ДВЕНАДЦАТЬ
В ту весну Халим большую часть времени проводил в саду под смоковницей, наблюдая как оживают спутанные лианы и кусты и деревья. Фиговое дерево оживало самым необычным образом: сначала на конце каждой из больших ветвей - а всего их было несколько дюжин - появился крошечный листочек, через несколько дней у основания каждого листа высунулся маленький зеленый бутон - предвестник будущего плода, а в последующие дни яркая зелень вырвалась из концов ветвей и торжествующе зашагала обратно к своему источнику ; серовато-чёрному пока ещё по-зимнему стволу дерева.
***
У него случился несколько перенасыщенный эротикой роман с молоденькой итальянкой; продлился роман несколько уикэндов. Итальянка была моложе Асафа, ей ещё не исполнилось и двадцати. Она работала в авиакомпании и приходила к Халиму сразу в униформе, требуя только ванну и гашиш. Они занимались любовью не только в ванной и на кухонном столе и в кровати, но и под смоковницей. Однажды, в золотистом вечернем свете, обнажённая и благоухающая ароматами соития, она лениво подняла руку к маленьким твёрдым плодам.
- Ты знаешь, что значит фига[fig] на слэнге? у нас, в Италии. Нет? Завтрак мудреца...
Даже будучи с ней, Халим мысленно называл её "женщина из Италии"; именно так назвал бы это великолепное создание Зиад. Это была несбывшаяся фантазия Зиада: мечта о восхитительной молодой женщине из Европы, которая неким волшебным образом влетела бы в его жизнь и кровать, была бы потрясена сексом и не хотела бы ничего, кроме секса; но чтоб это длилось недолго. Роман без пролога и последствий, без объяснений, праздник похоти, который подтвердил бы догадки Зиада о теоретически возможном - а значит и допустимом - в постели, о непреодолимой природе любви, овеществил бы фантазию о триумфе радостного отважного секса над одиночеством, о длящемся здесь и сейчас непрерывном эротическом наслаждении.
Её самолёт стал летать в другие города. Она сообщила об этом авиапочтой. В конверте лежал листок бумаги с рисунком фигового дерева и солнца и луны. В верхнем углу, оставляя за хвостом след из слезинок, уносился вдаль самолёт.
Она не написала ни слова, и не оставила подписи под рисунком.
Пусть роман был коротким, он знал, что мог бы полюбить эту замечательную молодую женщину. Женщина, способная дать так много и по-разному - редкость, которой стоит дорожить. Если бы он встретил её год или полгода назад, кто знает, что бы из этого вышло? Но он встретил её именно теперь.
Почему с ним? Потому что она чувствовала, что с ним она в безопасности? Без будущего, в котором она бы изучила его, поняла и уменьшила? Наверное, отношения достигают совершенства только тогда, когда совершаются с лёгкостью: вы ничего не считаете, ничего не рассчитываете, ничего не взвешиваете.
"Это всякие хитромудрые, и бакалейщики, - говорила она, - всё считают да взвешивают".
Значит, вот такая она - буколическая идиллия. Женщина из Италии пришла и ушла, и последний пир чувственности...
мечта Зиада ненадолго воплотилась под смоковницей Халима.
И какой великолепный у неё вкус!
***
По привычке он продолжал вставать рано, хотя за ограду выходил редко. Однажды с первыми лучами солнца он обнаружил в саду мертвеца.
Труп сидел в кресле под фиговым деревом. В надвинутой на уши засаленной матерчатой кепке и застёгнутом до самой шеи потрёпанном зимнем пальто. Брюки закатаны до колен, оставляя худые ноги голыми. Без носков, а рваные туфли огромные и без шнурков. Носки туфель загнулись вверх, отчего туфли выглядели как клоунский реквизит. Глаза закрыты, а лицо хмурое, как будто он глубоко задумался, но неестественная поза тела не оставляла сомнений в том, что он мёртв. Халим позвонил в полицию.
Он знал этого человека; по крайней мере в лицо, как знал тысячи людей. В течение многих лет Халим видел этого высокого худого на тротуарах в центре Дамаска; бедолага часто ошивался возле центрального почтамта.
