Семейные хроники. Юрий. Стерлитамак 1948-53 г (Юрий Петрович Линник) / Проза.ру

            I. СТЕРЛИТАМАК 1948—1953 ГГ. Река родная Агидель.


            1.БАШКИРСКИЕ КОРНИ. ГОДЫ 1948 — 1950

   На Преображение Господне 19 августа 1948 високосного года жёлтой земляной крысы я впервые увидел свет. Появился я ранним утром, из чего следует, что мне посчастливилось увидеть свет восходящего солнца, что по словам гадалок, да и вообще понимающих людей является хорошей приметой. Сам я, разумеется, никакого света не помню и говорю так, как принято говорить и писать в этом торжественном случае.
   Произошло это знаменательное для меня событие в городе Стерлитамаке, расположенном в живописном месте слияния трёх башкирских рек — Стерли, давшей название городу, Ашкадара и большой некогда судоходной реки Агидель, по-русски Белая. Красавицу Агидель охраняют башкирские батыры — шиханы, несущие свой вечный дозор на её берегах. Правда, одному одному из них не удалось продолжить свою боевую вахту. Шах-тау пал в неравной битве, но остальные, уверен, устоят. Тем не менее, я успел насладиться его величием и красотой в почти первозданном виде, а он, царь башкирских шиханов, — наделить меня жизненной силой, в которой я так нуждался.
   Отец мой Линник Пётр Парфентьевич украинец (указано в паспорте) родился 27 апреля 1921 года в селе Черниговка Запорожской области. Покинул мир сей 21 июля 1990 года в г. Волгодонске, где и похоронен на кладбище №1. Родословная семьи Линников подробно изложена в разделе «Семейные хроники» настоящей книги.
В 1946 году после окончания Московского химико-технологического института им. Менделеева по распределению приехал в Стерлитамак, где и повстречал свою судьбу в лице 22-летней, каштановой шатенки с бирюзовыми глазами Марии (Марфы) Садовской — мою будущую мать.

Мама моя, Марфа Алексеевна Садовская, русская, родилась 6 июля 1925 года в Стерлитамаке, Сайгановка. На момент написания этих строк (2021 г.) достигла возраста 96 лет. Старообрядка, как и вся её семья и весь их многочисленный род башкирских Садовских, мощные корни которого я получил по наследству.
Отец Марфы, мой дед по матери, Садовский Алексей Евтеевич 1898 г.р. из династии кожевников-староверов, основателями которой были три брата купца Алексей, Кузьма и Иван Садовские, возможно, мордвины (эрзя) — староверы из деревни Садовка, переехавшие в Стерлитамак в конце 18 века.
В середине 19 века насчитывалось уже около десятка владельцев кожевенных цехов с фамилиями Садовский.
   Перед войной 1914 года дела у братьев Киприана и Игната Садовских пошли в гору, что позволило одному из них принять участие в финансировании строительства школы для детей староверов, в которой училась Марфа. В настоящее время это очень красивое кирпичное здание, декорированное рустом является памятником архитектуры.

Отец Алексея Садовского Евтей пропал в гражданскую, поэтому Алексей со старшей сестрой Ксенией и матерью Екатериной жили трудно и небогато. Вскоре Ксения вышла замуж и ушла в дом своего мужа, расположенный неподалёку.

Мать Марфы, моя бабушка Матрёна Ефимовна Иванова, родилась в 1900 году в староверской семье Ивановых, имевших крепкое хозяйство на высоком берегу кочкарника, низкого места затопляемого ежегодно вешней водой, которая спадала летом, оголяя плодородные наносные илы, на которых окрестные жители разбивали огороды и получали большие урожаи овощей — капусты, картошки, моркови, репы.

В семье Ивановых было четыре сестры и два брата. Старшие сестры Евдокия (ориент. 1895 г.р.) и Матрёна, младшие Клавдия (ориент. 1915 г.р.) и Александра, родившаяся совсем поздно, в 1923 году. Старшим братом был Фёдор, второго брата звали Виктор. Большое горе постигло старшую сестру Матрёны Евдокию. Её муж и сын (ориент. 1914 г.р.) — полковой комиссар, погибли на войне. Сестра Клавдия уехала с мужем в Среднюю Азия, где умерла при родах.    Ивановы жили неподалёку от Садовских, на противоположной стороне кочкарника на высоком месте. Марфа помнит своих дедушку Ефима и бабушку (ориент. 1876 г.р.) — родителей матери. Они умерли после войны. Первой в 1946 году при подготовке к свадьбе младшей дочери Александры скоропостижно скончалась бабушка.

   Алексей Садовский и Матрёна Иванова, будучи с детства знакомыми, когда пришла пора, приглянулись друг другу. Алексею нравилась Матрёна, ладно сложенная девушка с пышными каштановыми волосами, а Матрене по душе пришёлся спокойный светловолосый парень с голубыми глазами.
   Родители Матрёны были против этого союза — обыкновенная история, когда родители желают отдать своих дочерей за достойных женихов. Бедную семью Садовских они не считали достойной для своей дочери. Тем не менее, в году одна тысяча девятьсот восемнадцатом Алексей и Матрёна поженились, и Матрёна вопреки воле своих родителей ушла в дом Садовских, а через год у них появился первенец, Станислав.А потом, как и следовало быть, в 1921 году семья пополнилась сыном Григорием, в 1924 году — Фёдором, а 6 июля 1925 году, наконец, родилась девочка, которую назвали Марфой — моя будущая мать.
С детских лет она невзлюбила своё имя и фактически всю жизнь звалась Марией, что приведёт в её зрелые годы к неприятным юридическим казусам. В 1926 году родился ещё один сын Михаил.
   Хотя семья Садовских прибавлялась, но Алексей Евтеевич, работая на кожевенном заводе, изо всех сил старался обеспечить для домочадцев сносные условия жизни. Все дети ходили в школу. Не смотря на в целом нелёгкую жизнь, были, конечно, и неплохие времена. Так, в какое-то лето Марию наградили бесплатной путёвкой в пионерский лагерь, который находился недалеко от города на берегу Белой. Дни в лагере, походы в горы Мария запомнила на всю жизнь, как светлое пятно её детства.
Как-то Алексей Евтеевич получил на заводе премию. Но купить что-то на эти деньги в Стерлитамаке было невозможно, и он отправился в Среднюю Азию за одеждой и обувью детям. Марие досталось добротное зимнее пальто с воротником, которому долго не было сносу.
   Но были и тяжёлые годы. Особенно трудно пришлось в начале тридцатых годов. Дело дошло до того, что Алексей, чтобы уберечь семью от голода вынужден был продать половину собственного дома — голод не тётка.Теперь трудно судить, насколько то решение было правильным. Ведь пятистенок превратился в урезанный четырёхстенок, и большая семья на десятилетия лишилась жизненного пространства. Теперь приходилось ютиться в одной комнате. Мать Алексея Евтеевича, Катерина Садовская, которая умерла в начале тридцатых, обитала на печи, ибо внизу ей уже места не было.
   В голодное время спасались ещё тем, что глава семьи, работая строгальщиком кож на кожевенном заводе, приносил срезанные с кож тонкие куски пронафталиненного сала. Мать отмачивала их в солёной воде и семья получала существенную жировую добавку к своему полуголодному рациону. Всю зиму семья держалась на картошке с собственного огорода. Но к весне заканчивалась даже картошка, и все с нетерпением ожидали созревание первых плодов с огорода — брюквы, моркови, гороха.

   В мае 1932 года в районе селения Ишимбай были открыто месторождение большой нефти. Сразу начинается его обустройство, требуются квалифицированные кадры. Алексей Садовский, пытаясь уйти от нищеты и голода, устраивается на работу кладовщиком на строящееся нефтяное месторождение в Ишимбае, расположенное на правом берегу Белой выше по течению, километрах в двадцати от Стерлитамака.
Продовольственное снабжение нефтяников было по тем временам приличное. Семья переезжает в Ишимбай и зимует в бараке в тесной комнатушке вокруг «буржуйки». Однако, в Ишимбае что-то не сложилось, и весной 1934 года семья возвратилась в родной дом.
Дети вернулись в свою школу. Григорий и Марфа учились хорошо. Грише за отличную учёбу даже оказали помощь — выделили мешок муки, что было существенным подспорьем для семьи. В 1936 году в семье рождается самый младший сын Василий, всё детство которого придется на годы войны и послевоенных невзгод. Так в семье становится шестеро детей, пятеро сыновей и одна дочка — Марфа. В этом же году Григорий заканчивает семилетку и поступает в нефтяной техникум, который на отлично заканчивает перед самым началом войны.

