, сменит фамилию, и время влажной губкой сотрёт навсегда твой персональный род с доски человеческой памяти.
– Но ведь миллиарды людей именно так жили, живут и будут жить?
– Правильно, поэтому и есть смысл создать какой-то другой уклад жизни.
Таково было идейно-социальное направление, якобы указанное Отцом Павлом. Указано вполне пассивно, как некая игра ума за чашкой кофе. Однако личный апологет Евтюх пришёл к весьма неожиданным выводам. Его энергичное подзуживание в Галере и поселке послужило возникновению на Симеоне сафарийских фундаменталистов. Это были молодые дачники и стажёры-дублеры, те, кто уверенно впитал в себя нашу науку хозяйничать и теперь непрочь были оттереть «стариков» чуть в сторону. Под руководством Евтюха, они настойчиво потребовали претворения теории сафаризма в практику.
Если в Воронцовских рассуждениях говорилось об инвентаризации квартир лишь в качестве остроумного примера, то для евтюховской команды это послужило сигналом к конкретному действию. Для наглядности начали с самих себя. В самом буквальном смысле стали каждый составлял опись личного имущества, а потом целой бригадой ходили и реквизировали всё, что в опись не вошло. За какой-то месяц таким образом в посёлке было распотрошено домов пять.
В симеонской многотиражке появилась анонимная статья, называвшая это раскулачивание спасением планеты от нарастающей экологической катастрофы. Мол, потребность владеть многим, но хорошо управляемым, автоматически отсечёт любую нерациональную роскошь и размах. Даже для стоголового рода не нужно сто особняков и сто «Бентли». Всё неизбежно начнёт приобретать оптимальные человеческие размеры.
Вместо опровержения Отец Павел на очередной встрече с Евтюхов невзначай заметил, что речь у него шла лишь о галерных гербовых кланах, уже приобретших навыки сафарийского собственничества и ни о ком другом. Остальные как были стажерами-однодворцами, так должны ими оставаться и впредь. Показательные погромы квартир тотчас прекратились, но все и в посёлке, и в Сафари стали усиленно выяснять относительно перспективы своей вовлечённости в чужую семью: что сие значит? Придется ли менять свою фамилию на фамилию патрона? Неожиданно выгодным оказался Воронцовский неофициальный статус – мы с Вадимом и Аполлонычем очень легко сумели открутиться:
– Мало ли что может нечиновный человек сказать в частной кулуарной беседе.
– Но он же у вас самый главный авторитет, – возражали нам.
– Его дело говорить, а наше дело вводить или не вводить это в практику.
Между тем идея слияния семей, отскочив от благополучной части публики, нашла своих приверженцев среди самых неимущих переселенцев. Прошёл слух, что оплата трудочасов в сводных семьях будет по разряду патрона.
Целых четыре семьи изъявили своё согласие на эксперимент. Думали, все шевальерцы, так теперь называли гербовых сафарийцев (куда вошли уже вице-командоры и многие бригадиры), за них немедленно передерутся между собой. Не тут-то было, желающих принять их под свой патронаж долго не находилось. Наконец вызвался Адольф, вернувшийся уже из ссылки, а вторым экспериментатором зграя выдвинула меня, мол, у тебя с легионерами они не забалуются. У нас с Адольфом мозги едва не расплавились, когда мы вырабатывали подробный договор-обязательство, который сливающиеся семьи скрепили подписями всех своих домочадцев, включая даже восьмилетних малышей, и два первых клановских корабля были спущены на воду.
Семейство Федосовых, что досталось мне, состояло из сорокалетнего бывшего школьного завхоза, его жены – деревенской почтальонши и десятиклассника-сына. Их казённый совхозный дом на материке после тайфуна как раз более-менее сохранился, но разорённым оказалось всё вокруг, поэтому они, запаниковав, сами сорвались с места и, опрометчиво подписав какие-то бумаги, уже мало могли рассчитывать на казённую помощь. С одной стороны, их было жалко, с другой, как порядочных раздолбаев, – нет. Работали они старательно и много, но распоряжались результатами своего труда на редкость бестолково. Вместо того чтобы сосредоточить все устремления на покупке нового дома или квартиры, тратили заработанное на шмотьё и дорогие сервизы.
Получив сафарийские удостоверения на фамилию Федосовых-Кузьминых, они пришли ко мне в служебный кабинет, сели в рядок на диван и, сложив на коленях руки, стали ждать, какие кисельные реки я перед ними разолью.
