Предшественники Геродота всё ещё излагали историю в виде эпических поэм. Немногочисленные прозаические хроники первых логографов представляли собой скучный пересказ мифов, относящихся к генеалогии богов и героев, которые, по преданию, дали жизнь тому или иному полису.
Несомненно, что Геродот не сразу пришёл к той прозаической форме, которая стала фундаментом всей исторической (и, отчасти, литературно-художественной) прозы. Поначалу он должен был потерпеть неудачу в стихосложении. Иначе говоря, осознать свою поэтическую немощь и отказаться от дальнейших опытов в этой области литературного творчества (хотя, по наблюдению Э. Нордена (Die antike Kunstprosa vom VI. Jahrhundert v. Chr. bis in die Zeit der Renaissance, 1898. С. 45), «ни один из позднейших прозаиков не начинал и не кончал предложений гекзаметрами так часто, как Геродот»).
Мы не знаем, какое поэтическое крушение вынудило Геродота осознать себя как не-поэта. Быть может, всё было так, как изложено на нижеследующих страницах.
I
Артемисия, дочь Лигдамида, правительница Галикарнаса, увела на помощь Великому царю пять кораблей. Обратно вернулось два — чёрная триера самой правительницы и одна из уцелевших пентеконтер, пятидесятивёсельных одноярусных судов, снаряжённых на деньги богатых горожан.
Дозорные на городских башнях, первыми узревшие возвращение эскадры, вначале не поверили своим глазам. Печальная весть быстро разнеслась по городу, словно несомая ветром с моря, который в этот жаркий день приятно овевал тела и лица. Горожане толпами повалили в порт.
Корабли приближались к причалу в полной тишине, нарушаемой лишь плеском весел и скрипом снастей. На их бортах и мачтах не было видимых следов повреждений, однако выглядели они как-то уныло.
Когда Артемисия ступила на берег, раздались приветственные звуки труб — и сразу потонули в поднявшемся человеческом гуле.
— Где остальные корабли, Артемисия? — слышались истошные женские голоса. — Где наши мужья, сыновья и братья?
Ни один мускул не дрогнул на лице правительницы. Она села в поданные носилки и удалилась, не опустив занавеси и не удостоив взглядом никого из подданных.
Только теперь толпа взвыла, словно осознав горечь утраты. Причитания и вопли огласили гавань, смешавшись с пронзительными криками встревоженных чаек.
Златовласая Дрио не голосила вместе с другими женщинами. Хвала всемогущим богам, ей некого оплакивать. Её муж, Ликс, стоял рядом с ней. Он был возбуждён, как и все, хотя тревога уже сошла с его широкого, бородатого лица — в спасшейся пентеконтере он узнал принадлежащий ему корабль. Выглядывая из-за широкого плеча мужа, Дрио крепко прижимала к груди туго спелёнутый комок — новорождённого сына Феодора. Другой её сын, малютка Геродот, сам жался к матери, цепляясь кулачками за складки платья. Он не понимал ничего из того, что происходило вокруг, но почему-то знал, что нужно запомнить этот гвалт, эту людскую толчею.
Команды вернувшихся кораблей разошлись по домам и тавернам. В тот день рассказам не было конца. С изумлением слушали горожане о сокрушительном разгроме флота Великого царя у Саламина и поспешном отступлении неисчислимого персидского войска из Греции. Напрасная гибель трёх великолепных кораблей (галикарнасская эскадра считалась лучшей во всём персидском флоте после сидонской) наполняла сердца стыдом и скорбью; тем большим успехом пользовались истории о бессмертной славе, которой покрыла себя правительница Галикарнаса. Никто не понуждал её — молодую вдову при малолетнем сыне — к выступлению в поход. Однако она отважно возглавила союзную флотилию из Карии[1] (прим. см. в конце текста). Великий царь ценил её мудрые советы и восторгался мужеством Артемисии. Наблюдая за тем, с какой отчаянной храбростью бросалась она при Саламине на эллинские корабли, царь воскликнул: «Воистину, мои мужчины сегодня стали женщинами, а женщины превратились в мужчин!»
