Борисыч уже несколько дней никого на своём дворе не принимает. Не потому, что не желает никого знать; нет, такого ему даже цыганка не могла в городе нагадать. Словно невидимым стал его двор, а сам он на все четыре стороны исчез из поля зрения земляков.
Это обстоятельство Борисыча сильно озадачивает. Он вдруг понял: в небогатом его королевстве что-то происходит ненормальное; по недоброй чьей-то воле становится он отшельником. Такой доли, думает Борисыч о своём незавидном положении, он не заслуживает.
«Уж лучше бы, - думает он горестно, - не прибавляли в связи с инфляцией 25 рублей к пенсии. Пережил бы спокойно: не было денег, и такие гроши, как заметила справедливо моя бабка, курам на смех. Курам смеяться надо мной не привыкать, а вот остаться без гостей во дворе – пострашнее экономического кризиса будет».
На этой почве стал задумываться Борисыч, уж не его ли бабка наговор какой в действие привела, и теперь от него вместе с его двором односельчане отвернулись. Или на мужиков разом столь срочные дела навалились, что некогда им, бедолагам, остановиться, дабы дух перевести и попутно с Борисычем переброситься парой слов?
Два дня присматривается Борисыч к бабке: не выдаст ли она ненароком своё тайное действо, но так ничего и не высмотрел. Как вела себя с ним все прежние годы, так ничего в ней и не переменилось. Кабы не накопились 70 лет у него за плечами, так ещё ого-го как любил бы он бабку. Он и сейчас её, конечно, любит, но временами память его покидает; тогда он забывается на денёк, если не дольше, и бабку воспринимает попутчицей в вагоне.
Третий день раздумий ума Борисычу не прибавил, причину обнаружить не изволил.
Самому же Борисычу невдомёк, что в такую несносную жару, прижившуюся в округе, только он и способен работать во дворе, а не лёжкой лежать в холодке. Да ещё петух его одиноко бродит по пыльной дороге у дома, точно заблудился и калитку хозяйскую не видит. Месит пыль, но к курам не подходит, придерживаясь одному ему известному принципу.
- Эк, - с сожалением глядя на петуха, лениво думает Борисыч, - у тебя, наверное, тоже кризис с нехорошей петушиной стороны.
Петух не человек, мозги у него, конечно, куриные, а туда же – обидчиво развернулся и зашагал прочь от дома, будто и вправду понял насмешку хозяина. Только что пыль шпорами не гребёт.
- Иди, иди, - ворчит вдогонку Борисыч, - попадёшь под машину – домой не возвращайся!
Говорить-то Борисычу всё одно не с кем – бабка укатила в город к дочери и уже неделю дома носа не показывает, а молчать тяжко. Тут не только родному петуху, но и чёрту лысому да пьяному трижды на день рад будешь.
Сидеть на месте без дела Борисычу смерти подобно.
- Чем в одиночестве думы горькие думать, - шепчет Борисыч, - легче в куль и в воду с тоски броситься.
Но, вероятно, именно на этот случай высшие силы деревню речкой обделили, досталась она ей такая мелкая, что воробьи при переходе вброд колени не замачивают. Какой уж тут куль?!
Сделав пару кругов по двору и попутно наметив себе работу на неделю вперёд, Борисыч решается-таки присесть в холодке. Вздохнув, плюхается на скамейку и наваливается спиной на стену дома.
Крутая машина, каких в деревне отродясь не видывали, неслышно подкатывает к его двору. После минутной паузы из неё перед калиткой возникает моложавый мужчина. Большие глаза навыкат, трёхдневная щетина на крупном лице, усики узенькой полоской под носом над силиконовой губой, козлиная бородка. Наголо бритая яйцеподобная голова с замысловатой плотной татуировкой. От уха татушка спускается по шее вниз под затасканного вида футболку с прямо-таки огромным на ней крестом на толстой золотой цепи. Для поддержания достойного имиджа хозяина такую цепь почитала бы за честь иметь любая деревенская Жучка. Незнакомец об-ладал ещё и золотой серьгой в правом ухе.
«У нашего деревенского быка кольцо в носу чуть меньше», - думает Борисыч, но в силу надвигающегося на него незнакомца дальше мысль не развивает.
Накачанные бицепсы выдают немеряную силушку незваного гостя – впору вместо трактора их хозяину за собой таскать в поле многолемеховый плуг. Покажи такого верзилу трёхлетнему малышу – на всю жизнь заикой сделается.
Вальяжной походкой, поигрывая тросточкой, приезжий делает первые шаги, пинком распахивает калитку так, что волна вдавливает Борисыча в стену, и он, чувствуя суету мурашек от пяток до самого копчика, не без труда от неё отслоняется.