Мой личный кусок сафарийского пирога в тот момент состоял из четырехкомнатной галерной квартиры, горного шале, оранжерейного пятака, фермы на 60 овцематок, пяти складских боксов, седельной и шляпной мастерских, пивбара, магазинчика спорттоваров с прилегающей квартирой в таунхаусе, тренажёрного зала с сауной, двух летних домиков, номера-люкса в «Скале», кирпичного дома в Лазурном, двух лошадей с кабриолетом, подержанной «Мазды» и семиметровой каютной яхты. Дополнительную нагрузку составляли две собаки, кошка, жена, три дочери, тёща с незамужней племянницей, вольер с молодым тигром, дублёрная молодая семья, помогающая на ферме и в оранжерее, командорство на семьдесят человеческих душ и моя собственная работа в качестве главного полицмейстера и спортивного босса.
А тут ещё эти Федосовы-Кузьмины! Чему, спрашивается, мне было учить людей, доведённых обстоятельствами до продажи собственной фамилии?
– Самое простое и идеальное – это поселить вас в моей хате в Лазурном, – сказал я им. – Устроитесь там на какую вам хочется работу.
– Нам бы хотелось здесь, на острове, – несмело возразил Федосов-старший.
– А нельзя ли вот в этот ваш магазин с квартирой? – предложила его жена.
– Можно, но вы не продержитесь в нем и неделю и в пивбаре тоже. Там нужен особый стиль, который новому человеку очень сложно освоить.
– А сын, его можно будет из поселковой школы перевести в ваше ПТУ? – вопрошала жена. – Он хочет быть дизайнером.
– Если у него нет творческих данных, то это будет только искалеченная судьба.
После чего я стал им предлагать разную работу, вернее, разные пакеты работ, потому что у нас по-прежнему рядом с узкой специализацией продолжала существовать многопрофильность использования рабочей силы. Даже командоры обязаны были ежегодно отработать по пару сотен часов на том или ином производственном участке. Якобы личным примером демонстрируя свою скромность и демократизм, но на самом деле готовя себя в штрейкбрехеры, чтобы в случае забастовки низов, иметь возможность самим обеспечить элементарную жизнедеятельность Братства.
Попутно я растолковал Федосовым как важно им теперь никогда не огрызаться, соблюдать со всеми должную дистанцию и не иметь кислой физиономии. А самое главное: не переживать от холодной отчуждённости ветеранов-галерников. Пройдёт полтора-два года, прежде чем вы почувствуете, что вас приняли в общую компанию. Поэтому пока у них выход один: искать и находить удовольствие в той работе, которой будут заниматься, и постараться подобрать себе какое-нибудь полезное хобби. Составили расписание их работ в галерных цехах на первую неделю и, чтобы они не выглядели слишком удручёнными, я всем троим вручил по подарку: отцу – охотничий арбалет, матери – кухонный комбайн, сыну – японский двухкассетник.
Аналогичным образом, только без подарков, действовал с доставшейся ему семьей и Адольф, лишь, по собственному признанию, слегка перегнув с устрашениями. Как бы там ни было, наши сводные однофамильцы стали без опозданий являться на работу и трудились там весьма усердно.
По условиям договора они должны были получать зарплату по шестому и седьмому разряду, как Адольф и я. Но первое же начисление этой зарплаты вызвало в Галере невиданный доселе протест. К командорской вялотекущей шизофрении никто претензий не имел, а вот против ловкачей, торгующих столь нагло своей фамилией, возмутились и стар, и млад. Особенно досталось детям, которых ровесники в школе и училище подвергли настоящим гонениям. Не помог даже спешный отказ от эксперимента и аннулирование договоров-обязательств. Федосовых и визави Адольфа общественное негодование просто выплеснуло за пределы Симеона, так что нам с Адольфом пришлось в разгар зимы переселять их даже не в Лазурный, а подальше в Находку и Порт Восточный и выплачивать приличную компенсацию за нанесённый моральный ущерб.
Самое поразительное, что незадача и с фундаменталистами, и со сводными семьями не только не уронила авторитет Отца Павла в глазах островитян, а ещё больше его укрепила. В открытую говорилось о том, что вот если бы он сам это делал, тогда бы у него всё получилось, нашёл бы в последний момент какой-либо выход, который бы всех устроил.
