Нет, вспомнить я так ничего и не вспомнил. но при виде этого человека меня словно ткнуло под ложечку невидимым пальцем, и ещё прежде. Чем узнал его, я узнал то тягостное ощущение зависимости, которое охватывало меня каждый раз перед припадком. Так что, ещё не узнав, я совершенно точно понял, что знаю его хорошо. И только потом до меня дошло, что передо мною – человек из моего сна. И вот тут уж я точно понял, за какую нитку можно вытянуть весь мой клубок.
Но, увы, для того, чтобы потянуть за нитку, за неё нужно ухватиться, и крепко. Мимолётного взгляда и двух-трёх слов недостаточно. Теперь я уже сам хотел попасть в то место, которое Вернер как-то при мне цинично назвал «виварием профессора», не особенно заботясь о моих чувствах. Не то, чтобы я не боялся больше этого места – ещё как, мой страх стал даже сильнее. Трусил я отчаянно – до тошноты, до паники. И не смерть меня пугала – со смертью за свою жизнь в лесу я научился обходиться запанибрата – я боялся потерять те жалкие остатки, которые у меня ещё были. Память – одно, но лишиться ещё и разума казалось мне непосильной тратой. Я помнил издевательства Рогатого Праведника, когда меня захватили егеря, помнил .как они комкают и порабощают душу, и боялся представить, как он добивался того, что моя память сделалась чистым листом. Унижения – одно, унижения, о которых знаешь, но не помнишь – другое, худшее, но унижения, о которых не знаешь… Я не мог выкинуть из головы инцидент с дочерью мельника и не мог перестать мучительно думать, что именно спровоцировало его из того опыта моего пребывания в виварии, о котором я не знал. Не знал, но… знал – такой вот парадокс. И перспектива возвращения туда приводила меня в животный ужас. А вот разум понимал, что это не только кратчайший, но и, пожадуй, единственный путь к своему прошлому «я». И Вергилием мне будет именно Мармората – как завёл, так и выведет. А в том, что это именно он меня завёл в лабиринт беспамятства, я уже не сомневался - чувствовал по тому ощущению, которое поднимало мне рудимент шерсти на загривке при взгляде на этого человека. Вот только как его заставить провести меня обратным путём? Но выяснить это без тесного контакта не было никакой возможности. И от понимания неизбежности этого контакта меня трусило, как ливретку на морозе. Я знал, что обрести потерянное можно только так, но я боялся потерять всё. А ещё – вот парадокс – едва не больше, чем самого себя .я боялся потерять Уотсона.
Да. Я не помнил его. Но, как и в случае с Мармората, чувствовал некогда существующую между нами связь. Только связь совсем другого рода. Мне легко было представить, как я отрываю от свежей добычи куски для него, а он берёт их из моих рук и благодарно улыбается мне – не по-звериному, а по-человечески. Или как мы оба лежим в засаде, бок о бок, стараясь не дышать, и он азартно и нетерпеливо шепчет мне на ухо: «уже можно? уже пора?». Или как мы, вспугнутыми косулями мчимся от егерей, и он, теряя силы, кричит мне: «бегите, спасайтесь, Холмс, я задержу их!» - и как я никуда не бегу в этом случае. Потому что это был единственный человек, которому я важен и дорог – не как функционирующая единица, не как повод для действий, не как основание для мести, или казус белли, а просто, как я, и даже независимо от того, смогу я хоть когда-нибудь его вспомнить или нет. И ещё это был единственный человек, при котором я смог заплакать, при котором я мог спать, которому я верил.
Но – вот ещё один парадокс – именно также и ради Уотсона я должен был вернуть утраченное. Чтобы вспомнить его. Я же видел, как ему больно осознание того, что он мне незнаком. Хотя я знал и то, что – знаком или нет – он будет теперь со мной.