   Отец Марфы, Алексей Евтеевич был мобилизован зимой 1942 года. Погиб 24 ноября 1942 года в Великолукском районе Псковской области под деревней Болотово во время проведения Великолукской наступательной операции По имеющейся информации гвардии старший сержант Садовский Алексей воевал в составе 494 стрелкового полка 46 гвардейской стрелковой дивизии командиром пулемётного расчёта.
Бабушка моя Матрёна после получения похоронки на своего мужа Алексея Садовского, с которым прожила в любви и согласии почти четверть века, тяжело переносила утрату. Всю жизнь пробивались вдвоём сквозь нищету, голод и невзгоды. Были радостные и счастливые дни. Теперь она осталась одна, а жизнь вокруг не стала лучше, война набирала обороты. Всё для фронта, всё для победы, а в тылу нехватка всего, голод.
Следом за отцом одного за другим призвали на фронт и сыновей. На руках Матрёны остались пятилетний несмышлёныш Василий и ещё не самостоятельная Мария, надо было как-то кормиться. С мужем было тяжело, а без него вдвойне. В доме нет мужчины, ни дров привести, ни огород вскопать, ни защитить.
   Нашлись «доброжелатели». Зная, что у женщины погиб муж, и она находится в тяжёлом положении, Матрене предложили торговать подпольной водкой. Водка, как известно, на Руси всегда была ходовым и выгодным для продавца товаром. Люди эти окольными путями добывали спирт на местном спиртовом заводе и распределяли его в подпольной сети сбытчиков, в число которых попала и Матрёна.
Сбытчики продавали уже водку, если так можно назвать спирт, разбавленный колодезной водой. Процесс добавления воды в спирт требует снятия пробы, что и привело Матрёну к постоянному употреблению этого кустарного алкоголя, к тому же он всегда был в её распоряжении. Всё это я узнал уже будучи взрослым, а тогда, в начале пятидесятых годов я просто любил свою бабушку, хотя находил порой её поступки странными.
   В 1953 году Мария с мужем и детьми навсегда уехали из Стерлитамака в Шахты. А через год сын Василий ушёл на срочную службу, и Матрёна осталась одна. Старшие сыновья, кои целыми и невредимыми вернулись с войны, обзавелись семьями и редко навещали мать. В декабре 1958 бедная Матрёна перенесла ещё один удар — трагически погибает любимый её сын, тридцатидвухлетний Михаил, оставив сиротами двоих детей. Не оправившись после этой беды, через четыре месяца, 7 апреля 1959 года Матрёна последовала за своим сыном, не проснувшись утром от угарного газа своей печи.
Так моя бабушка Матрёна Ефимовна ушла из жизни на пятьдесят девятом году, сполна хлебнув на своём недолгом веку горя и невзгод. Дом в Сайгановке на улице Баумана 42 опустел. А когда-то он был полон людьми, порой был даже тесноват. Мать моя Марфа Садовская жила в нём с рождения и до 28 ноября 1947 года, когда она вышла замуж за Петра Линника.
   Много раз в старом доме Садовских на улице Баумана в Сайгановке бывали я и моя сестра Ирина вплоть до сентября 1953 года, когда наша семья переехала в г. Шахты. После смерти бабушки Матрёны Ефимовны Садовской дом этот быстро и дёшево продали, деньги честно разделили. Мария получила за родной дом две тысячи рублей. Новым владельцам дом служил до 2012 года. Ему посчастливилось попасть в панораму Гугл и остаться на вечные времена в железных мозгах серверов, где я его, к своему удивлению, и обнаружил.
Напротив участка Садовских с выходом на соседнюю улицу Зелёную располагался участок семьи Александры Ефимовны Ивановой — младшей сестры Матрёны Ефимовны. Замужем она была за Александром Паликовым и было у них два сына.

* * *
   Из роддома меня привезли в барачную комнатушку, где ютились после женитьбы мои отец с матерью. Но в том же году отец получил квартиру в новом одноэтажном 4-х квартирном доме по ул. Социалистическая №40.
В этом доме протекали первые пять лет моей жизни. В сентябре 1948 года мы навсегда покинули нашу светлую квартирку, и больше воочию видеть мой дом мне не приведётся. В 2018 году дом этот был снесён, но остался, к счастью, на видеопанораме Гугла, где я его и отыскал, правда, изрядно постаревшим, впрочем, и я не стал моложе с тех давних пор.

   Толи, впервые я увидел белый свет, будучи, в прескверном настроении, толи вообще ожидал большего и разочаровался увиденным, толи в небытии, откуда меня изъяли без предупреждения, у меня остались какие-то незаконченные дела этим самоуправством я был крайне недоволен, но появившись на свет я постоянно орал, не давая покоя отцу и матери, словно мстил им за то, что они меня потревожили. Точные причины моего трёхмесячного крика установить так и не удалось, хотя меня, по словам матери, показывали даже профессору медицины. Потому, видимо, первое моё осознанное и сохранённое в памяти вспоминание была болезнь. Впрочем, я не давал себе отчёт, что болею, это была моя жизнь. О существовании другой я не подозревал.

   Какой уж день я температурю в своей деревянной кроватке. Она мне кажется громадной, потому что сам невелик. Слышу за стеной звук работающей швейной машинки. Разумеется, я и понятие не имел о происхождении этого шума за стеной, но что он связан с матерью я установил. Если шумит, значит матери возле меня нет.
Стоило только матери выйти из комнаты, как невесть откуда выползают мои мучители, маленькие уродцы. По-обезьяньи цепляясь когтистыми лапами за деревянные балясины кроватки, кривляясь, ухмыляясь, показывая языки и скалясь крысиными зубами, они пялятся мне в лицо и что-то выжидают. Я закрываю глаза, чтобы не видеть этих жутких существ, но знаю, что пока я смотрю, они не осмеливаются проникнуть за решётку кроватки. Как бы не было страшно, надо открыть глаза и не пускать их в кровать. Я провожу глазами вокруг себя. Они лезут со всех сторон.
Самые наглые пытаются проникнуть за оградку кроватки. Я вижу их маленькие красные глазки с чёрными точками посередине и останавливаю их глазами. Они нехотя, как бы огрызаясь, скрываются в темноте. Что от меня им надо? Но иногда они перестают бояться моих глаз, и остаётся последнее средство — рёв, чтобы пришла мать. Шум за стеной стихает.
   Уродцы сразу замирают, но не исчезают, как бы выжидают — придёт или нет. Их ужасные морды с выжиданием торчат из всех углов. Тогда я добавляю громкость. Не успевает открыться дверь в комнату, как они мгновенно исчезают, чтобы появиться вновь, когда мать, успокоив сына, тихонько уйдёт заниматься домашними делами. Она ведь не знает, с кем я веду изнурительную борьбу.
Конечно, я хотел, чтобы мать постоянно находилась со мной, но у матери какие-то неотложные дела за дверью, откуда она появляется и куда уходит. Дверь эту белого цвета я хорошо различаю в темноте, и когда мне уже становится невмоготу видеть эти противные рожицы за решёткой, я начинаю смотреть на дверь, за которой скрывается, я знаю, прекрасный, светлый мир. Там не бывает темноты, в которой обитают не дающие мне покоя злобные твари.
Временами оттуда, из-за двери доносились чарующие звуки, которые я слушал бы вечно. Разумеется, я ещё не ведал того, что это была музыка с грампластинок отца. Звуки эти ох как не нравились обступившим мою кроватку уродцам. Их горящие злобой глазки сразу тускнеют, а сами они пропадают, забиваясь, видимо, в тёмные углы в ожидании своего момента.
А я смотрю и смотрю на эту дверь, мечтая попасть за неё, что бы всё увидеть собственными глазами, увидеть куда уходят мать и отец, узнать, кто издаёт волшебные звуки, которых так боятся мои мучители, и мне становится хорошо и спокойно.
   Наступила моя первая в жизни весна. По рассказам матери, я никак не мог оклематься, ел плохо. Иногда приходил доктор, приставлял трубку к груди, мял мой живот и, тяжело вздохнув, неодобрительно покачивал головой. Мать с тревогой смотрит на доктора, пытаясь угадать его мысли. Он же долго пишет что-то на бумажке, искоса поглядывая на меня. Затем собирает свой саквояж и уходит. В коридоре он что-то бубнит матери и скрипит выходной дверью. А хандра меня не отпускала. Не было во мне жизненной энергии и интереса к окружающей жизни. Да и что это за жизнь с уродцами!
   Но вот, наконец, и благословенный май! Долгая южно-уральская зима всё-таки смирилась с неотвратимым уходом. Снег повсеместно сошёл, просохли дороги и тропинки. Молодая травка устлала землю изумрудным бархатом, с каждым днём становясь всё гуще и сочнее. Деревья и кустарники, радуясь теплу и свету, выпустили игрушечные липкие листочки.
И вот как-то в тёплый солнечный майский день Мария, отложив домашние дела, вышла с сынком на прогулку. Разве усидишь дома в такой денёк! Вся в семейных делах и заботах, она давно уже не была на реке, а сегодня словно неведомая сила повлекла её туда.
Усадив меня в деревянную коляску на маленьких деревянных колёсиках, мама не спеша вышла на высокий берег широкой после половодья реки.
При виде открывшейся панорамы сердечко моё захолонуло от восторга. Настолько неожиданно прекрасной была картина, представшая взору. Внизу окаймлённая жёлтыми песчаными берегами широченным голубым, искрящимся в солнечных лучах полотнищем простиралась река. Первый раз в жизни он увидел такое обширное водное пространство.
— Это, сынок, река Белая, — сказала мама.
— Река! — с придыханием от восхищения вторил я ей. Даже если бы на этой живой картине красовалась только одна река, уже хватило бы впечатлений по горло. Но река была только частью великолепного мира, представшего перед моим жадным взором.
   За рекой золото песчаного берега превращалось в нежный изумруд прибрежной майской поросли, плавно переходящий в густую зелень леса. Лес взбирался вверх по горе, возвышающейся над этим великолепием. Но укрыть гору целиком не осмелился, и макушка горы белесыми проплешинами упиралась в лазоревый полог неба. Царь-гора! (не существующий ныне шихан Шах-тау).
Возможно, именно в этот день я пересилил свои хвори, и они отступили вместе с донимавшими меня уродцами. Об этом можно прочитать в моём рассказе «Царь-гора».