Рассказчики не утаили и ту хитрость, на которую ей пришлось пойти ради спасения своей жизни. Афиняне кипели злобой против Артемисии — для них было позором воевать с женщиной. Начальники афинских кораблей получили приказание захватить в плен галикарнасскую царицу; за её поимку была назначена награда в тысячу драхм[2]. В самый разгар сражения, когда флот персов пришёл в расстройство и обратился вспять, афинская триера погналась за кораблём Артемисии. Бежать было некуда — путь к отступлению преграждала стена из тридцати карийских кораблей, которые отходили, сохраняя строй. И тогда она приказала протаранить один из них, принадлежавший царю города Калинды. Повреждённое судно пошло ко дну вместе с царём и всей командой. Обманутый увиденным, начальник корабля афинян прекратил преследование, решив, что правительница Галикарнаса перешла на сторону эллинов. Однако верность Артемисии Великому царю осталась непоколебленной. Недаром именно ей поручил он заботу о своих сыновьях, отправленных морем в Эфес.
Вечером в дом Ликса пришли гости — главы знатных семейств города, с которыми хозяина дома связывали аристократическое происхождение и дружба. Все они перед тем побывали во дворце, где изъявили своё глубочайшее уважение правительнице и готовность к новым жертвам — кровью и деньгами — ради её славы и процветания города. Теперь они обсуждали, во сколько им обойдётся их преданность, и станут ли афиняне мстить Галикарнасу за участие в войне на стороне персов. Разговорам не было конца, разошлись далеко за полночь.
Тревога мужчин передалась гинекею[3]. Дрио то и дело покрикивала на рабынь, те громче обычного возились на кухне и по дому, Феодор беспрестанно орал. Геродот тоже похныкал, но, получив от матери крепкую затрещину, притих.
Вскоре из области педасийцев, простиравшейся к северу от Галикарнаса, поступили успокоительные вести: у тамошней жрицы Афины не отросла борода, как это не раз бывало, когда Карии угрожала какая-нибудь беда. Значит, бояться нечего.
А вскоре царские гонцы зачитали на городской площади официальное известие о том, что Великий царь, наказав гордыню эллинов и разорив их города и святилища, благополучно вернулся в свою столицу.
Мир, однако, не наступил. Напротив, пламя великой битвы Европы и Азии разгоралось всё сильнее, захватывая новые страны и области.
Однажды Артемисия исчезла. Говорили, что она бросилась в море от неразделённой любви к некоему юноше по имени Дардан, после того как оракул возвестил ей о том, что близость между ними невозможна. Правды не знал никто. Несколько дней спустя море вернуло галикарнасцам их правительницу, выбросив её обезображенное, вздувшееся тело на берег, прямо под стены правительственного дворца, который возвышался на скале у входа в бухту. Власть перешла к её сыну Писинделу, а затем к внуку — Лигдамиду II.
II
Окружённый с трёх сторон горной грядой, Галикарнас обращён к югу — к спокойным водам Керамского залива. Впрочем, тот, кто хочет увидеть открытое море, должен подняться в верхнюю часть города. Только при взгляде оттуда суша, как бы сдавившая Керамский залив в своих объятиях, немного ослабляет свой захват, приоткрывая простор Эгеиды. Но и тогда смотрящий может, скорее, почувствовать его, чем созерцать во всей шири, так как морской окоём едва ли не на всём его протяжении загораживает холмистая громада острова Кос.
Место это знаменито в преданиях эллинов. Во времена гигантомахии возле его берегов Посейдон Амфибей расправился с гигантом Полиботом, сыном матери-земли Геи. Лазурнокудрый бог оправдал своё грозное имя — «колебатель земли». Своим острым трезубцем он отколол от Коса огромную скалу и придавил ею Полибота. Так возник соседний остров Нисирос. В дальнейшем жители Коса прогневали Геракла: приняв его корабль за пиратский, они бросали в него камни, не позволяя пристать к берегу. С невероятным трудом Гераклу удалось одержать верх над обидчиками. Он убил косского царя Еврипила и взял в жёны его дочь Халкиопу.
Когда же пришёл черед общегреческого похода на Илион, Кос снарядил свои корабли, упомянутые Гомером в незабвенном перечне эллинской флотилии.
С тех пор утекло много воды, и ко времени рождения Геродота Кос славился двумя вещами: знаменитым на всю Элладу храмом Асклепия[4] и дорогими прозрачными тканями — платья, сшитые из них, обнажали тело, вместо того чтобы скрыть его, и потому были любимым одеянием гетер.
Первые эллины высадились на землю Галикарнаса спустя много лет после Троянской войны. Это были выходцы из Арголиды[5].