Народ теперь сам настаивал на окончательной редакции нашего разрядного уложения, чтобы и командоры сами не смели впредь его нарушать. После многих дискуссий решили увеличить стаж между разрядами. Для перехода во второй разряд отныне требовалась 1 тысяча трудочасов, в третий – 3 тысячи, в шестой – 15 тысяч. Снимать в качестве наказания то или иное количество часов было запрещено, но для большей гибкости всей системы утверждены премии по 500 и 1000 наградных трудочасов. Верхнего предела разрядам положено не было. Просто установлено, что по достижению самыми усердными ветеранами командорского разряда, сами командоры автоматически будут переходить на разряд выше.
Чтобы поднять значение гербовых патронов, мы воспользовались очередным набегом налоговой инспекции и для финансовой конспирации всех рядовых сафарийцев распределили между всеми патронами, превратив их ещё и в кассиров. Отныне любой проситель (включая симеонцев и переселенцев) должен был с заявлением обращаться не к командорам, а непосредственно к своему гербовому боссу. Получалось, что ты просишь не у общины, а у конкретного частного лица, хотя все знали, что деньги на эту филантропию выделяются из бюджета Фермерского Братства.
Соединение герба с открытым для просителей кошельком сразу же принесло результат, которого Сафари добивалось несколько лет: ко всем гербовым патронам симеонцы стали относиться с крайним почтением. Никакой натужности не наблюдалось и у «принцев крови», все они носили свою гербовую ношу уже на редкость легко и непринужденно. Незыблемое правило действовать только согласованно было даже приятно своей заговорщицкой игрой. Любой патрон отныне представлял собой целое административное подразделение, и подобно тому, как ватага подростков сразу тушуется при появлении милиционера в форме, точно так же утихомиривались кавказцы на симеонском рынке, стоило в поле их зрения появиться носителю патронского значка, потому что знали, что этот человек не только может, но и обязан выгнать любого с острова за непотребное поведение.
В стране между тем с каждым днем нарастал всё больший бардак с инфляцией, забастовками, национальными разборками, опустошением магазинных полок, что привело к появлению на острове второй волны переселенцев, на этот раз дальних. Половина русскоязычной Средней Азии сидела на чемоданах и высматривала куда податься. Добрались её эмиссары и до Симеона. С ними разговор был короткий и деловой:
– Нам нужны трудоголики с хорошими дипломами и без вредных привычек.
Эмиссары не возражали, лишь задавали дополнительные вопросы, во всё вникали, забирали наши представительские видеокассеты и проспекты и уезжали. Затем приходили телеграммы, и сафарийский автобус отправлялся во Владивосток встречать мигрантов, нагруженных не столько скарбом, сколько многочисленным семейством. Всего за зиму и весну 1991-го года прибыло около сорока таких семей, сразу же оказав заметное влияние на всю симеонскую жизнь. Отборные специалисты: вузовские преподаватели, телевизионщики, врачи, переводчики с арабского и персидского, – они с ходу набрасывались на наши театральные премьеры и газеты, школьное преподавание и земельные пятаки. Не было ни пьяниц, ни бездельников. Каждый понимал, что на другое переселение у него уже просто не хватит энергии, и старался влиться в сафарийские ряды изо всех сил.
Видя, как новоприбывшие с готовностью распределяются по четырём командорствам, всколыхнулись и многие симеонцы. Сначала в Воронцовское командорство запросились раздельщицы рыбы с рыбзавода, затем в Севрюгинское – рабочие зверофермы. И движение, начатое как стихийное, завершилось в конце концов полным разделом всего посёлка на четыре епархии, подчинённые четырём командорам. Распределили даже тех, кто этого не хотел.
Никакого двоевластия, впрочем, за этим не последовало. Вадим по-прежнему держал в своих руках вожжи внешнего управления Симеона, но уже даже самые малограмотные симеонцы хорошо понимали, что сафарийскую лошадь можно легко отвести к водопою, но напоить её, если она не захочет, никому не удастся. Следовательно, настоящая власть находится там, где заседает Совет четырех, и где грозный мэр далеко не первая скрипка (ему в отличие от Воронца мы права на 2 голоса не давали).
У упёртых симеонских правдолюбцев голова шла кругом: как прищучить самого главного островного начальника, если этот начальник не поймешь кто? Севрюгин обещает и делает только то, что в сфере его нищей казённой власти. Гербовые патроны могут выдать небольшую матпомощь и то раз в полгода, не чаще. Сидящие в пентхаузах галерники могут всё, что угодно, но взамен заставят отработать на своей галерной барщине. У кого же потребовать просторные апартаменты, японскую машину, путёвку в Сочи и так, чтобы на халяву?