Сутулый человек с бегающими глазами, поминутно вытягивающий шею и пристально вглядывающийся вдаль. Одет он был одинаково и летом, и зимой и, похоже, не замечал ничего вокруг, кроме улыбки, которая сразу же привлекала его внимание, если, - как он думал, - предназначалась ему. Он взволнованно подходил и сердито бормотал: "Ну! Ну чо?!". Его игнорировали, и он успокаивался.
В удушливой летней жаре тяжёлое пальто выглядело гротескно, а в зимние ветра и дожди обнажённая серая плоть его ног болезненно синела. Люди научились проходить мимо, не беспокоя.
Обычно он подпирал какое-нибудь здание, но так, что создавалось впечатление, что он вот-вот примет решение оторваться и зашагает по тротуару. Иногда, не глядя под-ноги, он даже делал несколько решительных шагов. Но и десять минут, и два часа спустя его можно было увидеть подпирающим ту же стену.
Халим полагал, что за ним кто-то присматривает, потому что большую часть года он был более-менее чист; зимой его голые ноги покрывала грязь.
Полицейские извинились, когда приехали забрать тело. Они сказали, что "...этот труп обычно держался более оживлённых улиц, потому что ему нравилось быть среди спешащих туда-сюда людей. Когда темнело, он уходил в трущобы, никого в общем не беспокоя. Безобидный сумасшедший. Сестра о нём заботилась, его сестра".
Позже тем же утром Халиму позвонил один друг, начальник районного отдела полиции, и сказал: "Необычно, что бродяга забрёл в нашу резервацию богатеев. Что же касается того, что он перелез через стену Халима, чтобы сесть в кресло Халима и умереть в саду Халима, то и этому у меня нет объяснения. Какой-то ветерок в голове Бога, как говорится в старой поговорке". Суперинтендант ещё извинился за неловкий инцидент и повесил трубку.
***
Халим часто думал о Белле. Он всё больше и больше восхищался достижениями Белла как человека: его смирением и мудростью и приятием ужасного себя. Тот факт, что Белл не собирался становиться тем, кем стал, ни в коей мере не уменьшал его достижения.
Если бы Халиму сейчас предоставили выбор: как бы он хотел жить? он выбрал бы такого, как есть, себя, и новую жизнь в Иерихоне с молодой итальянкой. Почему бы и нет? Почему бы не всё, и сразу? Сидеть на крыльце, любоваться апельсиновой рощей с её пылью и тенью и светом, наслаждаться фугой дуэта насекомых и этой великолепной женщины, напевающей где-то поблизости, и вкушать плоды.
Конечно, он выбрал бы Иерихон, а не Иерусалим и не Дамаск. Иерихон, - прежде и всегда, - место особенное. Иерихон никогда не имел великих храмов и не был троном империй. Армии честолюбивых племён не обращали на него внимания и проходили если не мимо, то насквозь.
Когда он ребёнком рос в деревне близ Евфрата, и Иерусалим, и Дамаск равно были для него городами мифическими. Теперь, на другом конце жизни, ему достаточно было знания Дамаска. Человек слышит много историй, но проживает только одну.
***
Думая о Белле и Иерихоне, он вспомнил и о Юсефе. Уже без малого пятнадцать лет Юсеф выживал в пустыне, прячась в пещерах и вади и никогда ни на кого не подымая руки. Сейчас он, несомненно, стал немного того.
В отчётах службы безопасности, предоставляемых Таяру "Шин Бет", Юсеф значился как "Зелёный человек"[Greenman] - это традиционное арабское именование пророка Илии. Таяр выбрал кодовое имя как намёк на дружбу представителей разных народов и духовную природу этого подарка Юсефа израненному Асафу. Для Шин;Бет "Зелёный человек" был сумасшедшим палестинским отшельником, не представляющим никакого оперативного интереса, вести о котором они получали из третьих или четвёртых рук. Передавая отчёты в Моссад, сотрудники Шин-Бет сплетничали о том, что интерес к такой совершенно бесполезной фигуре - наверняка наказание для какого-нибудь провинившегося разведчика. Если бы они заподозрили, что интересантом была такая колючая шишка, как Таяр, они были бы поражены. Но Таяр скрывал свой интерес к Юсефу от Мосссада, и только он сам и Йосси знали о тайном значении кодового имени.
