А прошлое у Юрия с Айрин было. Не с детского же сада они расстались, как моя младшая дочь. Её “ухажёр” так смотрел на неё, что слёзы наворачивались. А она игнорировала. Правда, через месяц “влюбилась”, но поздно. Родители увезли мальчишку в Израиль. А недавно, случайно, я узнал, что он погиб. Двадцать лет прошло. Как просто. Рассказал дочери. Она сидела на кухне у окна, курила и плакала. Наверное, о своём детстве.
Эти двое “с флэшки” втянулись в странную игру, хотя понятную мне. Мы почти одного поколения, с которого началась другая жизнь в стране. У нас были живы отцы, они отсутствовали у многих тех, кто родился до войны. И сколько одиноких мам жило по соседству.
Под праздники, чаще под Новый год, в нашем старом доме устраивались “складчины”. Тогда мне казалось, что праздники справляются в нашем доме, потому что окна на солнечную сторону, да есть пристрой, где жила моя тётя. Там гости оставляли одежду, хотя многие прибегали налегке – соседи всё-таки. Отец надевал синий бостоновый костюм, мама – крепдешиновое платье, на бабушке появлялась белая с вышивкой кофта. К дому протаптывались тропинки, снег около калитки и палисадника утаптывали так, что можно было играть в хоккей. К нам сходилось и съезжалось столько людей, что сейчас мне кажется – этого не могло быть. Или я мысленно объединил в один разные праздники. Родня съезжалась по бабушкиной линии, от многочисленных её сестёр и братьёв. Из Ленинграда, Серова, Запорожья… Эта география вызывала жаркие споры на печке, откуда мы, ребятишки, наблюдали за происходящим. И меня переполняла гордость за то, что в нашем доме представлены все стороны света огромной страны. С печки, устеленной по случаю праздника одеялом, хорошо было разглядывать всех.
Сейчас понимаю как многие были молоды. Даже бабушкины сёстры с уцелевшими (не у всех) мужьями – моложе меня, нынешнего. Но по ним прокатилась война, а по ком – и несколько. И как ни старался развеселить всех дядя Семён, как бы ни играл патефон по очереди с приёмником “Балтика”, - иногда то тут, то там на общей площадке веселья становилось грустно, а иногда и вовсе хотелось плакать.
Первым выходил из строя Пётр – зять бабушкиной сестры. У него контуженного, раненого, горевшего в танке, наверное, уставал мозг. Он пытался подстроиться под карусельное действо, но не выдерживал. Не дай Бог, если кто-то зажигал рядом с ним бенгальский огонь. Пётр начинал срывать с окон занавески, кутаться в них, рядился в цыганку. Кто-то из соседей потакал ему в этом, но вдруг становилось не смешно. Тем более, его жена беззвучно плакала, и я трогал с печи её трясущиеся плечи. Пётр с женой и уходили первыми.
На несколько минут стихало. Все рассаживались вокруг сдвинутых столов, молча пили. Постепенно праздник брал своё, хотя дядя Миша – бывший штрафник, буровил что-то про пистолет, спрятанный у нас на чердаке. На что друг Женька, сидевший рядом на печке, сразу становился в собачью стойку.
-Пойдём, поищем!
-Искали уже.
-Ну?
-Нет там ничего, - а хотелось, чтоб был…
Это сейчас для меня существует два понятия – возраста и возраста. Для любви и для жизни. Помню, на одной вечеринке танцевал с одинокой женщиной много старше меня. Она вся существовала в разговорах, спорах, а я думал: «Может, у неё тело страдает, а от того душа так волнуется?» Она же, с упоением танцуя, доказывала мне, будто оправдывалась: “Сейчас некоторые женщины влюбляются в мальчиков. И это кого-то удивляет. Но это существовало всю жизнь! Господь даёт любовь и не смотрит на возраст. Но редких людей он может одарить этим. У меня бабушка была на двенадцать лет старше своего Георгия Гавриловича. У обоих – семьи. Всё бросили и, как в омут головой! Он – высокий, голубоглазый блондин. Романтичный, тонкий, интеллигентный. Она – брюнетка, смуглая такая, не худенькая, активная, с самостоятельным мышлением. Рассказывали, что была такая любовь!”