Действительно, при всём наплыве мигрантов с квартирами и путевками на Симеоне проблем практически уже не было. На сафарийские деньги покупались дома и квартиры в крупных городах вдоль всей транссибирской магистрали, и многие галерные семьи направлялись в них на год-два быть там нашими полпредами и коммивояжёрами. Для одних это было наказанием, для других – широким полем увлекательной деятельности. Следуя предписаниям, засланные симеонские казачки знакомились там с местной творческой интеллигенцией, посещали выставки, премьеры, литобъединения, выявляли одно-два молодых дарования и предлагали им двухнедельную поездку в Сафари. Те приезжали, галопом впитывали все наши плюсы и, не успев разглядеть минусы, возвращались обратно, потрясённые всем увиденным.
Помимо подписания договоров о поставках товаров наши коммивояжёры занимались в своих корпунктах ещё и мелким промышленным шпионажем: закупали и пересылали на Симеон всевозможную сувенирную и хозяйственную мелочёвку, часть которой мы тут же начинали производить у себя. Заодно эта система корпунктов по всему Трансибу принесла огромное преимущество сафарийцам в челночном бизнесе, давая им возможность бесстрашно и с удобством перемещаться от Польши до Турции и наполнять галерные сейфы драгоценной валютой.
Наплыв специалистов из Средней Азии не только усилил наше преподавательство и драмтеатр, но и помог полностью укомплектовать телеканал и радиостудию. Уже к маю 1991 года была введена в строй 15-метровая вышка на вершине Заячьей сопки, и в зону уверенного приёма нашего телесигнала вошли пол-Владивостока, Находка и несколько райцентров юга Приморья.
Кажется, ну какую мы можем составить конкуренцию московским и краевым телеканалам? А ведь составили. За счёт новейшей аппаратуры и прекрасно оборудованных в Третьем парусе съёмочных павильонов и малого концертного зала, и конечно за счёт своего собственного вкуса: показывать только то, что сами хотели бы смотреть. Поэтому ничего удивительного, что уже после первых трансляций нашлось немало желающих прибрать к рукам наш телеканал. Представители новоявленных партий, фирм, банков начали регулярно наведываться на остров и прощупывать почву: как и за сколько, и можно ли вообще?
Никто, впрочем, не рискнул купить канал целиком, репутация в Приморье у нас уже была вполне определённая, и все прекрасно понимали, что мы всё равно будем делать только то, что сами захотим. Поэтому торг шёл за передачи, рекламные минуты, фирменные заставки. И из дела совершенно затратного сафарийское телевидение на глазах стало превращаться в нечто прилично денежное и популярное, так что через год мы уже сами не могли понять, кто кому больше принадлежит: телестудия Сафари или Сафари телестудии. Пошли в ход все наши галерные конкурсы и телеигры, театральные постановки и детские концерты, выступления заезжих знаменитостей и собственные учебные программы. Табу соблюдалось лишь в отношении производства игровых фильмов. Тут Отец Павел с Аполлонычем выступали единым фронтом.
– Ну не с чем мне с таким выдающимся выступить, – откровенно признавался барчук. – А с никому не нужным суррогатом выступать не хочется, особенно на фоне вот этого окружающего ассистентского кино.
– А выдающееся кино для нас было бы ещё хуже, – соглашался с ним Воронец. – Несоразмерно оно нашему острову, а всё несоразмерное надо удалять.
– А пятьдесят наименований книг в год это для нас соразмерно или нет? – с прищуром вопрошал нашего Суслова Севрюгин.
– Тоже несоразмерно, но будем надеяться, что или в стране бумага кончится, или мода на домашние библиотеки лопнет.
В этом был весь обновлённый Воронцов: сошедший с вершины Заячьей сопки, но так и не взявший в свои руки бразды правления даже над собственным командорством, как бы продолжая с полукилометровой высоты взирать на нас бренных и суетных.
Тем временем подошел к концу очередной учебный год, и на Симеон, вернулось Воронцовское любимое чадо – Катерина-Корделия, и вся сначала сафарийская, а потом и симеонская жизнь вдруг пошла по новому сценарию.
