Когда я вспоминаю дедушку Гришу, то почему-то первым всплывает из памяти такая картинка: он стоит с палочкой-костылём на конечной остановке автобуса №2 у ЖД вокзала и улыбается. Так, как он улыбался – как-то ласково и с прищуром.
Я тогда учился в 9 классе, занятия были во вторую смену, возвращался уже затемно. Он меня встречал, потом мы шли по мосту и дальше по насыпи к дому. Костыль ему ещё и не был нужен, он брал его на всякий случай – от хулиганов. Вокзал был местом неспокойным, как и все вокзалы.
Мы шли и о чём-то говорили. Конечно, я не помню о чём. Если бы вот сейчас хоть разок с тобой вместе рядом пройти, дед… Я расспросил бы, через что ты прошёл, что ты чувствовал, чем жил. А главное – может, ты что-то понял, что я всё ещё не понимаю? Да хоть бы и не понял – но где силы брал, чтобы отдавать? Ведь ты всё другим отдавал… Всю свою жизнь.
Дед рассказывал обо всех, но ничего не рассказывал о себе. А дома он всё время что-то делал по хозяйству, что-нибудь чинил. В сарае была небольшая мастерская – моё любимое место. Это был даже не сарай, а маленький домик. Там ещё была кирпичная печь, в которой бабушка пекла безумно вкусные пышки, и огромный старый сундук.
Я был первым внуком и долго, почти семь лет, единственным. И конечно же, в этот период особо любимым.
И стал первым внуком, который «оторвался» и уехал в свою жизнь.
В день моего рождения дед посадил в огороде яблоню сорта «белый налив», к моему подростковому возрасту она разрослась, яблоки были крупные и вызревая, становились зернистыми, а те немногие, что оставались на ветке, «наливались мёдом».
Как минимум всё лето я проводил у дедушки и бабушки, а их дом всегда был полон народу. Да и когда все мои дяди и тёти женились или повыходили замуж, народу не слишком убавилось. Появились зятья, невестки, кто-то из них приезжал в отпуск, кто-то просто приходил, а кто-то ещё жил, ожидая получения своего жилья.
Сколько себя помню, возвращаться в небольшую квартирку в Белгород мне не хотелось. Хотя понятно, что тогда я ещё совсем мальцом был.
В период, с которого я уже хорошо кое-что помню, лет с 8-9, моей любимой одеждой для игр были железнодорожный бушлат и фуражка, которую дедушка по-старинке называл «картуз». Дед даже давал мне поносить охотничье ружьё – с ним я становился часовым во дворе возле калитки. Проверял почтовый ящик и докладывал: «сегодня две газеты и ни одного письма!».
Когда я нашёл в сарае коробку со старыми пластинками, дедушка откуда-то принёс патефон, наладил его и отдал мне. За несколько дней я прокрутил все пластинки, выбрал несколько понравившихся и после этого часто устраивал «концерты». Подряд по нескольку раз ставил особо мне полюбившиеся песни «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…» и «Крепче за баранку держись, шофёр».
Определив по такой меломании возможное наличие у меня музыкального таланта, дед где-то «откопал» мандолину, на которой сам хорошо умел играть. И стал меня учить. Однако, кроме моего первоначального интереса, ни музыкального слуха, ни старания во мне не проявилось. Одно дело – приятные песенки слушать, и совсем другое – трудиться, чтобы кому-то радовать слух.
И где-то в то же время, после окончания мною второго класса, дед купил мне велосипед «Школьник». И научил на нём кататься. Но уже через год я стал брать дедов велосипед «Урал», потому что все ребята в округе катались на «взрослых» велосипедах «под раму» – стоя, просовывая ноги к педалям сбоку.
Велосипед в пригороде был главным народным средством передвижения, без него было не обойтись. И у подростков лет с 11-12 всё общение проходило в основном верхом на велосипедах, катались туда-сюда, и даже играли в «велосипедные игры», представляя себя за рулём машины, а то и самолёта.