…Подходила накрашенная, словно матрёшка, тётя Катя, мать Женьки. Но снимала с печки меня. Моё лицо тёрлось о её панбархатное платье, но так, будто я гладил кота против шерсти. Она прижимала меня к себе и некрасиво плакала.
-Ну, начинается, - слезал с печки и Женька.
-Иди! – давала она ему подзатыльник. – Морда ненавистная! – и одновременно мусолила меня поцелуями. – Как на Юрия похож! Знаешь, в честь кого тебя назвали?
-Знаю, - пытался вырваться я.
-Погиб дядя твой, - плакала она нетрезвыми слезами.
А я надеялся, что это не так. Похоронки-то не было. Войдёт вот сейчас… От кого народился Женька, я не знал, но бабушка тётю Катю и жалела, и не любила. Я выбегал на улицу от её влажных поцелуев, где прямо у калитки Женька зло выссывал на снегу нехорошее слово. Злости хватало не только на три буквы, и он вымещал её на соседском заборе. Я вставал за кампанию рядом. Получался молчаливый мат-перемат.
Бабушка выходила на крыльцо.
-Ну, вы, обломоны, давайте в дом, пельмени готовы.
Заново продолжался праздник. Клевавший уже носом, как петух на закате, Семён, машинально перебиравший лады на гармони, вдруг получал встряску от своей жены Маруси. Она, самая молодая из бабушкиных сестёр, самая бойкая и задиристая, подскакивала к мужу и – хрясь его по физиономии!
-Муся, за что? – поднимал лицо Семён.
-Ты чего буркалы на Таську пялишь?!
Тётя Тася, будто ударили её, вставала, дёргала за рукав своего мужа.
-Саша, пойдём.
Он брал свой патефон в охапку, и они удалялись.
Дядя Вася мучился в рвотных судорогах над ведром в сенях. Он испортил на войне желудок и всегда страдал от не в меру выпитого. Его жена Татьяна посмеивалась, шушукалась о чём-то с Женькиной матерью, да игриво поглядывала на лётчика Бориса, приехавшего из Запорожья без жены.
-Хорошо у вас тут, - высказывал он своё мнение.
-Туалет вот только на улице, - возражала ему тётя Капа из Ленинграда.
-Не царские хоромы, - соглашалась бабушка.
Тётя Капа почти никогда о себе ничего не рассказывала, но я слышал, что она служила при царице в распутинские времена: акушеркой или ещё кем. Подарки царской семьи сумела сохранить, не все, конечно - блокада. И моя бабушка с девчонок работала гувернанткой в богатой семье, тоже в Питере. Потом – в военном госпитале, где с дедом моим - покойным – и познакомилась.
Их молодость, гостей “складчины”, казалась мне далёкой, таинственной, как у героев Жюля Верна. Но все сидели рядом, покуривали папиросы, и особенно красиво это получалось у тёти Грани. Потягивали вино, а к концу, на посошок, не гнушались и бражкой. Почему они съезжались к нам, я понять не мог, но гордился праздником, представляя дом почти Домом культуры всех молчаливых, одноэтажных, распластавшихся вширь, домов посёлка.
Я любил всех и старался запомнить. Я никогда не слышал ни от кого из них поганых слов о революции и войнах, разве что некоторые замолкали неожиданно и тянулись за папиросами. Все гости казались мне единой семьёй, а скольких не хватало здесь – полегших в различных сражениях. Их вспоминали и плакали, вспоминали и смеялись, о них старались не забывать – и не забывали. А те глядели с фотографий на стенах и были обязательно на кого-нибудь похожи. Только старше или моложе тех, кто собирался на “складчины”.
Айрин попросила Юрия: “Пиши, не теряйся”. Но иногда уже становятся лишь портретами и те, кто недавно был с нами…