Вернулась не одна. Помимо компаньонки Катерину сопровождал великовозрастный, весь заросший волосами бой-френд и десятилетний беспризорник, прибившийся к их компании в домодедовском аэропорту. Как они его везли без документов – это вообще отдельная история. Впрочем, беспризорник вызывал любопытство меньше всего – к их периодическому появлению и усыновлению в Сафари все уже успели привыкнуть. То, что приёмной матери самой только восемнадцать лет, тоже никого не смущало: ведь не кто-нибудь, а Воронцовская дочка, значит, знает, что делает. Зато тридцатилетний бой-френд поверг всех галерников в крайнее смущение. Основой сафарийского уклада изначально было то, что командоры себя вели как люди, сделанные из другого теста, и вдруг такой дешёвый, на уровне заводского общежития любовный мезальянс.
Грозные зграйские очи немедленно сфокусировались на компаньонке: как она такое допустила? Но та была почти не виновата. Оставшись на полчаса без присмотра, Катерина просто осуществила свою мечту: познакомилась на улице с рядовым московским парнем, который даже не был студентом, узнала, как его зовут, и поняла, что имя Родион Первый звучит для будущего симеонского монарха совсем неплохо.
Словосочетание «новые русские» уже было в ходу, и волосатый Родька принял свою уличную знакомую за дочку одного из них, великодушно позволив любить себя, как ей заблагорассудится. Полагал, что полностью контролирует ситуацию. Ничего не ведал о наказе, некогда данном Отцом Павлом дочери, насчёт совмещения власти и личной жизни:
– Сафари – это твоя любимая кошка, которая всегда должна спать на подушке между тобой и кем-то ещё.
То есть суп и мухи, будь ласка, всегда отдельно. Поэтому её нимало не смутило, что Родька оказался убеждённым пижоном и бездельником.
– Ну что ж, – решила она, – сам сузил себя до функций ночного мужа, так тому и быть.
Единственной неясностью для Катерины было, как именно ей следует справлять свою свадьбу. Но стоило ей лишь пару дней походить по Сафари, зайти в пару кафе, дружески кивнуть десятку знакомых и – пожалуйста, ты уже знаешь, чего от тебя ждут, и как тебе следует поступить, причём первое со вторым вовсе не обязаны совпадать.
В общем, через два дня Катерина со своим Волосатиком подали заявление в сельсовет Лазурного и ещё через неделю их там благополучно расписали, и Екатерина Воронцова превратилась в Екатерину Матукову.
Весь Симеон замер, понимая, что подобная фронда в первом сафарийском доме должна и будет иметь самые важные последствия. Ждали проявления Воронцовского гнева, а дождались его со стороны Катерины-Корделии. Молодой муж при регистрации отпустил при свидетелях в адрес жены глупую шутку – и свою первую брачную ночь провёл в лучшем застенке моей гауптвахты.
– Если дочка себе такое позволяет, то что же позволит себе отец? – спрашивали друг у друга изумлённые симеонцы.
У Отца Павла с юмором всегда был полный порядок, поэтому он явился к Родьке в изолятор со своим свадебным подарком – ключами от трёхкомнатной симеонской квартиры, при этом отнюдь не отменив принудительного заключения зятя. Сама свадьба тоже вышла весьма своеобразной. Павел с Жаннет ждали свадебный кортеж у себя в «Горном Робинзоне», но когда выяснилось, что Родька уже в застенке, то они отказались принимать дочь, просто выставив за ворота шале все напитки и приготовленные блюда. И свою свадьбу Катерина отмечала лишь в компании двадцати однокашников на одном из туристических кострищ.
Такое начало семейной жизни могло обескуражить любую другую девушку, но только не Катерину.
– Полный нормалёк! – смеясь, говорила она на свадебном пикнике. – Наоборот, я бы очень удивилась, если бы родичи приняли меня без мужа.
– А раз знала, то зачем посадила его? – спрашивала одна из бывших подружек.
– Я же ему русским языком говорила, что здесь не Москва, что если написано, без галстука не входить, то и не войдёшь, а он не верил.
– Не каждый муж простит такое обращение, – сомневалась подружка.
– Ну два раза побьёт, один раз за волосы оттаскает, зато потом любовь ещё лучше будет, – невозмутимо отвечала юная фурия.
Как следует оглядевшись вокруг, она перевелась из стационара московского элитного института на заочное отделение владивостокского политеха и, засучив рукава, энергично взялась за управленческие дела. Смена фамилии вызывала щекотливые вопросы, поэтому госпожа Матукова, ничуть не смущаясь, настояла на официальном отречении от командорской короны в пользу Дрюни, одновременно приступив к созданию отдельного матуковского командорства.