Поэтому, когда Рона передала нам то, что ей рассказал Мак-Ней о таинственном ночном фургоне, я понял, что настало время действовать. Судя по всему, именно с этого фургона. С Клуни-Ярда, начинался сложный процесс превращения человеческой особи в особь лабораторную, в «материал» для вивария. Но я всё равно ничего не вспомнил – это было только смутное ощущение, какое оставляет увиденный и забытый сон после пробуждения. И я снова воспринимал его теми таинственными мускулами загривка, которые заставляют шерсть тех. у кого она есть. вставать дыбом. Только, если раньше это ощущение было мимолётным, то теперь оно уже не уходило. Я ещё не мог сказать, чем именно занимается профессор Сатарина, но я уже знал, как он этим занимается и знал, что подопытных ему требуется много – слишком большой «негативный выход» - проще говоря, слишком многие умирали или сходили с ума, становясь непригодными для превращения в «продукт».
Где он мог их брать? Что за люди – чужаки – обнаруживались в лесу мёртвыми – очевидно, погибшими на самой первой стадии «обработки» - так, что их и смысла не имело транспортировать куда-то ещё. То, что на них и нитки не оставалось, тоже было понятно – голого и унизить проще, и опознать труднее. То, что среди них оказался в конце концов и эмиссар Вернера. Говорило о неразборчивости профессора - или Рогатого Праведника – а это. В свою очередь, свидетельствовало о том, что местную полицию они серьёзной помехой не считают. Что и правильно – избалованные егерями, местные блюстители закона больше напоминали откормленных свиней, чем поджарых и пронырливых ищеек из Скотланд-Ярда, как, например… Лестрейд? Имя всплыло с уже привычным ударом в виски острой боли. Как ни мучительна была эта боль, я ей радовался – она мне подсказывала, что я на правильном пути. Итак. Лестрейд… Всплыли в памяти мелкие черты лица, острые жёлтые от табака зубы, тёмные маленькие глазки… Я замотал головой – не хватало мне судорог сейчас. Не о том думаю.
Так вот: жертвы Рогатого…Скорее всего, эти люди были партнёрами Клуни – кого ещё здесь могли посещать чужаки в таком обилии? Продавцы лошадей. Покупатели лошадей. Продавцы и покупатели местного пива и…мёда? Вересковый мёд, воспетый поэтом… Вот вам и связь с пасечником. Значит, Клуни предоставляет этим «учёным» свободу действий и снабжает «материалом». В обмен на что? Господи, да на всё! На шикарный дом, успешный бизнес, кучу прислуги, внимание женщин – а как же? Интересно, женщины профессору тоже годятся или он занят только производством «абсолютных воинов»? Абсолютные шлюхи – тоже прекрасная доходная статья, та женщина, Сони, мать Роны, вполне могла бы…
Нет. Нет-нет-нет, ни в коем случае! Не сейчас! – закусываю внутреннюю часть губы до отчётливого вкуса крови.
Значит, Клуни – просто поставщик «материала». И он же предоставляет двор их фургону. Егеря подробностей не знают – егерей он убирает с глаз, когда те приезжают. Это правильно. Егеря местные ребята – тот проболтался, этот не подумал…Значит. фургон сопровождают люди профессора. И Мармората, которому как раз поручена миссия психологической обработки того, кому удалось выйти из рук Рогатого сломленным, но живым. Получается, эти двое работали в паре: Рогатый стирал душу до чистого холста, получая от этого чувственное удовольствие вместо платы за труды – такая отчётливая экономическая выгода для профессора, а Мармората писал её заново со всем природным отточенным тренировкой искусством суггестора. Сначала жертву намечали. Клуни давал знать, где и когда, и в дело вступал Ози. Если он увлекался или не мог вовремя остановиться – не всегда ведь сдержишь семя на пике удовольствия – «материал» мог и погибнуть. Это не приветствовалось. Думаю, за это Рогатого даже журили, но не прогоняли – где ещё найдёшь такого энтузиаста изощрённых пыток с сексуальным подтекстом, иделально подходящих для превращения человека в субстанцию для вивария? Всё равно выгодно, не смотря на трупы. Потому что если всё проходило удачно, в дело вступал Мармората. Если подумать, он делал, скорее, доброе дело, чем злое – возвращал раздавленному, бесформенному «я» форму. Пусть другую, не его, но форму. Превращая субстанцию для вивария в «продукт», который не стыдно и покупателю продемонстрировать. Бог мой. Да это целая индустрия! А от начального интеллекта «материала», видимо, зависит широта его применения. Не знаю, каким был я до того, как они поработали со мной. Очень может быть, что узнай – и я бы себе не понравился. Впрочем, я себе и так не слишком нравлюсь. Интересно было бы взглянуть всё-таки на прежнюю форму. И сейчас не факт, что это невозможно.
