Он появлялся на излете осени, когда суровые азиаты хоронили листву, а счета за электричество – надежду на новый чайник. Он приходил без звонка, не дожидаясь приглашения, без «здрасьте» и прочих пустых формальностей, не снимал калош, не вешал шляпу. Никогда не представлялся, не задавал вопросов, и не отвечал. Словом – чистый морок.
Вот и на этот раз Семен застал его сидящим в гостиной с неизменным чемоданом возле ног. Обитый дешевым черным дерматином, с обшарпанными металлическими уголками чемоданище, величиною с собачий гроб, более подходил для перевозки расчленённых трупов, нежели для имущества отлученного от дома супруга.
- И вам, добрый вечер! – буркнул Семен, проходя в спальню.
Там, на стене висело ружье, а патроны лежали на тумбочке рядом. Повадки гостя предсказуемостью не отличались, и хозяин старался продать свою жизнь подороже. Правда, в критических ситуациях двустволка всегда осекалась, и Семен покрывался холодной испариной, тянулся к ускользающему ножу, к укатившейся под кровать булаве, пытался бежать, но ватные ноги не слушались и сам он становился ростом с карлика – старого, немощного карлика.
Уже переодевшись в домашнее, Семен не торопился возвращаться в гостиную. Присутствие любых гостей напрягало. Привычка к затворничеству с момента зачатия перескочила за шахматную доску без партнера, долго затем кочевала по холостяцким и семейным застольям, пока, наконец, не упокоилась в сталинской двушке с пыльным фикусом и стеклопакетами с неправильным прикусом.
Прихватив из кухни початую Столичную и недоеденное яблоко, хозяин присел на краешек стула, разлил по двум рюмкам и, не чокаясь, выпил. Забытая возле холодильника, теплая водка отдавала тоской брошенной деревни, где печные трубы маются зубной болью, а подгнившие заборы уминают вихрастый сухостой.
Смотреть в сторону гостя не хотелось. Семен и так знал, что на мороке хламидный черный плащ, черная фетровая шляпа с обвисшими полями, черная пустота вместо лица. Не молчаливость визитера, а полное отсутствие каких-либо эмоций в зияющей дыре под шляпой угнетало Семена до крайности, за которой раскачивается под люстрой синюшная безысходность.
- Опять? – вопрос прозвучал скорее утверждением, да и разыскивать незримые уши, похоже, не собирался.
Он вернулся к хозяину квартиры без ответа, немного смущенный опустился на антоновку, обнюхался подмышками.
- А что остается? – Семен виновато отвел глаза, - Когда трезв, чувствую себя вот этим огрызком, - доедать никто, даже гость наш, не желает. Слышь, постоялец! На, ешь!
Провокация не удалась. Морок привычно безмолвствовал. Его редкие приступы агрессии выпадали на время ночное. В такие минуты атмосфера сгущалась, будто легкое и радужное выпаривалось на адском огне и оседала липкая тягость, что приковывала Семена к кровати, не позволяя дотянуться до ружья. Впрочем, когда морок проявлял особую жестокость, Семен вырывался из вязкого плена, но безотказная курковка неожиданно давала сбой.
- Ну, вам виднее. А я выпью. И займусь самоедством.
С каждой рюмкой Семен смелел и хорохорился:
- Самоедство – высшая форма эгоизма. Ибо способность пожирать себя лишь избранным подвластна. А ты наблюдай, наблюдай. Видать, тебе есть, что вспомнить.
Так продолжалось всю зиму.
Весной морок исчезал, унося в чемодане еще один год из жизни Семена.