Что заставило благополучнейшую сеньору поступить именно таким образом – я имею в виду, конечно, не женитьбу, а выбор пятого командорства? В силу своих полицейских функций мне было известно о письменных и устных переговорах, которые полгода вели с ней наши фундаменталисты, желающие на кривой козе отвоевать таким образом своё место под солнцем. Возможно, был азарт «ну я вам самим же и устрою», возможно, хотелось стать сафарийской королевой на полном основании, без отцовского кураторства, возможно, женской интуицией уловила некоторую пробуксовку всего сафарийского проекта и захотела внести в него свежую струю, не исключаю и прямую отцовскую рекомендацию, мол:
– Мне возвращаться к рулю зазорно, а тебе разворошить это болото в самый раз.
Даже представить страшно, что бы было, если бы из её затеи, как из трёх прежних подобных авантюр, вышел пшик. Сафарийское хозяйство, может быть, и устояло, зато напрочь была бы подорвана вся командорская система, не терпящая посредственных и неудачливых начальников.
Отец Павел с его идеализацией монгольской орды говорил по этому поводу так:
– Не могли десятки тысяч всадников десятилетиями не сходить с седла только ради желания пограбить. Для обогащения достаточно было притормозить в Китае или Персии и методично их повытрясти. Годами же подвергаться походным лишениям и опасностям можно только ради большой путеводной идеи, которая легко угадывается в самом отличии орды от окружающих армий. Наверняка каждый монгол если не произносил, то чувствовал определённое внутреннее повеление: все эти цивилизации окончательно прогнили, сражаются за унылый домашний очаг и миску дешёвой похлебки, так покажем им, что всё это ровно ничего не стоит, уничтожим вонючих обывателей и установим по всему миру братство самоотверженных багатуров, которые за вольность и товарища готовы всегда в огонь и воду. Точно так же и моральная основа сафарийской идеи не в своей замкнутости, а в энергичном наступательном воздействии на окружающий мир. Раз ты чувствуешь в себе правду, то должен её нести другим, а если не несёшь, то значит болеешь тем же обывательским жлобством, что и девяносто девять процентов твоих сокамерников по планете.
Не думаю, что госпожа Матукова отчетливо понимала все это. Да и сам Павел к подобным выводам пришел чуть позже. Но, разрабатывая план своего возвращения в Сафари, Катерина провела в Москве не одну бессонную ночь, поэтому все её поступки у нас были расписаны не по дням, а по часам. Ведь мало было получить от каждого из четырёх командорств нужную материальную толику на закладку собственного хозяйства, необходимо было эти средства пустить в ход с большей отдачей, чем они работали у прежних хозяев.
Единственной для неё поблажкой был некий испытательный срок, те самые пресловутые сто президентских дней, которые даются всякому выскочке для вхождения в новое для себя большое и сложное дело. Катерина воспользовалась ими в полной мере, не столько занимаясь экономикой и производством, сколько своим особым идеологическим имиджем.
– Товарищи эмбрионы, выходи строиться! – этот её клич живо взбаламутил весь Симеон.
Вроде бы совершенно оскорбительное слово само по себе заставило взбодриться и навострить уши не только зелёную молодёжь, но и стажёров в возрасте, слушаться выскочку-мужчину было ударом по самолюбию, а вот восемнадцатилетнюю девчонку почему-то очень весело и мило. Жаннет так и не вернула себе титул первой леди Сафари, зато теперь эта пустующая ячейка мгновенно заполнилась её дочерью.
Прежде всего Катерина как следует приструнила своего Родьку. Тот, вместо того чтобы помогать жене, с первого же дня пристрастился к азартным играм в казино «Скалы», причём оказался игроком на редкость удачливым, что, однако, роняло престиж сафарийской командорши не меньше, чем проигрыши. Казино у нас для того и служило, чтобы истинный сафариец в самую азартную минуту мог напустить на себя равнодушный вид и со словами «я сам хозяин своего азарта» встать из-за стола и уйти. Кто проявлял себя натурой чрезмерно увлекающейся, признавался галерным общественным мнением человеком пустым и ненадёжным и больших карьерных перспектив в Фермерском Братстве не имел. Поэтому Катерина время от времени звонила мне, и я отдавал команду легионерам отвести Родьку на ночёвку на губу. Естественно, что такое обращение Волосатику активно не нравилось и уже через месяц он громогласно объявил о разводе с женой-самодуркой, совсем упуская из виду, что с разводами в Сафари всегда была напряженка. Все документы у него были тотчас изъяты и проход на паром закрыт, и пару раз застенок с удобствами сменился для него на застенок без удобств. Сломить это парня не сломило, но примолк он основательно.
