Ночью Эппи приснилась огромная, лохматая собака. Ирландский волкодав. Голова длинная, со слабовыпуклыми лобными костями, едва заметной ложбинкой между глаз.
Эппи не могла и с места сдвинуться. Стояла, смотрела.
Сквозь проволочные волосы на глазах псины, невозможно было разобрать, - смотрит ли животное в ответ?
Перебрала лапами, махнула гривой, будто в приветствие и тут же легла.
Чёрный подшёрсток на пшеничном теле в некоторых местах оголился, и собака замерла.
Эппи понимала, что это сон, но все же не решалась на какой-нибудь поступок. А собака, кажется, ждала. Она ждала – девочка должна была сделать что-то. Ведь именно от ее поведения зависела судьба собаки.
И вот, Эппи сделала шаг и ощутила резкий запах.
Ирландец подбросил голову, глаза его открылись, и Эппи увидела какие у неё добрые серые глаза.
Псина залаяла. Эппи попятилась. Она узнала... Кто-то со стороны позвал ее трижды:
- Эппи, Эппи, Эппи…
Девочка проснулась. На часах: половина третьего ночи.
Эппи спустила ноги с кровати.
"Что это было? К чему это было?"
Решила спуститься вниз на кухню.
Там она открыла холодильник, достала сливки, налила в чашку, вскипятила воду. Пила, думала.
С тех пор, когда в ней проявилась способность видеть странные сны, различать людей, по-разному содержащих свое существование, ночь перестала быть цельной, она прерывалась в нескольких местах.
И около трёх всегда снилась что-то непонятное.
Эппи прополоскала чашку и поднялась к себе.
За окном - сентябрьский ветер. В большой тайне, пока никто не видел, он рвал листья с деревьев, расшатывая их кроны, пробуя на прочность.
Как слепой, боролся за своё полноценное существование, ветер бился о стволы деревьев, желая убедиться – не осталось ли ещё каких-нибудь семян, плодов, что-нибудь?
Эппи задёрнула штору и легла досыпать. Завтра в школу.
Сон продолжился.
Образы людей, которых она встречала прошлые сутки, выстроились к ней в очередь. Автоматически она, не зная, зачем это нужно, стала отделять их в три линии. Одни направились в ту, где все радостно приветствовали друг друга, и сразу разворачивались лицами. Она их видела чистыми, бодрыми.
Другие – хромающие нарочно или нет, нередко меченные какими-нибудь особенностями тела. Многочисленные родинки, выбитое клише на коже, самостоятельно набившие тату. Эти - толпились во втором ряду. Нет, они так же были радостны, но как-то сдержанно улыбались.
В третьем - собирались разные: высокие, низкие, потрёпанные, чистые, уродцы и красивые, но исключительно полноценные физически.
В их лицах содержалось какая-то чрезвычайная переменчивость. И выглядело это, как напряжение, готовое в любой момент разразиться, вылиться чем-то.
В последнюю очередь пошла и собака.
Эппи пыталась отозвать ее оттуда, но она уверенно направилась именно туда.
А когда обернулась к девочке мордой, то Эппи вновь увидела чьи-то знакомые глаза, но не могла, не могла вспомнить – откуда она их знала.
«Ладно! – Подумала, - Ну, все?»
Народ, пошевелился, переступая с ног на ноги, вразнобой кивнули.
"Все!"
«Тогда я буду, спать, разрешите?» - Попросила девочка.
И картинка с людьми услужливо стала таять.
Но вдруг ирландский волкодав сорвался с места и побежал, чтобы вырваться из фантастического мира сквозь пелену выдуманной границы, ворваться в настоящую жизнь ту, где была Эппи.
Перед самым закрытием эфемерной области, собака застряла головой в сфере закруглённой двери - граница Того и Этого. Представление и Действие.
Ирландец жалобно скулил, дергал ногами, крутил головой.