Не отрывая взгляда от приезжего, Борисыч вялой рукой машинально шарит рядом с собой по скамейке, натыкается на неделю назад забытый топор и сжимает топорище, готовый дать отпор.
«Господи, - думает, - хоть бы бабка прихватила с собой всю семейную заначку. Тогда поднесу я грабителю фигу под нос. Пускай облизнётся».
Заспанный Полкан высовывает морду из будки, нехотя гавкает и скрывается, что можно расценить как высшее проявление недовольства: ходят тут всякие, а потом не только его сон пропадает, но и хозяин забывает бросить кусок хлеба на ужин.
- Ни одна собака корреспондента не любит, - здороваясь, произносит гость. - Не боись, дед, я сегодня не кусаюсь.
- Из каких таких краёв будете, - щурится Борисыч, - если в нашей стране собаки вас не любят? Написали, небось, непотребное или напраслину на собак возвели, вот они и обиделись…
Не углубляясь в причины, гость усаживается рядышком, достаёт диктофон:
- Вы не поверите, - произносит, - я из телепередачи «Изнанка жизни». Интервью брать буду.
- А поверите моим, извиняюсь, брехням?! - усмехается Борисыч и с облегчением опускает топор на землю: пронесло – не грабитель. Открыто разглядывает татуировку на госте и мысленно комментирует: «Уливаясь слезами от зависти, Рафаэль в уголочке нервно кусает ногти!» - Стало быть, извините за откровенность, грязное бельё перетряхивать станете? Каких насекомых желаете наловить? - Борисыч демонстративно поджимает губы.
- Да мне пофигу! - усмехается корреспондент и левой рукой трёт серьгу. - Главное – бабки срубить, а веришь или не веришь и всё остальное – для олухов-зрителей. Каждая ими обронённая перед телевизором слезинка – обильно падающие от рекламодателей доллары в карман владельца канала. И нам, разумеется, перепадает на отдых в Турции. Но я тебе честно скажу, дед: мечтаю сняться в кино. Веришь, нет, Боярская за каждый день съёмок в фильме «Анна Каренина» получала двести тысяч целковых! А снималась четырнадцать дней! Думаешь, я бы не смог сняться в кино? Но вынужден мотаться по стране в поисках, как ты говоришь, грязного белья.
- Будь я сыном Боярского, - отвечает Борисыч, - не пришлось бы горбатить век на тракторах. Однако не дано. И ты потерпи, сынок, - усмехается Борисыч, - авось, кто-нибудь из больших и денежных людей усыновит тебя и пристроит в артисты. Но скажу тебе как на духу – кино с тобой в главной роли глядеть не стану. И Боярскую выгнал из своего телевизора через три минуты и больше не пустил сам и запретил бабке.
Ничего не ответив, гость машет рукой. Из машины выскакивает парень не поддающейся описанию внешности, с кинокамерой и в майке с длинной фразой на иностранном языке.
Борисыч готов поклясться над тазиком с фасолью на крыльце, что он и русский-то сейчас не способен вспомнить, а уж прочитать, о чём майка глаголет…
Тот, что с кинокамерой, представляется Жоржем.
- Привет! - восклицает весело, словно только что получил Нобелевскую премию и специально приехал в тьму-таракань этим похвалиться перед Борисычем. - А помнишь, моя бабушка давала тебе взаймы три глиняных горшка с долларами? Я приехал за долгом!
Будь Борисыч в кепке, она бы точно подпрыгнула на длину волоса. Но сидел он без кепки и был лыс, как бубен алтайского шамана, поэтому так округлил глаза, что от напряжения зазвенело не только у него в затылке, но и у Полкана за ушами засвербело, о чём тот дал хозяину знать лёгким завыванием.
- Окстись, сынок! - тянется Борисыч к топору. - И тебя впервые вижу, и о бабушке твоей не слыхивал. Свят, свят, свят.
- Я привезу полный кузов свидетелей, - наседает Жорж и достаёт из кармана телефон. - Щас клич брошу!
- Принимаю себе во внимание! - поднимает Борисыч топор и пробует лезвие большим пальцем. - А у меня найдётся вагон свидетелей, что кроме как у своей бабки я ни копейки не брал ни у кого. И посмотрим, чья возьмёт!
- Да ладно тебе, дед, пошутил я, - лыбится Жорж.
Самостоятельно освободившийся от ошейника Полкан усаживается рядом с Борисычем и подозрительно зевает.
- Молодец, Полкан! - радуется Борисыч, возвращает топор на землю и гладит кобеля. - Бдишь!
Полкан прислоняется головой к колену хозяина и довольно виляет хвостом.
- Раскрывайте карты, по какому вы такому поводу ко мне? - интересуется Борисыч у незваных у гостей.