Следующим подвигом Катерины-Корделии стал великосветский этикет Сафари. Если до этого проход в театр, кино и в дорогие пабы лишь рекомендовался в парадной одежде, то теперь он стал непреложным правилом. В двух шагах от билетёрши всегда маячил рослый легионер, готовый прийти ей на помощь при любых спорах со слишком вольными посетителями. Особенно забавно получалось с заезжими творцами, какими-то там музыкантами или художниками, которые вдруг обнаруживали, что для простого прохода в дверь им необходимо срочно сменить богемный шарфик на обыкновенный галстук, а потертые джинсы – на отглаженные брюки.
Так же сверхцеремонно протекала, и вся дальнейшая жизнь Пятого командорства. Широко использовалась музыка и массовые гулянья, дискотеки и общие трапезы-банкеты, то, что наш Главный патриций – любитель тишины и малолюдья – всегда категорически отвергал. Удивительно, но сиё коллективное зомбирование принималось с полным одобрением не только молодёжью, но и многими седовласыми отцами семейств. Сама Катерина вела себя не менее представительно. Где только научилась! Остатки повседневного демократизма навсегда канули в лету. Конечно и сейчас любой человек мог подойти к мадам Матуковой и задать ей любой вопрос. Но с ответом непременно происходила маленькая заминка. Катерина рассеянно отворачивалась в сторону и только через десять секунд оглядывалась назад, как бы говоря:
– Ах да, меня тут кто-то о чём-то спросил!
И давала самый неудовлетворительный ответ, какой только может быть. Проделывала всё это с таким неподражаемым шармом, что обвинить её в примитивном снобизме ничей язык не поднимался. Зато медленно, но верно вырабатывался рефлекс заговаривать с ней, лишь, когда она сама о чём-то спросит.
В сфере экономики Катерина предложила ввести на Симеоне для приезжих обязательные страховые залоги безупречности своего поведения. Не удержался, привлёк к себе негативное внимания легионера или патрона – залог оставался в билетной кассе. Маленький вроде бы нюанс – платить не потом, а заранее, – но кому не хочется вернуть свои деньги, и средний процент сварливости всех приезжающих разом снизился в несколько раз.
Естественно, что идею с денежным залогом Катерина как своё ноу-хау категорически подгребла под себя, для чего даже открыла собственное Авторское агентство: приходи, регистрируй идею или вещевую придумку и качай дивиденды, хотя бы даже в масштабе одного острова. С одной стороны, это само по себе было очень здорово – придавало всей симеонской жизни известную респектабельность, с другой – начисто подрывало наши прежние навыки убежденных пиратов и нигилистов: произведения, идеи и изобретения есть промысел божий, считали мы, следовательно, должны принадлежать не авторам, а всему подлунному миру.
В производстве Катерина сделала принципиальную ставку не просто на комфорт, а на комфорт с оттенком роскоши: строительство аттракционов и выставок, байдарок и малых приусадебных бассейнов, конфетное и винное производство, сверхдорогую одежду и мебель. Открыла второй банк, второе казино, второе рекламное агентство – всё то, что могло принести быстрые деньги.
Старая гвардия только покрякивала, глядя на эти поползновения. Выработался уже определенный тип галерного бюргера, достаточно прижимистого и неброского во внешних проявлениях, когда любое бряцанье на публику деньгами и деловой хваткой считалось моветоном, не имеющим права на существование. Зарабатывай сколько тебе угодно, только не кичись своей удачей – чай, не талант это и не интеллекта палата.
Севрюгин, тот откровенно противился подобным новшествам как развращающим и подрывающим сафарийский принцип умеренности и скромности. Аполлоныч, напротив, был в полном восторге, особенно от конфетного цеха: давно пора выходить на более солидный уровень. Я тоже был «за», но совсем по другой причине – возросли значение и полномочия моих легионеров.
В разгар всех этих пертурбаций случился тот приснопамятный августовский путч ГКЧП. Три дня весь остров, как и страну, лихорадило: что же будет? Прильнули к телевизорам и приёмникам, переживали за свою вторую партию абитуриентов, что остались дожидаться начала учебы в Москве. Откровенно радовался только Отец Павел:
– Ну вот, хоть кто-то догадался взять брошенную в грязь власть в свои руки.