Теперь, значит, так: вряд ли вся «обработка» проходит в лесу и в быстром темпе – значит, «материал» должен ещё где-то содержаться до отправки на корабль. Вернее всего, в подвале Клуни-Ярда – хорошо изолированном, звуконепроницаемом, отсюда и потребность в «людях в чёрном». Честно говоря, мне даже немного жаль Клуни – наверное, он чувствует себя, как продавший душу дьяволу, просыпаясь по ночам с мыслью о том, что длиться бесконечно это не может, и, если не возмездие, так ну, как он сам однажды заинтересует профессора. Он ведь не дурак, и если Шерлок Холмс некогда оказался ценным приобретением для опытов, чем Клуни Мак-Лу хуже?
Кстати, я теперь лучше понимал, почему когда я очнулся – а я это вынужден воспринимать, как «родился», а вернее, вынырнул из небытия – на мне тоже не было ни единой нитки, а в голове ни единой мысли, и находился я здесь, в Хизэленде. А не в Инвернессе. Суля по всему, что-то у них со мной не заладилось, и Рогатый должен был получить «материал» на переделку, даже, наверное, уже взялся, но что-то снова пошло не так, и я удрал. Видимо, я тоже должен был быть классифицирован, как «неудача», но почему-то меня оставили в живых. И не вернули в «виварий». Из любопытства? Могу понять – я сам любопытен. Существует же в науке такой метод наблюдения «in vivo » - вот его ко мне и применили, и продолжали бы наслаждаться, если бы не Уотсон. Да уж, соблюдая чистоту эксперимента, им ни за что не следовало позволять ему увидеть меня. Это было их большой и роковой ошибкой. Она и повлекла теперь за собой целую цепь неудач и опрометчивостей – напрмер, то, что Вернер застрелил Ози, лишило их вдохновенного и недорогого умельца – даже Лассар не так хорош в мучительстве – причинять боль-то он умеет, но при этом будить похоть, унизить вожделением – настоящее искусство, и где уж грубому туповатому Волкодаву. Например. приспособить для таких целей травмированного ребёнка-горбуна с наркотической зависимостью и умственно-отсталого подростка с расторможенными инстинктами, этот тип вовек бы не додумался, а я до сих пор словно чувствую прикосновение к коже не просто пальцев, но маленьких, детских пальцев, и меня передёргивает от этого. Потом Готье, пасечник – да они просто уже стали ошибку на ошибку сажать. Ленц. Бог мой! Про Ленца-то я и забыл. Мэртон….
Нет, даже если сейчас у меня ничего не выйдет, и я окончательно поврежусь в уме или погибну, мне уже греет душу то, что Уотсон этого так не оставит, а главное, что у него будут все козыри на руках.
Но вернёмся к процессу. Значит, то, что не попало «в отходы» после обработки, перевозилось в фургоне из Клуни-Ярда в Инвернесс, а то, что уходило «в отходы» после Инвернесса, скорее всего попросту затапливалось с камнем на шее или в мешке – да прямо там же, под днищем – чего возиться? Собственно, кое-что им уже и на основании того, что есть, можно было вменить. Но мне этого казалось мало. Я хотел вернуть своё. Во что бы то ни стало вернуть своё.