Во время последней встречи с Халимом Таяр упомянул, как это имя из другой эпохи попало в современность: некоторые наиболее суеверные жители арабских деревень близ иудейской пустыни считают Юсефа кем-то вроде Илии - духом пустошей, гением места, с которым пастухи делятся едой и, вероятно, козами.
***
Халим, сидя под смоковницей в отмытом кресле, улыбнулся и налил себе ещё немного бренди. Выбор Таяром имени для Юсефа напомнил ему о привычке Таяра внезапно погружаться в историю, без предупреждения, без предисловий. Таяр всегда этим отличался. Иногда, когда он впервые упоминал что-то, собеседнику бывало трудно понять имеет ли он в виду день вчерашний или минувший тысячу лет назад.
Зелёный человек, Илия, в наши дни?
Халиму такой подход казался странным, но Таяр утверждал, что так - предварительно разобравшись с сутью вещи - он даёт ей ту дефиницию, которая лучше закрепится в памяти.
"А размышление о сути у меня по сути столь же свободное и беспорядочное, как полёт бабочки..." - фраза Таяра.
Однажды в Женеве, двадцать лет тому, в разгар дискуссии о выборе мест для тайников в Дамаске, Таяр вдруг заговорил о египетских пирамидах. Йосси слушал его с изумлением. Какая тут связь? Что заставило Таяра приплести Египет? Может то, что пирамиды есть твердокаменное доказательство неутолимого желания человека иметь надёжное тайное место, желания спрятаться? Таяр тем временем рассказывал о статуэтке Хеопса, которую он видел в Каирском музее, - единственном известном изображении фараона, построившего Великую пирамиду.
По словам Таяра, статуя Хеопса крошечная, всего с палец.
- Только представь, - сказал тогда Таяр. - Строится Великая пирамида, рабочие укладывают миллионы тонн камня. А пять тысяч лет спустя в музее мы видим эту мизерную презентацию. Увы, бедный Хеопс. Он хотел, чтобы его запомнили как могучего короля, но какой-то скульптор за час работы заложил бомбу под его королевское величество. "Посмотрите сюда".
А вот и он, величиной с палец, не больше...
Халим улыбнулся. Он вспомнил, как смеялся тогда, выпытывая у Таяра: что заставило подумать о Хеопсе в разгар дискуссии о тайниках. Таяр объяснил..., но сейчас Халим не мог вспомнить то причудливое объяснение.
***
Память... Бабочки Таяра.
Там, в своем саду той весной, Халим представлял дальнейшую жизнь бегуна; старался увидеть возможность хорошей, а главное - правильной, жизни. Он понимал, что дни Стайера в Дамаске подошли к концу. Он многого добился, но роль Стайера в том, чтобы бегать, а Халим отдавал себе отчёт, что уже более чем достаточно перенапряг свою выносливость. Шпионаж - дело для молодого человека, которое требует вкладывать все имеющиеся силы. Шпионы не стареют в поле. Они или получают стол - или даже кабинет, как Таяр - в центральном офисе, или находят кусочек оазиса, как Белл, или умирают в маске трагедии, как Зиад.
И куда ему податься?
Он чувствовал себя как Белл по окончании Второй мировой - человеком без страны.
Израиль не был Халиму домом. Он и раньше чувствовал себя там не в своей тарелке, чего уж ожидать сейчас, после почти четверти века жизни в Дамаске. Он честно служил Израилю, но Израилю как идее, концепции; наверно, как Белл служил Англии в Индии и Египте. Для Белла это вовсе не означало, что стариться нужно в английской сырости.
Но куда же тогда? Какая-нибудь арабская община в Южной Америке? В Северной Америке? Сидеть с другими стариками в арабской кофейне на Атлантик;авеню, играть в шеш-беш и вспоминать былое? А раз в неделю ездить на метро в еврейский район Бруклина, где приставать к школьникам - выкатывая глаза и брызгая слюной шептать: "Послушайте, я был величайшим секретным агентом Моссада, позвольте рассказать вам мою историю?.."