* * *
   Дождался, наконец, я того времени, когда меня стали уносить из кроватки через таинственную белую дверь в расположенный за ней мир, который мне предстояло познать и освоить.
Окружающий мир постигать начал с квартиры, состоящей из двух изолированных комнат, кухни, коридора, тамбура. Одна большая комната служила залом, что поменьше — спальня. Интересно что, центрального отопления и канализации в доме не было, хотя квартира была городская.
В большой комнате посередине стоял большой стол и возле стенки громадный не раскладной немецкий диван, обтянутый толи черным дерматином, то ли кожей. Из обстановки ещё помню шифоньер, который стоял в спальне.
Из других предметов обстановки остались в памяти два гипсовых бюста с надписями в нижней части BACH и ВЕЕТHOVEN. Что интересно, надписи я запомнил с раннего детства просто, как рисунок, а прочитал, когда начал изучать иностранный язык в пятом классе. К тому времени оба прекрасных бюста, к сожалению, были разбиты. А ещё гораздо позднее узнал, кто такие были эти люди, бюсты которых я подолгу и с удовольствием рассматривал в раннем детстве.
Первым моим полигоном для игр стал квартирный коридор. Мне он казался длинным и просторным. На самом деле по сегодняшним прикидкам длина его составляла не более 5 метров. Но мне, полуторагодовалому, больше и не требовалось. Наш коридор хорош был ещё тем, что в его торце находилось окно, заливавшее его светом, особенно в солнечные дни. В противоположном торце находился вход на кухню.
Поначалу мать сажала меня в перевёрнутую табуретку. Мне это нравилось. Это было лучше, чем валяться в кроватке в спальне, пока мать возилась на кухне. Она же постоянно выглядывала в дверь кухни. Я же мог вылезти из табуретки и ползать вволю по всему коридору.
   Мать иногда оставляла меня в коридоре одного, пока бегала за хлебом в магазин, который соседствовал с нашим домом. В коридоре было безопасно, если все двери в нём закрыты. Правда там была одна штука, представлявшая опасность — это дверцы голландки и поддувала.
Голландка — это, как известно, печь для обогрева. В нашей квартире она была устроена в стене между комнатами, а топилась она из коридора. Как-то, не успела мать отлучиться в магазин, как я, видимо, решил исследовать непонятные дверцы в стене. Открыл нижнюю дверцу и выгреб на пол содержимое, что, видимо, мне показалось забавным. Разгрёб по всему коридору, не забыл и про себя любимого — измазался до неузнаваемости. Мать ужаснулась, когда вернулась — и смех и грех. Чадо её с головы до ног в саже, вокруг рассыпано содержимое голландки, час хлопот ей был обеспечен. Зато какое удовольствие я получил! После такого жить хочется, и помнится до сих пор.

* * *
   Ещё одна вещь вошла в мою жизнь в раннем детстве — это великолепный немецкий проигрыватель грампластинок — автомат. У отца был большой набор пластинок с прекрасной довоенной музыкой знаменитых танцевальных немецких оркестров и певцов 30-ых годов. Поэтому, оказалось так, что первое в жизни моё знакомство с музыкой произошло на немецкой музыкальной почве. С первого же прослушивания я превратился в меломана и остаюсь им до старости. С нетерпением ждал вечера, когда отец приходил с работы и той минуты, когда он открывал заветную дверцу в тумбочке.
Желание слушать музыку заставило меня быстрее начать разговаривать и ходить. Ведь я пытался всеми доступными приёмами просить отца, чтобы он включил проигрыватель и поставил грампластинки.
   Когда он открывал дверцу, за которой скрывался чудо-механизм, я старался подползти, чтобы увидеть то, что воспроизводит музыку.
Чуть позже я усаживался перед открытой дверцей и мог, не отрываясь, подолгу наблюдать за работой механизма, получая фактически двойное удовольствие — ушами слушать прекрасные мелодии, глазами наблюдать за хитроумными действием немецкого музыкального автомата. Завороженно следить за манипуляциями автомата я мог бесконечно.
   Вот проигрыш пластинки заканчивался, тонарм с иглой поднимался и уходил в сторону. Сверху по металлическому штоку опускалась следующая пластинка. Тонарм возвращался, но уже к началу пластинки и плавно опускался. Пластинка начинала вращаться, и вновь звучала музыка. И так автомат мог проиграть без останова до десятка пластинок.
   По тем временам конца сороковых — начала пятидесятых годов, когда в ходу были заводные патефоны, — это было супер. Надо сказать, что все эти вещи и многое другое отец привёз из Германии, когда был в командировке в течении 1946—1947гг.
Были у отца и русские пластинки с популярными в ту пору песнями. Так в памяти осталась песня в исполнении Сергея Лемешева «Провожают гармониста в институт» До сих пор у меня хранятся пластинки из той отцовской коллекции. Правда, немецких осталось всего две и не самых в ту пору моих любимых. Берегу, как зеницу ока, пластинку с моей любимой в детстве советской песней 1950 года «Летят стрижи» в исполнении М. В. Михайлова, Особенно мне нравились слова этой песни, рождающие в воображении образные цветные картинки: «Летят стрижи, над ними солнце светит. Быстра, легка шумит река». Написал их замечательный поэт-песенник Лев Ошанин. Я и сейчас люблю слушать эту чудесную песню, слова и музыка которой, словно, волшебные мантры, уносят меня в детство. И книгу эту я не мог назвать иначе, как «Летят стрижи».
   Любил я глазеть в окно, выходящее на улицу. Частенько по улице мимо нашего дома проходили колонны учащихся фабрично-заводского училища, расположенного дальше по улице в сотне метров от нашего дома. Справа в торце улицы находилась баня, куда их водили на помывку. Помню, как и мне как-то пришлось мыться в этой бане.

* * *
   Иногда нас навещал младший брат матери Василий. Жил он в Сайгановке вместе с матерью, моей бабушкой Матрёной Ефимовной. Старшие братья и сестра, моя мама, завели свои семьи, и остались они вдвоём в старом доме. В 14 лет он окончил семилетку и пошёл работать электриком. Будучи всего лишь на 12 лет старше, он всё же приходился мне родным дядей. Ощущал он себя таковым или нет, но был не прочь с удовольствием повозиться со мной на равных, за что я его преданно любил и скучал, если он долго не появлялся. Вася приносил всякие штучки с работы, с которыми я играл. Фабричных игрушек я не помню, скорее всего, их не было, а вот одну Васину штуку помню до сих пор. Такая железная круглая шляпа. Уже много позже, когда сам стал работать электриком, я понял, что эта шляпа было не что иное, как корпус светильника.
   Наверное, годам к двум мать в тёплые летние денёчки стала меня выпускать в наш персональный огороженный деревянным штакетником палисадник. Но прежде, чем попасть в палисадник, надо было пройти тамбур — маленький коридорчик метра два длиной и метра полтора шириной. В тамбуре стояли какие-то инструменты — лопатка, грабли, тяпка. Ничего интересного. Зато при выходе из тамбура ты попадаешь на крыльцо.
   Крыльцо было замечательным и стало моим любимым местом. Оно было громадное и высотой где-то с метр. От двери до первой ступеньки тоже было около метра, а ступеньки были не по всей ширине крыльца — а оно было метра два шириной — а посередине. По бокам ступенек были такие широкие как бы перила. Крыльцо было цементное добротное, ровное, а верхние поверхности зажелезнены. Летом можно было сидеть или стоять на ступеньке и на боковых частях крыльца раскладывать всякие финтифлюшки и играть себе в удовольствие, чем я любил заниматься.
К тому же, если сидеть на верхней ступеньке крыльца, то можно обозревать почти весь наш палисадник, весь двор нашего дома, где кроме нашей было ещё три квартиры, в которых также жили дети. Да и дальше за двором можно было наблюдать много интересного. Поэтому до той поры, когда меня начали выпускать со двора, я постоянно торчал на крыльце.
   С крыльцом остался в памяти такой случай. Было мне тогда года три, то есть летом 1951—52 года. Как и все дети я любил рисовать. И я решил создать коллекцию своих рисунков. Взял у матери картонную коробку из под обуви. Откуда-то у меня появились небольшие квадратики чистой бумаги, и, расположившись на крыльце, я принялся простым карандашом рисовать шедевры и складывать их в коробку. На каждом отдельном квадратике я рисовал корабль, паровоз, самолёт, танк, кремль, мавзолей, дом. Почему здесь я их перечислил, да потому что это были иконические символы нашего раннего детства начала пятидесятых годов. Когда я заполнил коробку такими рисунками, то посчитал дело законченным, коллекцию сформированной. Осталось найти надёжное место для её хранения.
   И здесь я поступил странным образом. Я не спрятал коробку ни в квартире, ни в нашем палисаднике, а присыпал под кустом бобовника в общедоступном скверике напротив дома. До сих пор я не могу понять логику этого поступка. На этом эта история не закончилась. Буквально на следующий день я захворал, и мать категорически запретила мне выходить из дома.
С утра я сидел на кухне у окна, выходящем как раз на скверик с моим сокровищем и пристально наблюдал за детьми играющими в скверике у моего заветного куста. Я переживал, что коробка с моей коллекцией пропадёт. Какой-то момент, мне показалось, что мою коробку нашли, и я плюнув на все строжайшие запреты, в чём был выскочил из дома и, что есть силы, рванул в скверик. Мать кинулась за мной и нагнала меня, когда я уже с облегчением достал свою драгоценную коробку.
Так началась моя мания собирательства. В разное время я собирал (тогда не говорили «коллекционировал») фантики, открытки, айданы, монеты, спичечные этикетки, почтовые марки и, наконец, книги.
Внизу в палисаднике было тоже интересно. Прямо напротив крыльца мать разбила круглую цветочную клумбу. Когда цветы зацвели, я любил ходить вокруг неё, рассматривал и нюхал. Помню белые пушистые астры и алые маки. Тогда ещё маки можно было спокойно сажать, любоваться пышными яркими цветами, а когда созревали коробочки, лакомиться маковым зерном.
   В палисаднике был ещё огородик и кусты малины вдоль забора. Но ягод малины на них я не помню. Однажды, когда я пытался понюхать астру, меня за нос укусила пчела. Это был первый удар в жизни, который нанесла мне живая природа. Я орал, как скаженный. Нос у меня распух. Отец смеялся, когда спустя пару часов пришёл на обед.
   Второй поучительный удар я получил уже от техники — от отцовского радиоприёмника. Радиоприёмник был старый, по-моему, отец его прибрёл ещё во время учёбы в институте в Москве. Он частенько ни с того ни с сего замолкал. Тогда отец рукой поправлял, видимо, какую-то электронную лампу. Я это действие отца видел и запомнил. И вот как-то я остался один в комнате. Приёмник работал и вдруг замолк. Не долго думая, я залез на стул, сунул руку в приёмник и пошурудил внутри. Ведь отец всё делал так же. Удар был настолько сильный, что я упал со стула. Естественно, от боли и страха я заорал. На крик прибежали родители и не могли понять, что произошло, пока я не пришёл в себя и всё не рассказал. На большом пальце правой руки появился волдырь. Так произошло моё первое знакомство с электричеством, а радиоприёмник я больше не ремонтировал.