- За сюжетом, Антон Борисыч. Сказывали, ты много историй знаешь, - переходит на «ты» главный гость.
- А что, - одной рукой Борисыч чешет переносицу, а второй за ухом у Полкана, - остальной народ на деревне вымер? Кто это вас ко мне наторкал?
Судя по поведению, корреспонденту некогда отвечать на вопросы; Борисыча это задевает. «Уж если хочешь услышать моё мнение, так будь добр, соблюдай протокол», - думает он, однако мнение озвучить не решается.
- Вам как – вообще или в частности рассказывать?
- Вообще и в частности. Мне советовали заехать в три-четыре двора, и первый двор оказался твой.
- Ежели советовали, тогда конечно, - соглашается Борисыч. - Принимаю себе во внимание.
- Послушай, уважаемый, не тяни кота за хвост!
Корреспондент едва не тычет диктофон под нос хозяину двора. Полкан при этом недовольно воротит морду.
Насмотревшийся сериалов Борисыч молча протягивает гостю раскрытую ладонь, дескать, прежде надо бы заплатить и только после этого…
Вольный и смелый жест Борисыча корреспондента ничуть не смущает.
- Мы будем посмотреть прежде. А по итогам оплатим. Долларами. Если сюжет того заслуживает.
- Принимаю себе во внимание, - не спорит Борисыч. - С чего начать?
- С местной власти, например. - Жорж наводит на Борисыча камеру.
Борисыч не спешит. Кряхтит демонстративно, юзгается, чешет затылок и только после того, улыбнувшись своим мыслям, приступает к рассказу:
- Во второй бригаде почившего при капитализме нашего колхоза с чудным названием «Тропою коммунизма» был бригадиром Муравейчик. Муравьёв, стало быть. И вот зачастил он в сельсовет накануне новой избирательной кампании. Просит меня однажды доставить его туда; я принимаю это себе во внимание. Едем, я между строк намекаю, мол, зачастил ты что-то во властные коридоры. Никак, лыжи навострил во власть?
«Да, слухай, - отвечает, - тут меня наторохали! Встретился заместитель и слёту на меня наехал. Дескать, какого холика ты под носом жуёшь?! Пиши в сельсовете заявление на главу!» - «Да ты чё!?» - «Деньги такие, а ты упускаешь!»
Я поддакиваю Муравейчику: да, надо кровь обновить во власти; старая уже дальше собственного носа не видит. Ну, подзудил, значит, поддержал его интерес. Приехали к сельсовету; Муравейчик исчез за дверью. Веришь, нет, я кое-как его дождался. Выходит: «Написал!» Я: «Ну, вот знай – один голос за тебя уже есть! Раз уж шеф пошёл на такой смелый шаг, я поддержу на выборах». Выборы прошли; Муравейчик во власть не пролез. Я принимаю себе во внимание: облом случился – голосов набрал совсем мало. Оно поделом, конечно. По справедливости.
После этого он как-то и говорит мне: «Вот, слухай, до меня только щас дошло – куды я лез?! А если бы выбрали?! Пришёл бы в сельсовет… Деньги – деньгами, а чё делать-то? Угля надо – а я куды бы побежал за ним? К кому? Да это ещё не всё… Такой хомут на шею! Да на хрена ж надо было писать заявление?!» А я: «Знаешь, так вот и попадают – выбирают!» И потом начинается… - смотрит Борисыч на корреспондента, но тот молчит. - Возьми для примеру нашего сельского главу. Он хотел вместе с компанией своей поиграться в демократию, но его возьми да и выбери! И когда выбрали да залез он в дела по самую шейку, тут же назад пятками! Но возврату нету: назвался груздем – полезай в кузов! Так и тянул лямку до новых выборов. Это ж надо с людьми говорить уметь, надо постоянно изворачиваться, чтоб и дело без денег сделать, и закон не нарушить. И в кутузку не загреметь за нарушение законов, которые расставлены, будто силки в лесу. Не – не по мне такая жизнь.
В качестве резюме, стало быть, хочу добавить. Выходит как-то из конторы Ляхина и хохочет. Я вижу это, приспрашиваюсь на предмет того, чего это она в рабочее время хохочет вдруг, выходя из конторы.
Так прямо и спрашиваю: «Чего тебе чудно так рассказали? Не на концерте же была у Задорнова!» А мы, надо сказать, дружны с ней были: когда я пацаном возил копны, мы вместе ночевали в курене.
Ляхина не отвечает; некогда ей – знай своё: ха-ха-ха!
«Вот человек! - сказала она наконец. - Пришла к председателю колхоза. Он мне так рассказал, столь анекдотов поведал! И не дал, чего я просила, и не отказал. С тем и отправил – ни с чем. И вот я кубы какая вышла довольная!» Вот кому главой сельсовета быть – не миновать!»