Семейный велосипед летом уже принадлежал практически мне, и дед, чтобы ездить на пасеку, купил мопед. С мопедом надо было возиться уже серьёзно, заправлять бензином и маслом. Я на нём несколько раз прокатился – и потерял интерес.
Не менее часто мне вспоминается пасека. Она сначала находилась в Каплинском лесу, недалеко от питомника, а потом дед выезжал с ульями подальше – в колхозы-совхозы под Чаплыжным. Туда он меня брал с собой на всю неделю, и мне там многое запомнилось.
Ездили на рабочем поезде, от станции еще километра три-четыре шли пешком. Из картонных щитов собранная будка, запах травы внутри – и солнце, которое будило по утрам. Деревянные нары с набитым сеном матрасом, на котором я спал, а сам дед ложился на раскладушку. И, не споро с неё вставая, ведь его частенько мучил радикулит, говорил о себе: раскладушка на раскладушке.
Стояли с пасекой или на опушке леса, или в лесополосе рядом с каким-нибудь полем, на котором были посажены медоносы. Один медонос отцвёл – переезжали на другое место, к другим посевам. Дед договаривался с председателями колхозов, он их многих в округе знал.
Пчёл я совсем не касался и держался от них подальше. Дед с ними обращался голыми руками, все его руки до запястий были в тёмных точках от укусов. А радикулит свой он лечил пчелиным ядом, сам сажая несколько пчёл на поясницу.
Ближе к вечеру разжигали костёр, и дедушка варил то сливуху, то кулеш. Как казаки варят – на шкварках. Может, ещё что варил, но я только это запомнил.
Потом чай заваривал с чабрецом, зверобоем и ещё какими-то травками, а сахар был кусковой, кубиками. И простой белый хлеб из ОРСовской лавки со станции, со вкусом которого никакие нынешние пирожные и близко не стоят.
Когда мне уже лет двенадцать было, дед меня отпускал на ближайшую речку промышлять пескарей и голавлей, почти всегда улова на поджарку хватало. Дед был не рыбак, это занятие было не по его деятельной натуре.
Ещё я носил воду, собирал дрова и разжигал костёр – это были мои обязанности.
И очень хорошо запомнилось, как один раз мы с дедом ехали на пасеку в кузове грузовика, то ли за мёдом, то и что-то туда перевозили. На подъезде к пасеке навстречу машине выскочила огромная овчарка, её кто-то привёл для охраны пасеки, и дед с напарником говорили, что её было бы не прокормить, если бы не жрала всё подряд, даже варёную кукурузу.
Ещё помню телевизор, который дедушка купил, когда ещё ни у кого в Ламской телевизоров не было. Это был деревянный ящик с маленьким экраном, на этот экран крепили увеличительную лупу.
Когда показывали чемпионат по футболу, все мужики собирались в зале перед телевизором, и часто приходили соседи – друг дяди Жени, которого все называли Тэна, и бывал сосед по второй половине дома Юра Беляев. Вторая половина принадлежала сестре деда бабе Тасе, Юра был её сын и работал на экскаваторе «на КМА», так называли разрез по добыче железной руды и ЖД станцию, а аббревиатура означала «Курская магнитная аномалия».
Дед этот телевизор сам всё время настраивал и ремонтировал, так как тот часто «сбивался» или вообще не показывал. Менял лампы, пока ещё можно было что ремонтировать, но в конце концов его заменили на новый с экраном побольше.
По субботам мы ходили в баню, хотя не совсем баню, так называли душевые в депо. Мылись тщательно, намыливаясь мочалкой по два раза, а я ещё любил долго стоять под струями воды и все меня ждали. Когда возвращались, садились обедать. Мне помнится бабушкин борщ из печки и жареная картошка с бараниной – такого я больше не ел нигде.
Дед пропускал стопочку водочки, или стаканчик своего яблочного вина, потом шёл курить свой «Север» – была такая марка дешёвых «рабоче-крестьянских» папирос, в пачке из сероватого картона с синего цвета картинкой восходящего над сопками солнца. Курил он много, наверное, в день по пачке. И иногда жутко для меня с хриплым бульканьем прокашливался.