            2.Детство а Башкирии. Годы 1951 — 1953

   В январе 1951 года у меня появилась сестрёнка. Она родилась 20 января. Назвали её Ириной. В отличии от меня, крикливого и болезненного, она родилась крепенькой, была спокойная, спала и днём и ночью. Забот с ней было намного меньше, чем со мной. Вначале я к ней был полностью равнодушен — лежит, не разговаривает, ничего не понимает — не интересно. Разговаривать она начала поздно. Но она подрастала, и я постепенно привыкал к ней и даже, если что не так, переживал за неё.
   Но с рождением сестры я почувствовал, как изменилось отношение ко мне со стороны родителей, в большей степени отца. Он души не чаял в дочке, а я отошёл на второй план. В семье произошло этакое негласное разделение — мать больше любила меня, отец сестру. И это продолжалось долгие годы, и все это понимали, но не могли с этим ничего поделать. Я смирился с выпавшей мне планидой, хотя где-то в глубине души оставалась обида. Когда мы с сестрой стали взрослыми, на наших отношениях это никак не сказывалось. Мы были дружны и любили друг друга. А сестра постоянно проявляла заботу обо мне и с готовностью помогала в трудные моменты моей жизни, за что ей премного благодарен.

   Из того времен, когда мы с сестрой были совсем маленькие, мне запомнился ясно один случай, который, как мне представляется, оставил неизгладимый след на психике Ирины. В июне 1952 года отец решил съездить в отпуск к своим родителям в г. Шахты. Насколько я знаю, он не был там с октября 1947 года, когда приезжал в отпуск после возвращения из Германии, будучи начальником эшелона с оборудованием и техдокументацией.
   Наряду с естественным желанием познакомить жену с родителями и братом Иваном и представить первенца, то бишь меня, отец решил прощупать почву на счёт его возвращения в родное гнездо. Климат Башкирии ему, видимо, не шёл во благо, да и работа, очевидно, тоже. Он сильно похудел и считал, что надо возвращаться домой.
Ирину, которой тогда было год и пять месяцев, решили с собой не брать. Оставить её было больше не с кем, как с тёщей в Сайгановке, где она жила в старом доме вместе с младшим сыном Василием. Всё бы то, но Матрена Ефимовна, которой было 52 года, потеряв на фронте мужа в 1942 году, чтобы как-то существовать, занялась сбытом самодельной водки. А, пробуя, втянулась, словом, выпивала. Как решились оставить маленькую дочку на проблемную тёщу, непонятно? Другого подходящего варианта, видимо, не нашли. Заранее скажу, что бабушка с полной ответственностью отнеслась к порученному делу, и всё прошло благополучно.

   Ирина, видимо, почувствовала, что её хотят бросить, и не отходила от матери ни на шаг. Её всё-таки перехитрили, наверное, заснула, ведь поезд шёл поздним вечером. Тогда я, разумеется, ничего этого не понимал. Осмыслил гораздо позже.
Вернулись домой мы недели через две. Соскучившись по дочке, ранним утром следующего дня родители поспешили в Сайгановку к бабушке. Ну и я, разумеется, с ними. Заходим во двор, а там Ирина. «Ого, — подумал я, — какая большая стала!» Здесь возникла немая сцена — мы возле калитки смотрим на неё, она на нас и вроде бы никого не узнаёт. И вместо того, чтобы броситься к матери, она стремглав убегает в дом. Мама в слёзы — дочка забыла её — и следом за ней. Через пару минут выходят и обе плачут. Мать говорит отцу: «Вспомнила всё-таки!». Эта картина всю жизнь стоит перед моими глазами. И всякий раз, когда вспоминаю это, и смотрю на нашу дальнейшею жизнь, прихожу к мысли, что она не забыла нас. Просто она не могла простить нам предательство, и то что она пережила, когда проснулась, а нас рядом не оказалось, нанесло сильную психологическую травму, которая потом сказалась на всей её жизни.

* * *
   В нашем доме жили ещё три семьи. В квартире такой же, как наша, только с противоположной стороны дома, проживала неизвестная мне семья. У них был сынишка на год старше меня. В центре здания располагались два входа в квартиры, где жили семьи однокурсников отца по «Менделеевке» — Коповой и Золотухин. Они молодыми специалистами вместе с отцом приехали на строительство содового комбината в 1946 году.
   Вместе они ездили в Германию, правда, Коповой и Золотухин там пробыли недолго и вернулись в Стерлитамак вместе с первыми эшелонами с демонтированным в Бернбурге оборудованием. Отец же, как работник, проявил себя с лучшей стороны, ему удалось пробыть там почти год и уехать начальником последнего эшелона с документацией.
   Коповые жили в квартире, которая через стену соседствовала с нашей. Они поженились раньше отца, потому у них был сын Владимир года на 2—3 старше меня и дочь Таня на год-два младше меня. Золотухины жили в квартире напротив Коповых. У них был сын Олег на год старше меня и второй, как я.
   Конечно, став старше, я познакомился с младшими Коповыми и Золотухиными, но дружба наша была зыбкой, присутствовал в ней элемент какой-то конкуренции, ревности и зависти. Наверное, это перешло к нам от наших родителей.
К тому же среди старших детей я был младший, а значит, ущемлялся в правах, что мне, разумеется, не нравилось. Особенно это касалось старшего среди нас Вовки Копового. В случае же разлада Золотухин всегда почему-то принимал сторону Копового, и я оставался в меньшинстве, в чём, согласитесь, приятного мало.

   Однажды на улице, как раз напротив нашего дома я нашёл очень интересную тяжёлую железяку. Рабочие прокладывали кабельную линию на столбах и забыли её, или она сломалась, и её просто выбросили. Она валялась на самом дне ливневого канала. Ух как я обрадовался находке! Думал: «Вот повезло то как мне!» С трудом вытащил её из канавы, очистил от грязи, измазавшись как трубочист.
Уже было потащил сокровище домой, как чёртиком из коробочки явился мой злой гений Вовка Коповой в сопровождении своего неразлучного дружка Олега Золотухина с младшим братом. Ох, как не вовремя их нелёгкая принесла. Вначале вежливо попросили посмотреть, потом Вовке, видимо, понравилась моя находка, и он, ни слова не говоря, потащил её в сквер напротив свой квартиры. Я попытался отбить своё кровное имущество, но тщетно — силы были неравны, ведь их было трое, а я один. Пришлось мне не солоно хлебавши идти домой.
   Так впервые в жизни я получил урок, когда сильный нагло попирает справедливость, а удел слабого — смириться с произволом. Дома я разрыдался от обиды. Пришёл на обед отец. Я ему всё рассказал. Отец возмутился и пошёл разбираться с соседями, защищал меня. Правда, вернуть железку не удалось, они её спрятали, а родителям сказали, что потеряли. Так мой первый в жизни опыт дружбы оказался неудачным, впрочем, друзьями по сути мы и не были — так, соседи.

   Рядом с нашим домом был магазин, вернее два в одном здании — продовольственный и промтоварный. Вместе с матерью я там бывал неоднократно. Как-то мать прибежала из магазина возбужденная и сразу к отцу. Я присутствовал при этом и запомнил. Мол, в промтоварном выбросили очень красивый крепдешин, и она захотела такой.Отец оделся, и мы втроём направились в магазин. Я думал, что это за штука крепдешин. Оказалось — материал, ткань. Расцветка мне тоже понравилась. Сочетание жёлтых, зелёных и светло-коричневых мазков. У матери был вкус к нарядам. Сейчас, когда вспоминаю и думаю, что, наверное, он был дорогой, и отец, не раздумывая, купил матери отрез. Много позже я узнал, что крепдешин — это шёлк из Китая, бывший в моде в 50-ых годах.
   Мать сама себе сшила модное платье из этого отреза, и красовалось в нём долгие годы. На старых фотографиях мама в этом платье, красивая, стройная и ухоженная молодая женщина. Здесь надо сказать, что мама была прекрасной портнихой-самоучкой. Она шила всё — нам с сестрой детскую одежду, себе и даже отцу кое-какие вещи, ну и само собой всякие наволочки, пододеяльники. Шила своим подругам и соседям и никогда за это не брала деньги. Сегодня это выглядит нонсенсом.
   За палисадником стоял ряд новеньких сараев. Был там и у нас сарай. Когда мне исполнился год отец с матерью решили обзавестись коровой, чтобы иметь свежее молоко. Фактически мои родители были городскими жителями и не имели ни опыта, ни навыков обращаться с коровой. Тем не менее, молодо-зелено, сказано — сделано.
Корову купили. Разместили её в сарае, не приспособленном к содержанию таких крупных животных. Корова сразу выказала свой строптивый характер, ведь недаром от неё избавились старые владельцы. Намучились родители с ней, а молока так и не дождались. Корова-то была яловая. Пришлось продать. С тех пор держали только кошек и… птиц. Нет не попугаев! Какие там попугаи могли быть в начале пятидесятых?