Однако и он уже на третий день негодовал:
– Слабаки! Чего ж они её как следует не берут, чего цацкаются?
А когда всё вернулось на круги своя, угрюмо замолчал, не ожидая от такой реставрации ничего хорошего. Обрушившиеся на коммунистов репрессии переживал как личное унижение. Из нашей стартовой восьмёрки в компартии состояли только Жанна и аполлоновская Натали. Ну состояли и состояли, никто никогда не обращал на это внимания. А тут вдруг вся страна проснулась вызывающе воинственно беспартийной. Но если Сумгаит лишил Павла почвы под ногами, то свержение статуи Дзержинского снова вознесло на яростный клокочущий броневик:
– Топчете прошлое, значит, разрешаете топтать в будущем вас самих!
Нет, он вовсе не предвидел дальнейшей экономической вакханалии. Да ему и дела до этого не было, если бы и предвидел. Кто обращает внимание на презренные деньги, на требования желудка, когда речь идет о требованиях сердца? Как особое откровение Отцу Павлу явилось осмысление компартии как главного монарха всея Советского Союза. Мол, был такой царь – худо-бедно всё как-то двигалось, куда-то прибавлялось. Нет монарха – и неразумный народец попрёт во все стороны друг другу на плечи впрыгивать и орать о себе ничтожном как о большой незалежной личности.
Однако при всём разгуле московских победителей у Павла, да и у всех симеонцев, оставалась крошечная надежда, что всё каким-то боком ещё образуется. Но парад республиканских суверенитетов и Вискули окончательно её похоронили.
– Это ж надо, чтобы скинуть одного человека, взяли и всю страну развалили! – потерянно недоумевал главный командор.
– Может, оно и к лучшему, – слабо возражал Вадим Севрюгин. – Сколько можно республикам из России все соки тянуть!
– Вот они, кухаркины дети! Во всей красе! – горячился Воронцов. – Не понимают, что есть вещи, которые нельзя делать ни при каких обстоятельствах. Теперь только нового Сталина на них, чтобы как следует наказал всё наше быдло за предательство своей страны.
– И тебя в том числе?
– И меня в том числе, что не поехал и не пристрелил этого дурного Ельцина на танке.
Паромная переправа и морской трамвайчик по-прежнему связывали Симеон с материком, по инерции продолжались на острове и многие государственные службы, но, глядя с острова на ночные огни Лазурного, почему-то стало казаться, что они удаляются от нас всё дальше и дальше. Хотя почему казаться? Так оно, в общем-то, и было на самом деле.
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...
Почему должно считать российских политиков и политизированных журналистов чем-то отвратительным и тупиковым?
Когда-то ещё в школе я был очень сильно увлечён книгами о войне, причём меня в первую очередь интересовал 1941 год, потому что деяния остальных военных лет были тривиальными и как бы само собой разумеющимися. А про первый год войны я глотал роман за романом и ничего не понимал. Все оправдательные слова, все мужественные подвиги от спасения полкового знамени до пушки, которую тысячу километров катили по немецким тылам, всё казалось мне несущественным, потому что совершалось людьми, которые драпали. Неужели, спрашивал я себя, из миллионов русских чудо-богатырей не нашлось ни одного, который бы наперекор всему не стал драпать?
И лишь однажды я нашёл мало кому известную повесть «Убиты под Москвой» Константина Воробьева, где говорилось, как некий командир вывел на передовую роту необстрелянных кремлёвских курсантов и тут же получил приказ отступать. Как же так, подумал он, будущие офицеры начнут воевать с отступления? И ночью он ведёт свою роту в самовольную атаку, и они вырезают целую немецкую часть, стоящую перед ними. Правда, их всех потом наутро уничтожили танками, но это уже другой вопрос. Главное, что они не стали драпать. И эта небольшая повесть мгновенно перевесила для меня все мелкотравчатые литературные экзерсисы разных там быковых, бондаревых и симоновых, потому что была действительно о главном и настоящем.
То же самое с политиками и журналистами. Как бы златоустно и глубокомысленно они не вещали о непреложности происходящего, на самом деле они снова драпают, сдают одну позицию за другой. Вся эта гнуснейшая гуманитарная помощь, всё это добровольное отступление из соцстран, вселенское покаяние в собственном ГУЛАГе, сознательное разрушение своей мощи и силы.
У драпающего человека никогда не может быть никакого оправдания. Он всегда грязен, чёрен и мерзок, просто потому что драпает, предает то, чего не должен предавать ни при каких обстоятельствах.