До прихода эллинов юго-западную оконечность Азии вместе с близлежащими островами населяли карийцы. Именно их греки впервые назвали «варварами». Название области Кария на их языке означало верхушку, маковку. Когда-то они, в свою очередь, подчинили здешних туземцев — лелегов. В прошлом карийцы были столь воинственны, что, даже покорившись царю Миносу[6], не платили никакой дани, а лишь поставляли гребцов для его кораблей. В пору своего могущества карийцы изобрели три вещи, — султаны на шлемах, эмблемы на щитах и ручки на внутренней стороне щитов, под левую руку (прежде щит крепился на кожаную перевязь, которую надевали через плечо). Впоследствии эллины переняли от них эти нововведения. Особенно пригодилась рукоятка на щите — именно она позволила построить гоплитов[7] в несокрушимую фалангу.
Карийцы пришли на помощь Трое, тем самым связав свою судьбу с судьбой поверженного города. Победа эллинов надломила их могущество. Однако и после того, как карийцы утратили независимость, иноземные правители охотно нанимали их на службу.
Первые колонисты из Трезена высадились на острове Зефирий (позднее его соединили с материком узким перешейком), у входа в удобную бухту, прямо напротив небольшого карийского городка Салмакиса. Прошло немало времени, прежде чем оба поселения слились в один город под названием Галикарнас. Смешалось и его население — греки из Зефирия и карийцы из Салмакиса породнились благодаря многочисленным бракам. Из-за этого соседние эллины из дорийского Шестиградья[8] относились к галикарнасцам с предубеждением и однажды, воспользовавшись случаем, исключили их из своего союза. Впрочем, это не помешало Галикарнасу добиться процветания, которое сделало его столицей властителей Карии. Первым из них был кариец Лигдамид, женатый на гречанке. Их дочь получила имя Артемисия. После кончины своего супруга она взяла верховную власть в свои руки.
Спутники торговли — богатство и довольство — породили в галикарнасцах изнеженность. Причины её молва искала в свойствах воды из местного источника, чья нимфа по имени Салмакида проводила свои дни в праздности и, в конце концов, пленившись нежной красотой Гермафродита, срослась с ним в единое существо. Привыкнув ценить превыше всего житейское благополучие, жители Галикарнаса безропотно подчинились власти сначала лидийских, а затем и персидских царей, тогда как их соседи — ионийские греки — доблестно, хотя и безуспешно сражались за свободу своих городов.
III
Геродот, подобно многим галикарнасцам, происходил из смешанной семьи. Отцом его был кариец, матерью — гречанка. Родители маленького Геродота быстро заметили, что нет лучшего способа завладеть его вниманием, чем завести разговор об Артемисии и её подвигах. Он готов был часами слушать эти истории. Царица Галикарнаса навсегда сохранилась в его памяти такой, какой она предстала перед своими подданными в день возвращения из похода — гордой, величественной, неподсудной молве, — полная противоположность тем женщинам, которых он видел вокруг себя: тихим, покорным, всегда занятым какой-то мышиной вознёй в гинекее. Внимая рассказам взрослых, Геродот замирал; прозрачно-зелёные глаза его светились восторгом, а детское личико время от времени становилось строгим, и по нему пробегала тень напряжённого раздумья.
В детстве Геродот потерял младшего брата, который умер в младенчестве; но зато, повзрослев, обнаружил, что у него есть старший. Звали его Паниасид, и он обгонял Геродота лет на пятнадцать. Их связывало двоюродное родство — отцом Паниасида был Полиарх, приходившийся братом Геродотову родителю Ликсу.
Паниасид был неказист и, кажется, стыдился этого. Однако он весь преображался, когда читал свои стихи. В эти мгновения некрасивое лицо его дышало божественным восторгом, и Геродот страстно влюблялся в каждую его чёрточку — крупный нос, близко посаженные глаза, взлохмаченные жидкие волосы на круглой голове с высоким покатым лбом и развесистыми ушами... Однажды из подслушанного разговора взрослых Геродот узнал, что Паниасид — известный поэт, чтимый во всей Элладе как продолжатель великой эпической традиции Гомера и Гесиода. В доме Ликса Паниасид прочитал свою «Гераклиаду» — все четырнадцать песен, одну за другой, по мере их сочинения. Геродот с нетерпением ждал каждого нового появления двоюродного брата, чтобы с упоением проглотить очередную порцию похождений сына Зевса и Алкмены, изложенную героическим шестистопником.