* * *
   Однажды в начале лета в солнечный день, играя с ребятами у противоположного торца нашего дома, я увидел отца, шедшего с работы на обед. Под его кожаной курткой что-то было, да и вид у него был заговорщицкий. Пришлось мне, заинтригованному, бросить игру и бежать домой, тем более, настало время обеда.
Дома отец, как фокусник, неожиданно достал из-за пазухи куртки чёрную птицу с голубыми бусинками глаз. Она, панибратски клюнув пальцы отца, приветствовала нас возгласом: «Ка-а!». «Галчонок! — воскликнула мама. — Какой хорошенький!». Мать любила животных — кошек, собак, птиц — и они тянулись к ней и доверялись. Так у нас появилась галка.
   Поселили её в кладовке. Мама ухаживала за птицей, кормила. Нам с сестрёнкой, которой было уже почти полтора года, галка не доверяла. Она быстро привыкла к матери, радовалась возгласами «ка — ка» при её виде и просила угощение.
В кладовке было слуховое оконце, которое открывалось нараспашку. Утром окошко закрывали, чтобы галчонок не улетел. То, что он улетит было не страшно, хотя жалко, но он ещё плохо летал и мог попасть в лапы кошки. Но как-то раз, окошко забыли закрыть, и галка улетела. Мы с сестрой плакали, было жалко, ведь мы к ней привыкли и считали её членом нашей семьи.
   Весь день я высматривал на всех ближайших крышах нашего галчонка. Мама говорила мне: «Юрик, перестань ждать, улетел он к своим и хорошо». Но я верил в нашего галчонка и ждал. И, о счастье! Уже вечером увидел его на крыше ближайшего к нашей квартире сарая. Это был несомненно он. Я, как оглашенный, орал: «Галя ка, ка!» Галчонок то недоверчиво косился на меня, то посматривал на нашу входную дверь. Но вот дверь открылась, и на крыльце появилась мама. И тут наш галчонок сорвался с крыши и камнем влетел в открытое оконце кладовки. Мама всё поняла — прилетел голодный надо идти кормить это крылатое чадо. А мы то с сестрёнкой как радовались — галчонок всё-таки вернулся к нам.
   Так и повелось с того дня. Утром он улетал через оконце, появлялся днём, садился на крыльцо и расхаживал по нему со своими любимыми «Ка-Ка!», пока мама его не покормит. Вечером он нырял в оконце и ночевал в кладовке. К маме привыкал всё сильней. Как-то мама стояла в очереди во дворе магазина. Очередь была довольно большой. И вдруг, к изумлению всего честного люда на плечо матери ни с того, ни с сего садится чёрная птица. Все в шоке. Никто же не знал, что это наш прирученный галчонок.
   К тому времени он подрос и окреп. То, что он любил садится на крыльцо, когда из дверей выходила мама, его, к сожалению, и сгубило. Как-то в солнечную погоду мама решила просушить матрасы на крыльце. Она вытащила большой двуспальный матрас и уложила его на крыльце. В тот день галчонок не появлялся ни в обед, ни к вечеру.Мы приуныли — пропал наш галчонок. А когда мама под вечер решила занести матрас, открылось ужасное. Под матрасом лежало бездыханное тельце нашего галчонка. Увидев с крыши вышедшею из дверей маму, он сел на крыльцо. А мама не заметила его и придавила матрасом. Вот и всё. Лучше бы он улетел к своим галкам и остался живой. Были слёзы и переживания, и память на всю жизнь.

* * *
   Больше всего в детстве я любил жареную картошку. От одного запаха картошки, исходящего из кухни, я сходил с ума. Поначалу я не знал, чем так вкусно пахнет на кухне. Не в силах устоять я бросил все дела, и, как кот на валерьянку, двинулся на запах с кухни. А когда спросил у матери, мол, что там она такое готовит, что у меня слюнки текут, она, смеясь, ответила, дескать, полено жареное. Приняв всё это за чистую монету, я ещё долго называл жареную картошку поленом жареным, что вызывало весёлый смех у родителей. Разумеется, о настоящем полене я пока ещё ничего не ведал.
   В мире нет большего удовольствия, считал я, чем лакомиться жареной картошкой. Но, оказывается, было. Как-то мама приготовила жареную картошку и усадила меня за стол. Работал радиоприёмник. Шел «концерт по заявкам радиослушателей», и вдруг зазвучало оно, нечто волшебное. Почему оно? Да потому что я не знал, что это за музыка. А главное, в сочетании со вкусом моей любимой жареной картошки для меня не было музыки прекраснее.
   Особо меня впечатлило начало, прозвучавшее для меня, как позывные, мол, слушай дружок, тебе понравится. Ещё как понравилось! Много позже я узнал, что это довоенный вальс Исаака Дунаевского из кинофильма «Моя любовь». В те годы (конец сороковых - начало 50-х) этот прекрасный вальс пользовался, видимо, популярностью, и его часто передавали по радио. Сегодня его не услышишь ни по радио, ни по телевизору, впрочем, как и все другие замечательные вальсы 20 века. Другие времена — другие вкусы.
   Жареную картошку я обожал, а вот суп отнюдь. Моё отлынивание от супа вызывало протест со стороны родителей. Как-то отец пришёл с работы на обед. Мать подала ему суп и предложила мне за компанию отведать моего нелюбимого супчика. На моё «Не хочу» отец, видимо бывший не в духе, ответил строго: «Ну-ка быстро иди, садись и ешь!» На повторное «не хочу» отец поднялся и направился ко мне. Дабы не допустить насилия над собой, я стремглав выбежал из квартиры во двор. Отец пустился в погоню. Но куда там — сынуля его уже сверкал пятками в соседнем дворе. Отцу было недосуг гоняться за мной, и он вернулся доедать свой суп. Я же убегал долго, и, лишь убедившись в том, что погони отстала, перешел на шаг. Подождав, чтобы отец ушёл на работу, обогнул квартал и потихоньку вернулся домой. Как я и предполагал, отца дома уже не было, а мать сделала вид, что ничего не произошло. Суп, правда, пришлось съесть, к тому же, набегавшись, я и аппетит нагулял.

* * *
   По воскресеньям мы ездили на автобусе в Сайгановку к бабушке. Там я познакомился со своими дядьками — материными братьями и полюбил их. Правда, Григория там не было, он уже работал в Певеке. Поначалу не было и Фёдора. О нём часто разговаривали, потому я спросил, где он. Мне без обиняков кто-то сказал, что в тюрьме сидит. Меня это озадачило, ведь я знал, что в тюрьме сидят бандиты. Через некоторое время дядя Федя вернулся, и я его, честно говоря, побаивался. Уже много позже я узнал, что его посадила жена.
   Погуливала она, а он устраивал разборки с рукоприкладством. И главное, отсидев первый раз, он вместо того, чтобы послать такую жену к чёртовой бабушке, продолжал с ней жить и разбираться. Итог оказался для него трагическим. Жёнушка снова его посадила, и он умер в Уфимской тюрьме в 1971 году в возрасте 46 лет.
Причина смерти точно не известна, якобы сердечный приступ. Похоронили его на тюремном кладбище в Уфе. Тоже большой вопрос. Почему его не забрали и не похоронили дома? Ведь Фёдор Садовский никаким преступником не был, с 1942 года фронтовик-пулемётчик, в 1943 имел ранение, к тому же участник войны с Японией.
Правда, и забирать-то было некому. К тому времени мать умерла в 1959 году, угорев от печки в собственном доме, Михаил погиб от несчастного случая. Григорий умер от сердца в Певеке в 1964 году в возрасте 43 года. Василия не было в Стерлитамаке. Оставался старший брат Станислав, но он серьёзно хворал. Ну а жене он и живой был не нужен, а мёртвый тем более.
   Мать мне показала деревья, растущие во дворе дома, которые она сама посадила. На них было множество маленьких яблочек — ранетки. А в огороде привела меня на грядку моркови и пальцем убрала землю возле одного кустика, и « о чудо!». Я подскочил от изумления, обнаружив, что в земле под невзрачным кустиком скрывается что-то красненькое и большое.
Этот сюрприз мне запомнился на всю жизнь. С той поры уважаю морковь, как растение. И люди такие есть — с виду обыкновенный, а копнёшь — бриллиант. К сожалению, чаще всего в жизни бывает обратное — копнёшь, а там пусто, или того хуже.
   Ещё одно открытие я сделал для себя в Сайгановке. На месте давно проданной части дома я наткнулся на множество маленьких красных жучков — такие забавные бегают, суетятся. «Да это же «солдатики», — просветил меня дядя Вася, — видишь, какой рисунок у них на спинках — каска, глаза и черные усы, потому их называют «солдатиками». И сейчас увижу солдатика — вспоминаю детство и дядьку своего Василия.
   Дядя мой Вася, которому было тогда 15—16 лет, иногда ходил на охоту в лес со своим другом — соседом. Для меня лес в то время представлялся сказочным местом. Я считал, что всё, что бывает в сказках, которые мне рассказывали или читали, происходит на самом деле, но только в лесу. Потому я страстно желал и мечтал пойти в настоящий лес и просился взять меня на охоту. Бесполезно, мал ещё, вот подрастёшь… Как-то дядя Вася принёс с охоты птичьи крылья, вид которых почему-то меня укрепил в мысли о том, лес это волшебное место.
   Настал тот момент, когда дядя Вася всё-таки взял меня с собой, правда, ещё не в лес, а на реку Стерлю. Мать меня отпустила под строгий наказ дядя Васе не оставлять меня ни на минуту одного. Это был мой первый поход без матери. Потому запомнился в цвете. А произошло это, скорее всего, в июле 1952 или 53 года. В любом случае мне тогда ещё не исполнилось 5 лет.
   Река находилась в полукилометре от дома бабушки в Сайгановке. Мы прошли мимо красивого кирпичного здания староверской школы, в которой учились все Садовские. И построил эту школу в конце 19-начале 20 века совместно с другими купцами один из Садовских, потомок купцов, трёх братьев Садовских, которые в начале 19 века переехали из Садовки в Стерлитамак. Это уже значительно позже я разузнал из Интернета.
   По мосту мы перешли на другой берег реки. Здесь же рядом с мостом слева было подобие пляжа. Люди купались. Дядя Вася усадил меня на бережку и, забыв о наставлениях мамы, разделся и уплыл с ребятами на другой берег. Я остался один, но не боялся, с интересом наблюдал окружающую меня жизнь. Здесь же какие-то мужики вытащили из воды бредень. Рыбы в бредне не было. Из бредня они вытряхнули кучу тёмно-зелёных водорослей и снова полезли в воду. Среди водорослей я увидел трепещущие маленькие серебристые рыбёшки. Я собрал несколько штук и зажал в кулачке. Это была уже моя добыча.
   А дядька мой всё не появлялся. Я начал волноваться. Нет, я бы сам дошёл до дома, чего проще, зашёл на мост — и прямо до самой бабушкиной избы. Но я переживал, боясь, что с дядей Васей что-то случилось. Наконец, слава богу, он появился и, увидев меня, одиноко сидящего на бережку, бегом бросился ко мне. Видимо, заигравшись с приятелями, он забыл про оставленного на берегу 4-х летнего племянника.