Хозяйство у дедушки-бабушки было большое, на всю большую семью. И куры, и утки были, раньше они и корову держали, и поросёночка выращивали, но не при мне. Погреб всегда был «под завязку» – деревянные бочки с солёными огурцами и помидорами, мочёные яблоки, фляги с мёдом, картошка и прочие овощи. В доме был подпол, весь заставленный банками с солениями, компотами и вареньями.
На всех хватало, а этих всех было ого-го как немало. Шестеро детей, и уже почти у всех были свои семьи.
Конечно, вся заготовка была под руководством бабушки, а собственным произведением деда было вино, которое он делал из яблок. Хвалился он своим мёдом и этим вином, которым всех угощал. Угостить – это ему было в самую большую радость, это надо было видеть, как он от такой возможности «заводился».
Если дед начинал о чём-то хвастать, то в первую очередь – своими детьми. Все тёти без исключения закончили пединституты и стали учительницами, дядя Толя – инженером. И только дядь Женя, которого все называли Женечка, не пошёл после школы учиться, но зато служил на Черноморском флоте, и дед при каждом удобном случае это вспоминал.
Все свадьбы детей, начиная с моих родителей, игрались только в их родном доме. При этом перед каждой свадьбой дед или сам, или с бабушкой ездил в Москву, чтобы закупить приданое и всё необходимое к свадьбе. При этом именно дедушка был способен найти любые дефицитные товары.
Как только кто из детей получал свою квартиру, дед немедля собирался в «экспедицию» за мукачёвским гарнитуром. Как почётный железнодорожник он имел право бесплатного проезда раз в год в любую точку страны в «мягком купе», то есть в СВ, спальном вагоне. Ездил он один, сам договаривался и покупал гарнитур, грузил в багажный вагон и привозил.
С этой мебелью я вырос, она до сих пор ещё служит родителям, и они даже мысли не допускают с ней расстаться. Это же была настоящая мебель, а не стружка, обклеенная шпоном или бумагой, доступная в настоящее время.
А у дедушки с бабушкой в доме мебель была большей частью довоенной. Огромный комод в зале, куда входила и одежда, и постельное бельё. На нём стояло семейство слоников. Трюмо с большим, в рост зеркалом, на котором уже местами по краям пошли трещинки серебряной плёнки.
В других комнатах были комоды поменьше, один книжный шкаф, буфет с посудой, который называли «горкой». Кровати были железные с сетками, с перинами и огромными пуховыми подушками. Чуть позже только в зале перед тумбой с телевизором появился ещё один представитель современности – диван-кровать.
Не от самого дедушки, а от родителей, от тётей-дядей я слышал, что уже с 12 лет ему пришлось начать работать в железнодорожных мастерских. Это был тот самый 1917 год, с которого начиналась новая история… В тридцатые годы он уже был опытным машинистом и стал ударником Сталинского призыва. И всю войну, с первого до последнего дня, был машинистом, водил на фронт составы с боеприпасами. И только в 1944 году ему получилось вырваться на побывку в родной Оскол. Орден Красной Звезды просто так не давали – вручали «за мужество и отвагу, проявленные при исполнении воинского или служебного долга, в условиях, сопряжённых с риском для жизни».
Уже после войны за трудовые подвиги дед стал кавалером Ордена Ленина. Я эти ордена держал в руках. Конечно, чувствовал, что это по-взрослому серьёзно, и не понимал, чего они стоили.
Сразу же после войны дед стал машинистом-инструктором и долго был председателем Месткома профсоюзной организации локомотивного депо. По тем временам это были хлопотные и очень ответственные должности. Чтобы справляться, нужно было знать людей и относиться к ним именно по-человечески.
Я хорошо запомнил, как раз мы с дедом ездили за грибами в кабине паровоза. Состав даже тормознул возле опушки леса, чтобы нас высадить. А потом уже другой пригородный поезд нас «подобрал». Все машинисты знали и уважали деда.