Паниасид не сразу заметил, что у него нет более благодарного слушателя, чем юный сын Ликса. А, заметив, сблизился с ним так просто и непринуждённо, словно со своим сверстником. Ему первому открыл он свой новый замысел. Вслед за делами божественными Паниасид хотел воспеть деяния человеческие. «Ионика» — так называлась задуманная им поэма. Звучными элегическими двустишиями он собирался поведать историю славного ионийского народа. На долгое время исторические разыскания сделались главным его занятием. Паниасид скупал сочинения логографов[9] и приглашал к себе рапсодов[10] в надежде выудить из их памяти нужные ему сведения. Не довольствуясь их бессвязными россказнями, он совершал длительные путешествия, чтобы своими глазами увидеть места, о которых намеревался писать. В Ахайе[11] он собирал предания о древнейшем союзе двенадцати ионийских племён, впоследствии сбитых нашествием ахейцев[12] с родной земли и нашедших убежище в Аттике; в Афинах записывал сказания о последнем афинском царе Кодре и его сыновьях, которые, не сумев ужиться между собой, увели часть ионян в Азию; в Милете слушал рассказы о том, как ионяне, овладев городом, перебили всех мужчин и женились на их жёнах и дочерях, ибо своих женщин они оставили в Афинах; и как из-за этой резни карийские женщины поклялись никогда не вкушать пищи вместе со своими мужьями и не называть их по имени...
Всякий раз по возвращении Паниасид был нарасхват в домах родственников и знакомых, томимых нетерпеливым желанием узнать из первых уст заморские новости. Но самые подробные отчёты он приберегал для своего юного друга. Обычно они уединялись в библиотеке Паниасида, заставленной статуями богов и героев, бюстами поэтов, а также различными диковинами, привезёнными из поездок, — и там хозяин обрушивал на притихшего гостя лавину имён, названий городов и стран, достоверных фактов и сомнительных баек, мимолётных наблюдений и глубоко продуманных мыслей, зная, что ни одно из его слов не будет сочтено лишним. Сын Ликса был жадный слушатель и неутомимый вопрошатель. Его интересовало всё — старина и современность, создания природы и человеческих рук, обычаи и нравы, религиозные обряды и политические установления, свершения бессмертных и людские поступки, судьбы народов и происшествия из частной жизни. Для него не было большего наслаждения, чем часами рыться в груде привезённых Паниасидом рукописей, зачастую испещрённых незнакомыми буквами.
Втайне от всех Геродот и сам уже пробовал слагать стихи. Не к Эрато и не к Евтерпе[13] обращал он свои поэтические потуги, а вслед за своим знаменитым другом призывал на помощь ту, кто, по слову Гесиода, выдаётся меж музами и шествует за царями, давая поэтам власть над человеческой душой, — матерь Орфея, сладкозвучную Каллиопу[14]. Теперь ежедневная молитва его была такова: «Мудрая Каллиопа, сойди с небес и вдохнови мою песнь! Я знаю, мой дар пред тобою ничтожен, но ревностью я не ниже других».
Героем своей поэмы он избрал Артемисию, бесстрашную воительницу, не сумевшую завоевать для себя самую малую толику любви.
Голова Геродота пухла от образов, мыслей, сюжетов, ждущих своего словесного воплощения, но отделка стихов вызывала у него зубовный скрежет. Метрические и просодические тонкости поэтического ремесла казались ему оковами, налагаемыми на его воображение. Он бился над каждой строкой, выглаживая неровности и подбирая незаезженные эпитеты. И вот, наконец, наступил день, когда он отважился показать свой труд Паниасиду.
— Ты — единственный, чей суд я приму, как приговор самог; святого дельфийского певца, благого Аполлона, предводителя муз.
Столь высокопарное начало насторожило Паниасида. Однако он с готовностью возлёг на обтянутую кожей кушетку, которая служила ему ложем в библиотеке, и приготовился слушать. Декламация длилась недолго. После дюжины строк Паниасид, не сдержав улыбки, прервал чтеца.
— Постой, постой, пожалей мои уши! Твои гекзаметры вонзаются в них, как острые жала.
Геродот замолчал и помрачнел.
— Не обижайся, — смягчил тон Паниасид. — Ты, как повар, который взялся приготовить мясо, не овладев искусством приправ: переперчил, недосолил, влил уксуса больше, чем надо, положил имбирь вместо кориандра... Разве ты не выплюнешь такой кусок сразу же, как только он попадёт тебе в рот?
Губы Геродота дрогнули в невольной улыбке.
— По правде сказать, я и сам это чувствую. Когда я читаю твои стихи, они кажутся мне совершенными, при взгляде на свои — поражаюсь их жалкой вымученности. Но если б ты знал, каких трудов стоила мне вся эта поэтическая эквилибристика — подсчёт слогов, чередование дактилей и хореев, расстановка спондеев, цезур и диерез, сильных и слабых долей!.. Почему же у меня ничего не выходит?
Паниасид помолчал, потом решительно встал.