* * *
   В раннем детстве у меня не было книг. Первая книга в жизни, которую я запомнил была книга, которую читала мать. Эта была книга о жизни морских животных. Иногда мать мне читала вслух. Помню, большое впечатление на меня произвело описание поведения каракатиц. Видимо, я воспринимал услышанное как-то по своему, потому каракатицы рисовались в моём воображении ужасными созданиями. Запомнил ещё, что в этой книге были рисунки разных видов китов. Мать читала названия их видов, а я рассматривал их на иллюстрации.
Книга эта потом исчезла, видимо, была из библиотеки. Мама любила читать и постоянно посещала библиотеку. Хотел бы я глянуть сегодня на эту книгу, которая так впечатлила меня, четырёхлетнего, описанием жизни обитателей океанов.

Как-то мы с родителями отправились в гости к нашим соседям Золотухиным. Как я уже писал, у них было два сына. Один старше меня на год, другой моложе на год. Взрослые пустились в свои разговоры, ну а мы, дети, занялись своими делами. Братья тут же похвастались только что купленными детскими книжками. Их было три обыкновенных тоненьких детских книжек. У меня дома не было ни одной, и здесь я сразу же понял, что люблю книги и хочу такие же себе. Словом, именно в тот момент родилась моя страстная любовь и неудержимая тяга к книгам, которая продлилась всю жизнь. Все три книги, снедаемый острой завистью к братьям я просмотрел. Читать, конечно, как, впрочем, и братья, я ещё не умел и рассматривал картинки, что очень любил делать. В тонюсенькой книге стихов попалась миниатюрная, неприметная картинка парусника.
   Первый раз в жизни я увидел корабль с парусами. И вот здесь со мной произошла необъяснимая вещь. При виде парусника, меня вдруг что-то торкнуло изнутри, словно увидел что-то очень и очень знакомое, но что именно, я вспомнить не мог. Мне хотелось смотреть на кораблик всё время, не отрываясь. Рядом было что-то написано Я сразу же обратился к матери. «Белеет парус одинокий…» — прочитала мать четверостишье. Я был сражён и картинкой, и стихом.
С тех пор вид парусников приводил меня в странное состояние, я их просто ел глазами, что-то в нём было до боли знакомое и родное и это продолжается всю жизнь.
   Уже будучи совсем взрослым, я много думал об этом. Откуда это у меня?
На протяжении всей жизни я постоянно возвращался к парусникам, причём меня совершенно не трогали современные яхты, и даже западноевропейские старые парусники, а интересовали именно русские военные парусные корабли 18- 19 веков. Я и сейчас готов скрупулёзно рассматривать рисунки и чертежи старых парусных кораблей.
   В тоже время с раннего детства вид обширного пространства воды внушал мне ужас, именно ужас, а не страх. Нутром я чуял гибельную силу воды. И пришёл к такому выводу, что если существует перевоплощение людей, то причиной всему этому является то, что моя предыдущая жизнь была как-то связана с парусными кораблями, и что прервалась она внеурочно каким-то кораблекрушением. Впрочем, в будущем попав служить на корабль, я не испытывал никаких отрицательных эмоций, а море и корабли полюбил.
   После этого с книжкой той я не мог расстаться и, не выпуская драгоценную книгу из рук, орал, забыв о приличиях. Мои родители взывали меня к совести, что, мол, это некрасиво, что книга не наша и надо её вернуть хозяину. Короче, с грандиозным скандалом, у меня её еле-еле отобрали.Спустя столько лет, когда давно уже нет моего отца и самих Золотухиных, я, вспоминая тот случай, думаю: — «Ну почему бы не подарить мне эту книжку? Был бы я счастлив неимоверно и безмерно благодарен Золотухиным. Да и стоила она копейки, даже на те деньги. Ведь я не просил все три книжки. Мне был нужен парусник. В конце концов, могли бы дать «почитать».
А моя страсть к парусникам конца 18 — начала 19 веков продлилась всю жизнь и не угасла до сего дня.

* * *
   В июне 1952 года мы с отцом и матерью ездили в г. Шахты к родителям отца. Об этом упоминалось выше. Отец задумал переезд на постоянное местожительство в Шахты, и это была пробная поездка. Наверное, были разговоры с родителями, с братом, ну и жене показали будущее место жизни. В Стерлитамаке жить отец категорически не желал. Мне тогда было 3 года и десять месяцев. Поездка запомнилась тем, что мне было всё это безумно интересно. Я постоянно смотрел в окно и только успевал спрашивать у матери или у отца: «А что это, а что это?».
   Вторая поездка в Шахты состоялась спустя год и 3 месяца в сентябре 1953 года. Но это уже был окончательный переезд. Впечатления от этих двух путешествий наслоились и смешались в моей памяти. Но были две вещи, по которым я и сегодня первую отличаю от второй. От первой поездки запомнились овраги, на дне которых явственно выделялись коричневые следы весенних потоков. Видимо, в 1952 году было бурное снеготаяние, и по оврагам прошли бурные потоки талой воды. А вторая запомнилась жёлтыми полями, по которым ползали комбайны, а на юге поля уже были чёрные и на них работали трактора с плугами.
   Ехали через Москву. В Москве отец решил показать нам с мамой Кремль и Красную площадь. Вышли из метро, уже стемнело — кругом огни, толпы людей, поток машин, все сигналят (тогда ещё не запретили звуковые сигналы, вот и сигналили все разом). Словом, после провинциальной тишины и спокойствия, оказавшись в столичной сумятице вечернего пика, я порядком струхнул (3 года и 10 месяцев) и начал орать. Так мы, быть может, сотню шагов не дошли до Красной площади, и Кремля я не увидел. Впрочем, это мне не мешало в последствии хвастать ребятам, что я был в Москве и видел Кремль.
Следующая попытка ступить на Красную площадь уже была успешной и состоялась аж в июле 1970 года. Тогда опять же отец привёз меня, уже отслужившего на флоте, сдавать документы на поступление в МЭИ, но это уже совсем другая история.
   В первую поездку я с нетерпением ожидал встречи с дедушкой и бабушкой, ведь, по словам отца, они меня ждут, не дождутся. К дому, где жили дедушка и бабушка мы почему-то поднимались по улице снизу. Что-то отец мудрил. Ведь проще было зайти на улицу сверху с переулка. Но мы прошли по соседней улице до конца вниз, затем перешли на Степную и поднялись вверх до дедушкиного дома №69. То есть, мы не прошли по верхней части улицы, зато прошли по нижней части улицы. Запомнилось, что поднимались по густой сочной луговой траве.
   Нас никто не встретил, как будто в доме никого не было. Отец направился за дом, а мы с матерью остались у крыльца. Но вот из-за дома появился отец и позвал нас с мамой. За домом был закуток, образованный самим домом и какими-то сараюшками, где на длинной деревянной скамье сидели дедушка, бабушка и дядя Ваня, младший брат отца.
   Хотя я был совсем мал, но не почувствовал особой радости по поводу нашего приезда. Дедушка и бабушка даже не встали со скамьи, чтобы приветствовать «долгожданного внука» и невестку. Только дядя Ваня проявил бурную радость, обнял отца, поздоровался за руку с матерью и присел знакомиться со мной. В дальнейшем он хорошо относился к матери, а меня полюбил, как сына. И вообще, мы с ним были во многом похожи и по характеру, и по интересам — как говорится, родственные души.
   Во время этой поездки имел место важный для меня момент, хотя его я почему-то напрочь не помню и знаю лишь по рассказам. Дело в том, что по инициативе моей бабушки Матрёны Ефимовны я был крещён по рождению в староверской общине Сайгановки, то есть, фактически я, не сознавая того по малости лет, был старовером. Узнав об этом, моя новая в меру набожная бабушка Елизавета Семёновна забеспокоилась. Словом, мои новые родственники решили, не теряя времени, перекрестить меня в православную веру. Мать не сопротивлялась, считая всё это пережитком прошлого, да и как она могла воспрепятствовать — не драться же ей, будучи в гостях.
Ранним июньским утром 1952 года утром целый отряд православных поборников в составе моей бабушки, наиболее религиозной, тёти Раи — жены моего дяди Ивана Линника, самого дядя Вани и 18-ти летней дочки соседа Чернышова, с которым дед Парфентий поддерживал приятельские отношения, направился в Вознесенскую церковь, что на Власовском руднике километрах в двух от дома деда. Там меня крестили вторично в возрасте три года и десять месяцев. Дядя Ваня выступил крёстным отцом, а юная соседка — крёстной матерью. Так, сам не ведая того, я превратился из старообрядца в истинного православного. В 2008 году, приехав в Шахты, я впервые после моего крещения посетил эту церковь.

   Повзрослев и зная о моей принадлежности двум христианским церквям, я постарался узнать как можно больше из истории раскола. Даже раздобыл и прочитал книгу по истории старообрядчества в России, после чего я зауважал русских старообрядцев и даже гордился, что имею к ним какое-то отношение. Мне импонировали их несгибаемость, любовь к книгам, их честность в торговых сделках и в отношениях друг к другу, их предприимчивость и трудолюбие. Думаю, что старообрядцы это истинно русские люди.
   Как-то, будучи в Москве, зашёл в старообрядческий Храм Покрова Святой Богородицы, что на Новокузнецкой у метро Павелецкая. Какой-то церковный служка заинтересовался мной, мол, старовер ли я. Я ему рассказал свою историю. Как он возмутился, что меня помимо моей воли перекрестили в православие — «Да какое они имели право, ведь это же духовное насилие!» Тогда я понял степень непримиримости двух русских церквей, и так вышло, что граница этой вражды прошла через меня. Тем не менее, хоть и являюсь фактически неофитом в Никоновской церкви, но отношусь к обеим церквям в равной степени уважительно.