Мы с ним не раз ходили в паровозное депо, показывал он мне и разные старые паровозы, которые стояли в резерве, в два ряда один за другим. Дед объяснил, что этот резерв – на случай войны, когда от чистеньких электровозов толку не будет никакого, да и от тепловозов, жрущих много солярки, – тоже. А паровоз потянет даже на дровах.
Он узнавал паровозы по издаваемым ими звукам, и знал их с закрытыми глазами, на ощупь. Из почётных железнодорожников он был по праву в ряду самых почётных.
И уже через много лет, когда стал взрослым, мне приснилось, что я – машинист, поднимаюсь по трапу в кабину паровоза, потом перегоняю состав с боеприпасами через лес. Это было очень жёстко – если допустишь ошибку, то при любом «раскладе» ответишь жизнью. Даже рельсы – не полностью надёжная вещь, да ещё дорога открыта с воздуха и в любой момент может быть налёт.
Когда проснулся, я ещё подумал, что возможно «побывал в шкуре» деда, и хоть немного мог себе представить, что он чувствовал и пережил.
Заинтересовавшись, прочитал, что боеприпасы перевозили в основном по ночам либо в плохую погоду, либо цепляли платформу с зенитными пулемётами. Но это «как правило» и теоретически, а как было на самом деле… По-всякому было – так, как диктовала обстановка.
А совсем недавно, читая воспоминания тёти Люды, самой младшей дочери, узнал, что дедушка рассказывал о таком случае. Он вёл состав с боеприпасами и увидел, что впереди горел мост! Что делать, получится ли проскочить?! Вся ответственность только на нём, машинисте! И дед стал увеличивать скорость…
Когда паровоз выскочил из пламени, из бокового окошка увидел немецкий самолёт, летящий вдоль насыпи так низко, что было видно лицо лётчика! Потом самолёт отвалил в сторону, задрав с разворотом крылья – и улетел. Или у фашиста закончились боеприпасы, либо он так показал восхищение отвагой машиниста.
Отец мне рассказывал, что у деда была уникальная память: он помнил всё. Мог рассказать об истории любой станции, любого города по Юго-Восточной и Московской железным дорогам. А с людьми он даже не знакомился – был как будто уже с ними всеми знаком, он располагал к себе людей прямотой и искренним добродушием.
И от отца, и от многих других, знавших деда, я не раз слышал, что у него была «широкая натура», «широкая душа».
Точнее будет сказать не «широкая», а – отдающая! Он просто вдохновлялся, заводился при любой возможности что-то сделать для своих близких, чем-то порадовать. Громко говоря – благо дать. Это не простое было добро, добро это – как свет любви к людям. До такой любви всем бы дорасти…
Когда от чего-то приходит в голову мысль представить себе своего ангела-хранителя, то у меня перед глазами появляется не ангел с картинок, а дедушка. Появляется таким, каким он был, без прикрас.
Думаю: почему?
Да с ним всегда было так хорошо и спокойно. Он никогда не кричал на детей, не ругался и не наказывал, не ставил условия. Он что-то давал или предлагал, просто и по-доброму. Самое грозное было: «вот я тебе, пострел!».
При жизни он был не ангел, и в Бога не верил. По крайней мере, так всегда говорил. Но была у него вера, вера настоящая, коммунистическая, о том, что достижима доброта и справедливость между людьми.
Он был не ангел, но я почему-то думаю, что он им стал. Может, для меня только, на какое-то время – не знаю. Знаю только то, что чувствую – ощущение добра и при этом – он перед глазами.
Уже позже родственники проговаривались, что уходил он тяжело. Надрывно болел, впадал в беспамятство. Вылезали старые обиды, недоговорённое, невыговоренное.
То, что невозможно никому другому доверить, а можно лишь Богу, а он не верил Богу, не верил на том уровне, который познал.
Но может, хоть в Бога верил? Да лишь бы вылезли все его обиды и грехи – и ушли, душу его освободили, – об этом Бога прошу!