— Пойдём!
— Куда?
— К лучшему учителю поэзии.
Они вышли из дома, проследовали до городских ворот и спустились по каменистой дороге к морю. Паниасид подвёл друга к самой воде. Море холмилось мёртвой зыбью. Сверкающие волны с ровным шумом набегали на песок, шелестя мелкими ракушками, устилавшими кромку берега.
— Слышишь? — спросил Паниасид.
— Что?
Недоумённым взглядом Геродот обвёл горизонт, словно пытаясь обнаружить источник шума.
— Образцовый гекзаметр, — сказал Паниасид.
Он подождал, пока схлынет очередная волна, и распевно произнёс:
— С трепетом сердца мы ждали...
За эти несколько мгновений новая волна накатила на берег и, добежав до ног Паниасида, в бессилии замерла.
— ...явленья божественной Эос,
— снова зазвучал голос Паниасида, смешавшись с шорохом волны, которая, пенясь, поползла назад. А Паниасид продолжал:
— Вышла из мрака младая
(Ещё одна волна вздыбилась и растеклась по песку.)
— с перстами пурпурными Эос…
(Волна вернулась в море в один миг с окончанием стиха.)
Геродот вдруг понял. Потрясённый своим открытием, он опустился на песок и, опершись на руку, запрокинул голову. Солнце обожгло глаза. Он зажмурился; под веками вспыхнуло огненное пятно. А в уши мерно вливались волны гекзаметра.
— Встал он, огонь разложил и доить принялся по порядку
Коз и овец; подоив же, под каждую матку её он
Клал сосуна; окончавши с заботливым спехом работу,
Снова из нас он похитил двоих на ужасную пищу...[15]
Паниасид читал и читал, не останавливаясь, пока не довёл дело до вызволения Одиссея и его людей из рук циклопа. К его удовольствию, за всё это время ни разу не случилось такого, чтобы набег и отступление волны не совпали с протяжённостью поэтической строки.
— Теперь ты видишь, — сказал он, присаживаясь на песок рядом с Геродотом, — что гекзаметр — это наречие моря, и поэту, чтобы овладеть им, нужно лишь впустить в своё сердце его мерный напев, порождение игры солёных зыбей. Сделай это, и тогда тебе не придётся больше высчитывать число стоп и длительность слогов, — ты сможешь сложить все правила стихотворства в ларец, а ключ от него выбросить в море!
Паниасид пошарил рукою в песке и, нащупав камушек, с силой швырнул его за прибойную волну.
— Вот так.
Окрылённый Геродот устремился домой, оставив старшего друга на берегу, внезапно разомлевшим и утратившим охоту к дальнейшим поучениям.
Дома, запершись в своей комнате, он занялся правкой поэмы, прислушиваясь к рокоту волн в своём сердце. Однако её вторая, «морская», редакция впечатлила Паниасида ничуть не больше, чем первая. «Никуда не годится», — твёрдо заключил он, на этот раз выслушав Геродота до конца.
— Но ведь я точно следовал твоим наставлениям! — в отчаянии воскликнул Геродот.
— Увы, ты не поэт, вот и всё.
[1] Историческая область на юго-западном побережье Малой Азии с городами Миунт, Приене, Милет, Карианда, Минд, Галикарнас, Книд, Кавн и др. — Здесь и далее примечания автора.
[2] В аттической драхме было 4,32 г серебра.
[3] Женская половина дома.
[4] Бог медицины и врачевания.
[5] Историческая область в северо-восточной части Пелопоннеса, заселённая дорийцами.
[6] Легендарный царь Крита, один из трёх сыновей Зевса и Европы.
[7] Древнегреческие тяжеловооружённые пешие воины (по названию тяжёлого круглого щита — гоплона).
[8] Религиозный союз шести городов карийской Дориды (области, заселённой дорийцами), в состав которого входил Галикарнас.
[9] Древнегреческие авторы первых исторических трудов, написанных прозой.
[10] Странствующие исполнители эпических песен.
[11] Историческая область на севере Пелопоннеса.
[12] Древнегреческие племена, обитавшие первоначально в Фессалии (северная Греция).
[13] Музы любовной и лирической поэзии.
[14] Муза эпической поэзии.
[15] Гомер. Одиссея. Перевод В. А. Жуковского.
Мои книги на Литрес
https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/
Звякнуть копеечкой в знак одобрения и поддержки можно через
Сбербанк 4274 3200 2087 4403
ЮMoney (Яндекс) 41001947922532
PayPal s.tsvetkov.history@gmail.com