* * *
В году 1951—52 у нас был огород. Отец иногда меня брал с собой на огород. Сажал меня на раму своего немецкого велосипеда и мы с комфортом добирались до нашего огорода. Остался в памяти случай, когда мы приехали на огород, а на дороге вдоль огородов собрались женщины — огородницы и что-то рассматривали на земле. Как раз мы подъехали. Женщины со страхом рассматривали громадного паука и попросили отца убить его.
Вид паука был действительно ужасен. Никогда я не видел ничего более страшного. Отец снял с велосипеда лопату и разрубил паука. Это оказалась самка тарантула, потому что из неё разбежались в разные стороны целая куча паучат. Урожай картошки в тот год был так велик, что родители засыпали находящийся у нас на кухне подвал по самый лаз, и мы всю зиму ели мою любимую жареную картошку.
Тарантулов в тот год расплодилось страсть сколько. Помнится, мы с ребятами, а верховодил скорее всего Вовка Коповой, охотились на пауков. На каком-то поле, что недалеко от нашего дома, искали норки пауков, их было очень много. Норки были вертикальные, диаметром около 2-х сантиметров. Ловили двумя способами — шарик смолы (гудрона) на нитке опускали в норку, паук лапками застревал на шарике и его вытаскивали, ещё выливали водой из бутылки — он сам выбегал. Но эти были не чета тому, что попался нам на огороде. Так что первая моя в жизни охота была на пауков, впрочем и последняя. Охоту я не любил, хотя бы потому, что на ней убивают ни в чём не повинных животных.

   К сожалению, тот прекрасный немецкий велосипед, который отец привёз из Германии, был продан перед отъездом в Шахты в 1953 году. Об этом потом жалели все. Отец пешком ходил на работу 4 км по сменам. Как бы велосипед был бы ему кстати. Да и потом, когда нам предоставили жильё в посёлке, мы частенько ходили пешком к дедушке. Автобусы ходили редко и нерегулярно.
   А как я страдал без велосипеда, когда подрос. У всех ребят в доме были велосипеды, правда это были велосипеды для взрослых. Но ребятня с самых малых лет училась ездить на велосипедах «под раму». Я же был белой вороной — велосипеда у нас не было и, само собой, ездить на велосипеде я не умел.Ребята гурьбой на велосипедах уезжали куда-то. Я оставался один во дворе, не считая, конечно, всякой малышни, которая ещё не доросла до велосипедов. Каково было мне чувствовать свою неполноценность? Конечно, отец мог бы купить велосипед, ведь он работал начальником смены пыле-приготовительного цеха с зарплатой 1200 руб + безаварийные процентов 25. Но все деньги уходили на строительство дома в Первомайском.
   Когда отец в марте 1959 года уезжал в Волгодонск, на строительство Волгодонского комбината синтетических жирозаменителей, он пообещал мне, что сразу же, как мы переедем всей семьёй, он купит мне велосипед. Слово своё он сдержал. Летом 1959г. мне купили прекрасный, цвета морской волны дорожный велосипед МВЗ Минского велосипедного завода. Я быстро научился ездить и очень его любил. Вообще, в любом возрасте любил кататься на велосипеде.
Ещё одну необходимую вещь отец продал перед отъездом — радиоприёмник. Да, он был старенький, барахлил иногда. Но потом в Шахтах у нас не было радиоприёмника года три. А значит, я не мог слушать пластинки с отцовского немецкого проигрывателя, о котором я рассказывал выше, а также радиопередачи. А ведь это всё сказывалось на моём формировании в возрасте 5—7 лет. Только в году 1955—56 отец купил приёмник АРЗ за двести рублей.
   Теперь о кинофильмах, правильнее сказать, о первом кинофильме, который остался в моей памяти. Если идти по нашей улице под названием «Социалистическая», то, пройдя обширный пустырь и рынок, увидишь помпезное здание типового послевоенного кинотеатра. Оно и сейчас стоит там же. Туда меня поначалу носили, потом водили на просмотр кинофильмов, ведь оставлять то меня было не с кем, а кинофильм моим молодым родителям посмотреть хотелось.
Конечно, я был большой обузой — то мне вдруг хотелось писать, и отцу приходилось вставать и нести меня в туалет, то мне было страшно, то скучно, и я капризничал, просился домой.
И вот, видимо, я дорос до того, чтобы воспринимать и переживать события на экране. И началось это с фильма о русских поморах, потерпевших кораблекрушение у необитаемого острова. Вид парусника привёл меня в такое состояние, что весь фильм я находился там, внутри фильма вместе с поморами, вместе с ними зимовал и строил новое судно и запомнил крепко на всю жизнь.





            3.ПРОЩАЙ РОДНАЯ БАШКИРИЯ! ГОД 1953

   Но вот наступил и 1953 год. Смерть Сталина помню. Особенно в память врезалась фотография в какой-то центральной газете, на которой вождь запечатлён в гробу в профиль Совсем недавно эта фотография промелькнула на ТВ. Я её сразу узнал, и она мне напомнила мой детство в 1953 году. Не смотря на то, что тогда мне было 4 с половиной года, Сталина я знал, видимо, по портретам в магазинах и в газетах.
      Однажды, ещё до смерти Сталина произошёл такой случай. Мать меня взяла с собой в магазин. И вдруг в магазине я увидел Сталина — в галифе и гимнастёрке, в сапогах, с усами, черноволосый. Ну вылитый Сталин и всё. Радостный от встречи с вождём, я сразу сообщил матери, мол, смотри — Сталин. Едва я произнёс это слово, как мать схватила меня за руку и быстро вытащила из магазина. Уже дома она меня разочаровала, что никакой это не Сталин, а просто обыкновенный грузин. Грузин? О таком вожде я и слыхом не слыхивал. Сталина то я знал хорошо, а кто такие грузины понятия не имел и узнал значительно позже.
   Год 1953, когда мне исполнилось пять лет, памятен для меня ещё тем, что мы в том году навсегда покинули Стерлитамак и Башкирию, Отец всё-таки добился своего — вернуться на юг, в Шахты, в отчий дом, к родителям и младшему брату Ивану. Город Шахты не был его Родиной, родился он в крупном селе Черниговка Запорожской области и прожил там 10 лет. Из родительского дома мой отец ушёл осенью 1941 года и приезжал на побывку в 1946 году после окончания МХТИ им. Менделеева, в 1947 году после прибытия с эшелоном из Германии и июне 1952 году, о чём я писал выше. Невзлюбил отец Башкирию и Стерлитамак и за 5 лет так и не привык. Хотелось ему, видимо, настоящего домашнего уюта, чтобы рядом были родные люди.

   Часть вещей была продана. Об этом я говорил выше. Часть упакована в контейнер и направлена на новое место жительства, хотя для отца оно было не новым, а вот для нас — меня, матери и сестрёнки — да. Мать покидала Родину, где родилась, выросла, где ей всё было знакомо, где оставались её мать, моя бабушка Матрёна Ефимовна, её братья, её подруги детства. Я также не горел желанием уезжать из Башкирии. Не смотря на то, что на день отъезда мне едва исполнилось пять лет, я успел полюбить свой Стерлитамак и гордился, что родился в Башкирии.
Вот и сейчас 2020 год, матери идёт 96-ой год. Так получилось что мы с ней остались одни, и она постоянно просит меня отвести её домой, в её родную Сайгановку. Я ей пытаюсь объяснить, что там никого не осталось в живых, что родной дом её был продан ещё в 1959 году — всё напрасно. Она думает, что там всё осталось как прежде, как было в её детские годы — живы её родители, дедушка и бабушка Ивановы, её братья и подруги. А она, приехав сюда в гости, никак не может выехать обратно и мучается от этого. Всё это очень печально.

   Уезжали в сентябре. Отъезд запомнился. Наш поезд отходил ночью. Последний вечер провели у бабушки в Сайгановке, до вокзала отсюда не больше километра пути. Было нечто вроде проводов. Сидели, выпивали. Провожали мамины братья Станислав, Василий, Михаил, Фёдор — мои дядьки. Не было только Григория, он уже работал на севере в Певеке. Когда настало время идти, все разом шумно поднялись и, подхватив вещи, двинулись на вокзал. Шли в полной темноте, дядьки мои несли чемоданы и узлы, отец нёс на руках спящую сестрёнку. Спустились по улице к кочкарнику. Там кое-где были ямы с водой, которые надо было в темноте осторожно обходить. Запомнилось, что мама постоянно предупреждала своих хмельных братьев, чтобы они не попали в воду. Я тоже переживал за них, боялся, что кто-нибудь утонет.
Поднялись на высокий крутой скат кочкарника. Прошли по длинной тёмной улице и преодолев пустырь, вышли к озарённому электрическим светом вокзалу. А на вокзале всеобщая суета — народ, шум паровозов, выпускающих пар, паровозные гудки. На меня, впечатлительного ребёнка, это подействовало удручающе.
   Отец суетился с билетами, которые надо было срочно закомпостировать. Так я услышал новое для меня, ныне забытое слово. Мы с сестрой жались к матери. Я чувствовал, как нервное напряжение нарастало. Подошёл наш поезд, и стало ещё хуже — прощальные поцелуи, слёзы, стенания бабушки, которая в слезах бросилась жадно тискать и целовать нас с сестрёнкой. Мать тоже плачет, за компанию расплакалась и сестрёнка Ирина, ей тогда было 2 года 8 месяцев. Отец нервничает — боится, что поезд тронется, и всех торопит. В те минуты я понял, что происходит нечто необычное и весьма печальное. С той поры я возненавидел проводы, да кто их любит?
   И на самом деле происходило воистину самое большое прощание в моей жизни. Во-первых, я навсегда покидал свою Родину, которую успел полюбить. Никогда больше я не приеду в Стерлитамак. Во-вторых, почти всех провожающих я больше никогда не увижу. Один за другим они преждевременно уйдут из жизни.
   Первым в этой печальной череде смертей будет трагическая гибель дяди Миши (Садовский Михаил Алексеевич (1926 г. — 7.12.1958 г.). Успевший побывать на фронте, он погиб в возрасте 32 лет под завалившимся на бок автокраном, которым сам управлял 7 декабря 1958 года. Остались жена и двое малолетних детей.
Не прошло и года, как за сыном последовала бабушка (Садовская урожд. Иванова, Матрёна Ефимовна (1900г. — 07.04.1959 г.). Умерла в том домике в Сайгановке, где нас провожали, во сне от печного угарного газа в возрасте 59 лет.
   Хотя мой дядя Гриша (Садовский Григорий Алексеевич (15.02.1921г. — 07.02.1964г.), будучи в ту пору в Певеке, не присутствовал на наших проводах в Шахты, вкратце и нём несколько слов. С ним то я как раз встречусь ещё два раза до того, как он скоропостижно скончается. Он вместе со своей супругой приезжал к нам в Шахты в 1954 году и в Волгодонск в 1960 году. Обещал в следующий приезд подарить мне мотоцикл, но не сбылось.
Григорий Садовский, прошедший всю войну танкистом, и вернувшийся капитаном, начальник штаба танкового батальона, грудь в боевых медалях и орденах, умер в Певеке от инфаркта в возрасте 43 года 7 февраля 1964 года, там же и похоронен. В Певек он завербовался механиком шахты и проработал там до самой смерти 12 лет. Строил дом на родине жены в посёлке под Львовом. Своих детей у них не было, но была приёмная дочь моего возраста.
   Дядя Федя, Садовский Фёдор Алексеевич (1924 г. — 2.09.1971 г.), прошедший войну и успевший повоевать с японцами, был ранен в 1943 году, умер в заключении 2 сентября 1971 года. Был осуждён 2 раза с подачи его преподобной жёнушки, которая «гуляла» вовсю, а он пытался привести её к должному семейному порядку. Даже удивительно, как это ей удавалось.
   Дядя Станислав, Садовский Станислав Алексеевич (1919г. — 30.10.1982г.), старший брат испил воинскую чашу до дна. Призвался в армию ещё до войны в 1939 году, попал на крайний север, где застудил спину. Не успел отслужить срочную, как началась война — сразу на фронт, имел ранения и воевал до окончания в железнодорожных войсках. Вернулся домой израненный и больной. Он, находясь на инвалидности, уйдёт из жизни 30 октября 1982 года от очередного сердечного инфаркта в возрасте 63 года.