Ведь то, что говорил он о неверии, ещё не значит, что ушёл он без Бога, помимо Бога. Пути Господни неисповедимы, Господь приходит и в последний момент, помимо ума и мирских штампов разумения. Этого никто не видит и не знает, а потому и судить не может, права не имеет.
Когда кажется, что все покинули, что те, для кого ты жил, от тебя отошли в свою только жизнь, а может, и забыли… Когда кажется, что никем ты не понят и никому не нужен, и ничто тебя не успокоит, и никто не скажет, что жил не впустую – тогда самое время прийти Господу, а человеку обратиться к Нему.
Кому, как не Ему знать, как это бывает, как тесно духу в душе!
Грустно, больно – и ничего не вернёшь, не исправишь. Извечная скорбь по тому, что не ценил, когда имел, – потому что имел. А ценить начинаешь лишь тогда, когда теряешь.
Когда я уже стал внимательным ко всей жизни, своей и ближних своих, и стал осознающим, то прочувствовал и понял: в некоторые, но при том самые тяжёлые моменты жизни, когда было плохо, дед был где-то рядом.
Каким духом, как – этого не знаю; может, дух знает, но ум наш с духом редко дружит, часто наоборот. Не было никаких видений и явлений, весьма смутно я это ощущал, но – сразу понимал, что так было!
Когда становилось хорошо – всё это забывалось. Только бывает, вдруг кольнёт в самое сердце – вспомнится дед. Как будто он рядом прошёл, а я не увидел. А от укола сначала боль, потом – тепло. Добро – оно тёплое, оно греет независимо от физических параметров мира сего.
Ты очень рано ушёл, дед. Я тогда ещё не успел повзрослеть. Да что это я: дед, дед… По крайней мере, все внуки, как с другими не знаю, а между собой никогда не называли тебя «дед». Только «дедушка». Только с теплом в голосе, потому что ты был для нас живым добром, простым и ненавязчивым, и потому притягательным.
У тебя было много внуков, вот только первой правнучки ты немного не дождался...
Как же я хочу, чтобы ты услышал: я люблю тебя, дед!
Я не говорил тебе этого при твоей земной жизни, тогда, в детстве всё было не так, как сейчас, без слов, без этого сейчас из американских фильмов модного, дежурного и часто фальшивого «я тебя люблю».
Я уехал поступать в Училище и даже не порадовал тебя приездом в морской курсантской форме, я так был увлечён собой и своей суетой, которая тогда представлялась жизнью… То было время разбрасывать камни, а сейчас вот мечешься: а где теперь их собирать? Тех, прошлых, самых дорогих, уже не соберёшь…
Ты ушёл, когда я начинал службу на Севере, и узнал об этом многими днями спустя. Тогда я проходил первое недетское испытание с неожиданными потрясениями и разочарованиями. И узнав, что ты этот мир оставил, я только огорчился, и не помолился, потому что не ведал, зачем молиться, да и не умел.
Ты тоже не умел молиться, ты по-коммунистически надеялся только на себя и помогал другим только собой, отдавая часть себя.
Это сейчас я вижу и знаю, что это свойство отдавать – оно от Бога. Ты Бога отрицал, но имел в себе Его свойство. Ты всё, что мог, отдал и ушёл.
Может, уже никому ничем не мог помочь на этой земле и ушёл, чтобы помогать «оттуда», из-за жизненной черты, из мира, которого для живущих на земле как бы нет.
Мама рассказала, что к организации похорон дедушки подключилось локомотивное депо, проводить его пришло много мужиков из тех, кто с ним работал. Все его уважали и помнили! Под звуки духового оркестра гроб пронесли на руках до вокзала...
Пока это писал, в голове само вдруг прозвучало: «сежде человеколюбче» – «такое же человеколюбие» … Такое же – как у кого? Может, как у ангела, а может – как у Самого Господа?
Да будет милость Твоя, Господи, над узнавшими Тебя. Пошли свет Твой и истину Твою; да приведут они всех нас, ближних духом, в обители Твои!