Он посмеялся над собой. Смешно, но это такое себе будущее...
Что ещё? Новая личность и новая жизнь в Гонконге? Новая личность и новая жизнь в Нью-Мексико? Или на краю Гоби? Или на склоне холма в Гиндукуше?
Он пытался настроить себя так, что будто планирует поездку на время, а не прощается с Дамаском, и этим домом, и этим садом. Много лет он имел настоящих друзей, и очень хотел почтить Таяра и Зиада как они того заслуживают, и не чувствовать сожаления или печали. Улыбка и взмах рукой хороший способ отдать честь, если жест этот искренний.
Чтобы отдать честь, он сам должен уйти с честью, а это трудно сделать в одиночку. Таяр ушёл с поля, но он не один. У него есть Анна и Асаф и Эбигейл. И Белл не один. У него есть Абу Муса и Моисей Эфиопский. Зиаду соскочить не удалось.
***
Зелёный человек.
Мысль о нём пришла ему в голову между Хеопсом и Иродом. Сначала лишь проблеск идеи, предположение, которое постепенно стало обретать форму. В его саду под смоковницей той весной, между Хеопсом и Иродом: зелёный человек.
В этом будет величественная простота. Юсеф давно хотел встретиться с Халимом. Ягнёнок пустыни жаждал встречи с почитаемым провидцем Халимом Неподкупным, совестью палестинского дела.
На протяжении многих лет люди с Западного берега появлялись в саду Халима со скромной просьбой Юсефа. Это были люди из деревень близ иудейской пустыни, простые фермеры и пастухи, для которых беглый Юсеф был символом свободы, духом сопротивления. Все эти годы Юсеф ни разу не пересекал Иордан, но был готов сделать это ради встречи с Халимом.
Странно, подумал Халим. Сплелись и иллюзия и реальность и миф, и любовь. Таяр давно говорил, что - чтоб преуспеть в Дамаске - Бегун должен стать настоящим идеалистом, и так оно и получилось, да. И Юсеф был истинным идеалистом, хотя и совершенно иного толка.
Идеализм Халима дал людям многое. А что дал людям Юсеф?
Может быть, и немного. В нескольких бедных деревнях Палестины некоторые арабские дети думали о нём. Ведь он дал им надежду. Пусть неясную, но Надежду. Зелёный человек Илия.
Когда-нибудь из этого что-нибудь, возможно, да выйдет, кто знает...
Идея медленно формировалась в парах бренди в саду под смоковницей. Он решил встретиться с Юсефом. И лучше всего сделать это не на иорданском берегу реки, а в Израиле. Он переправится через реку на равнины Иерихона: шпион, вернувшийся домой.
Я могу ступить на эту землю, а Моисей не мог. Забавно.
Моисей зашёл достаточно далеко. Он долго и удачно пропутешествовал, но конец его странствиям - только вид на землю обетованную...
А Стайер поднимется на одну из Моавитских гор, окинет взглядом долину и реку, а ночью переправится через реку на равнины Иерихона. Юсеф поклялся никогда не покидать свою родину, и Халим, встретившись с ним на другой стороне реки, спасёт его от клятвопреступления. Это будет также и способ почтить Юсефа за то, что он когда-то сделал для Асафа. Более тонкие значения всего этого Юсефу не понять, но это не имеет значения. Халим делал это для себя.
Таяр поймёт этот жест как надо.
Халим прикинул и возможное место встречи. Там, на берегу реки, есть маленький заброшенный эфиопский монастырь. В детстве Юсеф ездил туда на пикники со своим братом Али, ныне покойным, а также с Беллом, Абу Мусой и эфиопом Мозесом, здравствующими доныне. Там Стайер и Зелёный человек сядут и порадуются окончанию своих долгих странствий. И так как на равнинах Иерихона оба они будут дома, на обетованном берегу реки, вместе, им никогда больше не нужно будет отправляться в путь. Халим поднял трубку и набрал номер. Он надеялся, что встречу удастся устроить до лета - тогда он больше не услышит про Ливан.