Только с одним из участников тех печальных проводов я встречусь десять лет спустя уже в Волгодонске — с любимым другом моего раннего детства, Василием, самым младшим из Садовских. К тому времени Садовский Василий Алексеевич (15.09.1936г.- — 10.06.2008г.) отслужит на Тихоокеанском флоте, откуда специально для меня будет присылать фото кораблей. После демобилизации вернётся в Стерлитамак и в 1960 году, женится. В 1961 году 6 января у него родится дочь, Садовская Марина Васильевна. Семейная жизнь у него однако не сложилась. Он то уходит, то возвращается в семью, уезжая то в Певек к старшему брату Григорию, то в Волгодонск к сестре Марии, то в Балаково. Постоянно менял места работы, хотя, надо отдать ему должное, являлся высококлассным электриком, сварщиком, водолазом и, вообще, как говорится на Руси, был на все руки мастер. Более того, обладая незаурядными музыкальными способностями, самостоятельно обучился игре на аккордеоне, подаренном ему сразу после войны старшим братом Григорием.
В 1968 году первого сентября у него рождается сын Валерий Васильевич. Однако, это его не останавливает, и он окончательно уходит из семьи. Всю оставшуюся, довольно долгую часть жизни Василий прожил с женщиной, которую любил со школьной скамьи.
Заболев уже в преклонном возрасте сахарным диабетом, скончался в Стерлитамаке 10 июня 2008 года на 72 году жизни. Кстати, из всех братьев Садовских он прожил дольше всех. Царство небесное моему неугомонному дядьке Василию. Да простит его Господь за земные прегрешения, вольные и невольные.
   Вот такова трагическая судьба моих дядек. Быть может, они сами в этом были как-то виновны. Каковы б они ни были, я их любил и люблю до сих пор. Царство им всем небесное. Прости им Господи наш, Иисус Христос, их земные грехи и упокой души их под сенью своей.

* * *
   В Шахты ехали через Москву, где отец оформлял направление на Шахтинскую ГРЭС, без чего его вряд ли бы взяли на работу. Уповать на авось было не в правилах отца. По дороге я не отходил от вагонного окна, впитывая, словно губка, впечатления от проносящегося за окном большого мира. Особенно мне нравилось смотреть на речки, которые поезд переезжал по мосту. Почему-то полюбив речки, я с жадностью всматривался сквозь мелькающие арки моста, стараясь рассмотреть реку, которую мы переезжали. В классе третьем, вспоминая о речках, которыми я любовался из вагонного окна, я даже накропал маленький стишок. Пусть детские вирши сии незатейливы и наивны, но мне и сегодня они дороги духом моего детства и памятью о путешествии с берегов реки Белой на Тихий Дон.

Волга-матушка река
Принеси издалека
Мне привет от Жигулей,
От реки родной моей,
От Самары, от Оки,
И от Ветлуги-реки.

Наибольшее впечатление на меня произвёл мост через Волгу в Куйбышеве. Река была настолько широка, что по мосту ехали долго. Вид с моста на Волгу был изумительный, а на подъезде к правому высокому берегу я впервые увидел настоящий пароход. С высоты моста он казался маленьким, почти игрушечным и в тоже время он был настоящим со всеми мелкими деталями. Вид пароходика меня поразил особо.
Выше я уже говорил о моей странной тяге с раннего детства к кораблям, особенно к парусникам. Здесь имел место тот же эффект. Мы уже проехали мост, а я продолжал переваривать в голове вид этого пароходика. Он и сейчас у меня в глазах.
Видимо, в Куйбышеве была у нас пересадка на Москву, так как некоторое время мы провели на вокзале. Произошедшая с нами сценка на привокзальной площади осталось в памяти, что называется в цвете. А понял суть произошедшего с нами много много позже.
   Вид привокзальной площади Куйбышева меня поразил. Площадь была переполнена инвалидами. Это были, с позволения сказать, человеческие обрубки в старых выцветших гимнастёрках и даже с орденами и медалями. Кто без руки или без обеих рук, кто без обеих ног на самодельных деревянных тележках на подшипниках, с изуродованными лицами. Все были подвыпивши в разной степени и потому возбуждены, кричали. ругались.
   И тут они увидели нас. Отец и мать, здоровые молодые и красивые, были прекрасно одеты, да и мы с сестрой не отставали. Мы им явно не понравились. Они начали что-то злобно кричать нам, показывали на нас пальцами. Их враждебность я чувствовал кожей. Мне стало страшно. Отец сразу же увёл нас с площади в помещение вокзала и до самого отъезда мы оттуда не выходили. Конечно, тогда я ничего не понял, думал, какие злые эти страшные уродцы. Спустя много лет, вспоминая это, я понял, почему вокзальные завсегдатаи так разгневались при нашем появлении, что их так возмутило. Завидев нас, чистеньких, хорошо одетых и ухоженных, они, калеки, прозябающие в грязи вокзалов на подаяния, заливающие физические и моральные страдания водкой, вдруг поняли жестокость и несправедливость своих судеб.
Ведь отец, фактически их ровесник, имел всё, о чём они только могли мечтать — здоровье, красавицу-жену, милых деток и, судя по всему материальное благополучие. Они, такие же молодые, но изуродованные войной, и потому лишённые возможности иметь семьи, детей, трудиться и наслаждаться жизнью, в нашем лице увидели то, чего они были лишены. И, скорее всего, посчитали, что отец каким-то образом избежал их участи, пересидев в тылу, когда они гибли и теряли здоровье на фронте.
А таких «тыловых крыс», как известно, было немало во время войны. Правдами и неправдами они всячески старались избежать фронта. Но отец к таким не относился, хотя на самом деле он не был на фронте. Буквально с первых дней войны он ушёл в армию добровольцем и попал в Сталинградское танковое училище, откуда его возвратили по зрению.
   И судьба распорядилась так, что как раз в этот момент военкоматы набирали студентов химических факультетов институтов для срочной подготовки военных инженеров-химиков. Так отец не думал не гадал, как стал курсантом Военной Академии Химической Защиты. Вот и говорят — «Судьба!» Ради чего отец поступал на химфак Новочеркасского политеха? Выбрал непопулярный в ту пору химфак, тем самым, не ведая того, выбрал ВАХЗ, а не фронт.

В Москву наш поезд прибыл ранним прохладным сентябрьским утром. Запомнились громадные пустынные залы Казанского вокзала. Вдоль стен редкие ларьки, где продавались газеты и журналы. Там нам с сестрой купили три раскладные книжки, с красочными рисунками. Это были первые книжки, которые мне купили родители. Сейчас по-моему таких раскладушек нет Эти книжки долго были у нас, пока не разорвались и наконец истрёпанные до предела и надоевшие куда-то пропали.
   В Москве пробыли около суток. Нас, мать, меня и младшую сестру отец устроил в комнату матери и ребёнка, а сам отправился в министерство оформлять свой перевод на Шахтинскую ГРЭС. По тем временам это было не так просто, но отец заранее подготовил нужные бумаги. Обоснованием перевода служила подтверждённая с места необходимость надзора за престарелыми родителями.
   Весь день мы провели в привокзальной комнате матери и ребёнка. Мать переживала за отца, и я это чувствовал, мне было тоскливо и скучно. Унылый день тянулся долго. В обед появился отец, мать обрадовалась, но бумаги ещё не были оформлены, обещали до вечера выдать. Отец принёс нам еду, и снова ушёл.
Наконец, он вновь появился с весёлым видом — всё у него было готово. В тот же вечер мы погрузились на поезд и покинули Москву. Опять я не отходил от вагонного окна, и в памяти остались мелькавшие за стеклом жёлтые поля с коричнево-красными комбайнами, а ближе к югу по черным уже полям букашками ползали трактора с прицепленными плугами. А ностальгические отзвуки гудков и шума выпускающих пар паровозов и по сей день обитают где-то в глубине моей угасающей памяти.

Рецензии
Написать рецензию
Прекрасно, хорошо описываете...
Я в детстве тоже смотрел на шихан Шах-Тау, мне она казалась далекой и высокой со снежной вершиной.
Когда я уехал со своей деревни и временами наезжал, но шихана уже не было видно, я думал может деревья выросли и загораживают простор.
А оказалось все намного проще и прозаичнее.. ((

Бадма Утегилов 14.05.2023 06:40 • Заявить о нарушении