Корреспондент обидчиво поджимает губы и выключает диктофон.
- Не будет тебе долларов, - выключает камеру Жорж. - Где изнанка жизни-то?
Полкан закрывает лапой глаза.
Борисыч чует недоброе.
Над двором нависает мрачная тишина.
Летевшая мимо двора ворона вдруг разворачивается и спешно скрывается за ближайшим углом сарая.
- Принимаю себе во внимание, - произносит Борисыч тихо, но так, чтобы даже Полкан расслышал. - Жадные вы до денег! Хотите присвоить. - Он повышает голос: - Вот она и есть – изнанка жизни: одурачить меня хотите.
Полкан трусцой отбегает к калитке и перекрывает телеви-зионщикам дорогу к отступлению.
- Дед, - пытается отыграть назад корреспондент с диктофоном. - Нам бы с перчиком чего-нибудь. Не скупись! За нами не заржавеет.
- Ага! Принимаю себе во внимание, - радуется Борисыч. - Сексу вам подавай!
- Да не нам, дед, не нам, - морщится главный корреспондент и показывает пачку долларов. - Народу надо! А сексу мы и без тебя добавим, сколько надо. Ты только подведи сюжет к такому щекотливому моменту.
Борисыч аж светится весь: бабка вернётся домой, а он её осыплет долларами.
«Меняемся, - скажет. - Ты мне свою пенсию – я на неё с устатку шкалик беленькой возьму, а тебе – вся вот эта американская пачка!» То-то бабка возликует возможности помочь детям и внукам в городе.
- Ну, тогда вот вам щекотливая ситуация, - Борисыч знаком приглашает Полкана к себе, тот послушно садится у его ног. - Гаврил Веретенов мне двоюродный брат был, а жена у него Дуська. Она не местная, пришлая. Оба попивали крепенько; Дуська с вина и померла. А жили они в проулке. - Борисыч указывает рукой в сторону горы. - Короче, брат работал дояром, а жена его на другом объекте. Раньше же День животновода устраивали в каждом селе, на дойке, в горах. Баранина, водка и всё такое – гудёж стоял до самого потолка, если справляли в хате. И до неба, если гудёшь шёл на просторе. Водка лилась рекой, дым застилал солнце, а песни слышались за три версты.
- Про песни подробностей не нужно, - уточняет корреспондент.
- Я молоко чё-то сдал вечером на завод – на «молоканке» же работал! – и вернулся на дойку… У меня 22 июля день рождения был, а День животновода где-то в районе 24-25 июля. Приехал, подхожу к обществу, а Дуська уже поддатая крепко. Вот… Я не пустой приехал, несу с собой мясо малосольное. Дуська прям увидела и мне то-то: «А чё-то ты на день рождения не этого?» Дескать, не поставил ей бутылку. А сидит… По дороге когда вода шла, промыла сильно… Дуська ноги в промоину свесила; а я иду и ей: «Нянька, да у меня его и не было, дня рождения. Никого не собирал. Пеночкины сами по себе пришли – куда их? Не выгонишь же! Распили мы с ними бутылочку». Нянька моя ноги из промоины поднимает, поворачивается за мной: «Нет, братка, так не делается!» И гляжу, резко развернулась и в промоину вниз головой ныряет. Голова, стало быть, перевесила – бумс; юбка задралась. «Э, ты, - ржу я, - тоже не удержалась!» Бабы подскочили, перевернули её вверх головой и потом принялись вытаскивать.
Борисыч тянется к долларам и, прежде чем их владелец отстраняет руку, хватается за середину, тянет резко на себя. Ошеломлённый корреспондент не сразу, но спохватывается, зажимает пачку и не отпускает.
- Ты! - покраснел и едва не орёт: - Опять туфту гонишь!
- Отдавай честно заработанное, - перечит Борисыч. - Сказал же – юбка задралась, а дальше дело не моё. Отдавай деньги. - И тянет, тянет доллары, а они – потому что не российские, наверное, - издают звук мнущейся газеты.
Вдруг Борисыч ощущает удар по макушке, оборачивается и видит, как Жорж заносит камеру для второго удара.
Тут Борисыч просыпается и первое, что видит – разорванную в руке газету, которую читал перед тем как впасть в дрёму, и замахнувшуюся на него мухобойкой бабку.
- Ой, - восклицает бабка, - извини, дед! Разбудила. Не рассчитала силу: хотела муху спугнуть с затылка. - Она присаживается к деду на диван. - Но газету-то ты, сонный, зачем комкал и рвал?
- Изнанка жизни виновата, мать, - улыбается Борисыч и принимается пересказывать ей сон.