Поцелованный в маковку

 
    Мне было уже за пятьдесят когда я случайно оказался в Симфоническом центре Чикаго. Мои родственники не знали, что я не любил оперу. Хотели удивить и с радостью ожидали моих впечатлений.  Огромный зал размещался в традиционном снаружи здании и ничем не выдавал своё внутреннее  великолепное красочное  убранство.
Пока я рассматривал чудесные интерьеры, крутил головой, в зале погас свет, зажглись софиты и я удобно устроился в мягком бархатном кресле. Со сцены звучала приветственная американская речь не совсем мне понятная, и только имя дирижёра привлекло моё внимание когда в перекрестье прожекторов попал стройный высокий мужчина и скромно коротко раскланялся. Его звали Андрис. Светлые волосы, узкое прибалтийское лицо, головка на тонкой шее и утиный широкий нос показались мне разительно знакомы. Из памяти всплыли далёкие воспоминания…
 
      Он стоял посреди узкого нескончаемого обшарпанного коридора казармы — такой же измождённый и длинный точно сучковатая жердь. Повернувшись лицом ко мне, широко расставив ноги и закрыв глаза, левой рукой прижимал к своей тонкой белой шее деревянную швабру, той стороной, куда должна одеваться половая тряпка. В правой руке держал воображаемый невидимый смычок, которым он водил поперёк круглого черенка. При этом плавно раскачивался, словно молодая берёза, сопротивляющаяся ураганному ветру, энергично кивал, резко вскидывая подбородок в такт только ему одному звучащей мелодии. Он вполне походил на Паганини, если бы не светлый ёжик волос вместо смоляной гривы, и чёрные длинные семейные трусы с тельняшкой заменившие фрак.
Тусклые лампы ночного освещения, подобно софитам, вырывали изгибающееся тело скрипача из мрака ночи, проецируя на серые стены немую мистерию мечущихся теней.
Вымученная напряжённость меняющихся драматических поз, искажённое гримасой лицо говорили о скрываемой внутри невыносимой безутешной муке, сопровождаемой невозможностью выплеснуть наружу рождаемые душой гениальные звуки. Заполнить ими всё пространство вокруг, ощутить их сокровенную реальность. 
      Но вот движения его замедлились, руки плавно опустились вниз, плечи расправились. Голова медленно склонилась в галантном поклоне. Тени на стене соединились в одну и замерли. Тихо скользнула из руки и стукнула об пол швабра.
И от этого звука парень очнулся. Приподнял голову, открыл глаза и увидел меня.
 В то же мгновенье осел, ссутулившись. Лицо исказилось судорогой страха, взгляд заметался по полу вокруг.  Не увидев желаемого, парень ринулся назад в конец коридора, где в помытом углу едва поблёскивая ободом, стояло оцинкованное ведро с водой. Серая половая тряпка сетчатым языком выглядывала из металлического жерла, безжизненно свисала на пол, точно кто-то внутри издох.
       — Курсант, стоять! Смирно! Кто такой? — негромко, но достаточно жёстко произнёс я. Остановил его на полпути, заставив развернуться и вытянуться в струнку по всей немалой высоте роста.
      — Курсант первой роты, сто двадцать третьей группы Андрис Мин…, — отчеканил он.
Полностью фамилию я не расслышал — оканчивалась на «чюс». 
Парень снова осел, ожидая неприятностей. Превратился в испуганного худого подростка, дрожащего телом на стылой ночной прохладе, ростом под два метра, если выпрямить. Белые, словно из гипса, коряво вылепленные костлявые ноги с розовыми, натертыми об пол коленками, дрожали. Мраморная длинная шея с выпирающим кадыком держала коротко стриженую маленькую головку, точно страусиную. Та клонилась попеременно от одного плеча к другому, словно не могла удержаться, как у новорождённого птенца.
Сходство усиливала застывшая закрытая улыбка, растягивающая тонкие губы большого рта почти до ушей, отчего приплюснутый курносый нос становился плоским, походил на утиный. Маленькие глазки бусинками западали внутрь лица, были непроницаемы.
      — Чем занимаетесь, курсант Андрис, когда вся рота спит давно?
      — Мою полы, товарищ дежурный!
      — Кто приказал? — уже тише спросил я, подходя к нему совсем близко, чтобы не шуметь и заглядывая ему в лицо снизу вверх.
      — Старший курс нашей роты! — так же тихо ответил он.
      — Кто именно? — переспросил я.
      — Их баталерщик, не знаю, как его зовут.
На старшем курсе обучались одногодки Андреса. Но поскольку те пришли учиться после восьмого класса, то были уже на третьем году обучения. Всячески старались подмять молодых, унизить, ощутить превосходство. Отыгрывались за те три года, которые провели на казарме, не слыша девичьего хохота, не зная заигрываний.
       Здесь в Ленинградском Арктическом училище полярников готовили с тринадцати лет, и только год назад стали принимать после окончания десятилетки. С чем это было связано, никто из воспитанников не знал, но соединившись в одной роте, парни разнились как два чужеродных поколения. Было странно, что большинство курсантов, ранее обучалось в других вузах и были выгнаны. Я сам перевёлся из лётного училища, не пройдя очередную медицинскую комиссию.
        — Иди спать! — спокойно сказал я.
        — А как же?.. — не понял Андрис, повёл длинной белой рукой вокруг, показывая на грубый крашенный дощатый пол.
        — Завтра утром разберёмся!
Андрис медленно направился в спальню. Но вспомнив, что у него в руках оставалась швабра, вернулся в конец коридора. Прихватил ведро, завернул с поклажей в туалетную комнату.
      Я смотрел ему вслед и не мог понять, что этот парень собрался делать на Севере. Проучившись год, я и сам ещё не представлял что это, но судя по информации и получаемым знаниям, там было не сладко.
Андрис снова появился в коридоре и направился в свой кубрик, так называли комнату на двадцать коек, где ночевали курсанты.
       —  Постой, — обратился я к нему, — ты что, музыкант?
       —  Ещё не успел, — смущённо ответил тот и замялся.
Я молча ждал дальнейших объяснений. Он это понял, и его неуклюжее длинное тело начало неловко ёжиться, стеснительно кукожась, словно стараясь уменьшиться в размерах, стать незаметней. Голова наклонилась, взгляд уставился в пол, утиный нос сморщился, задирая вверх трепещущие ноздри:
       —  Просто у меня отец дирижер в Кировском театре и мать композитор, а я только окончил музыкальную школу при консерватории, по классу скрипки…
Он неожиданно резко поднял голову и вызывающе посмотрел мне в глаза, готовясь к отражению насмешки или издевательств, стал ожидать.
       — Я тоже музыкант, — с лёгкой иронией отозвался я, правда, школ не кончал. Так... бренчу на гитаре, аккорды на фортепьяно переложил.
       —  А как же ты… то есть вы?.. — начал было Андрис.
       —  Просто самородок, — пошутил я и подведя итог скомандовал: — Ещё увидимся, иди спать!
Он ушёл, а я почувствовал в этом парне что-то родное, будто несколько минут назад так же самозабвенно чувственно подыгрывал в его маленьком потаённом оркестре. Он казался моим младшим братом, о котором мне теперь следует заботиться, совершенно не предполагая, что это общение будет последним.
Через некоторое время к начальнику училища приехали его именитые родители, и Андрис написал рапорт на отчисление.
В тот момент я не предполагал как сложится его дальнейшая судьба, но именно тогда почувствовал, что никакая казарма не сможет погасить в душе человека поцелованного Богом в маковку стремление к искусству красоте и творчеству!