Но Эппи боялась подступиться и важное - не знала, что делать? Она лишь руки расплескала и смотрела, что же будет? У того мира свой божок. К тому миру физически невозможно было приблизиться ни на шаг.
Ей было жалко рвущегося волкодава. И, пожалуй, она должна была все же сделать что-то. Может быть, срочно погрузившись в самое дно сна, где тишь да гладь. А…
Ах, она знала, что делать! Вогкими руками натянула на голову одеяло и замерла - кто-то звал ее со стороны:
- Эппи, Эппи, Эппи!!!
Собака исчезла и все с ней.
Утром, едва, забросив в рот ложку обязательной овсянки, Эппи выскочила во двор, ритмично ударяя себя о колено портфелем.
- Машка! – Крикнула она вдогонку, быстро удаляющейся подруги. Та обернулась. Ноги в длинных носочках тряхнуло, будто перед скачком. И Эппи побежала.
- Я ждала тебя целых три минуты. Почему так долго? – Задалась подружка.
- Я проспала, извини.
- Ладно, идём. Я тоже чуть не проспала. Видишь, какие глаза у меня красные. И, ёлки, слушала новый клип - не запомнила название. Вернусь, определю. Вот, записала. Слышь?
Маша-подруга вытянула мобильный телефон и включила запись. И теперь они обе, пошатывая головами, придерживая позади себя школьные сумки, слушали, шли в ногу. Целый день занятий впереди!
На глаза попадались люди, озабоченные своими утренними делами. Им не было никакого дела до девочек. И девочкам – до них.
Вот только Эппи... Все что-то в ней считало, пытало, запоминало против ее воли: лица людей, торопливый шаг, степень грусти в лицах. Это все запоминалось, как всегда, автоматически.
- А это что там? – Машка остановилась и указала в угол школьного двора.
Там была драка. Почти рядом с парадным входом. Вот, еще никто не заметил! Сейчас учителя сбегутся!
- Пойдём. Нам чего бояться? – Эппи потащила Машку за руку.
- Это Нечаев, дурак, бьётся. Ничто его не может успокоить.
- Кто такой Нечаев?
- Юрка – хулиган.
- Мама у него добрейшая, а он… Наверное в отца пошёл.
- А отец?
- Погиб на войне.
- Ах, вот как…
Они, чуть сбавив шаг, прошли метрах в десяти от борьбы, которая взамест кулачного боя перешла в оттягивание шей драчунов – кто открутит кому получше. Эппи видела, как Нечаевская взлохмаченная голова с горящими красными ушами торчала из-под мышки оппонента, удачно прихватившего того.
- Ну! Идём! – крикнула Машка с крыльца. Эппи что-то задержало. Неизвестно что. За мальчиками тоже нужно было вести событийный дневник утреннего отчёта?
- Идём же! – Крикнула Машка в последний раз, психуя и уже отворачиваясь от подруги, но ее остановило в лице Эппи - изумление.
Юрка Нечаев к тому времени выпал из жёсткого кольца хватки врага и так же глядел на девочку.
Это были глаза того ирландца.
Эппи не могла поверить. Она никогда она не обращалась вниманием, не была знакома с этим разбойником Нечаевым.
Она вообще…
Она вообще видела его впервые. И глаза его, выходило, приснились ей раньше, чем она познакомилась с ним, пусть на расстоянии.
Из парада выскочили учителя и бросились к драчунам, отнюдь не оставившим схватку. Нечаев лишь отвлёкся на красивую девчонку. Губы потянула улыбка, а подбитая щека подёрнулась. Соперник воспользовался задержкой противника и дал со всей последней мощи тому в висок. Нечаев пошатнулся, замкнул глаза и свалился на бок.
- Идём же! – Тащила за руку Машка подругу. – Нам ещё достанется! Видишь, сколько народу понабежало! Идем!
Машке удалось затащить Эппи в фойе и отвести к огромному окну, прижать ее там и растрясти.
- Ты последнее время то ли переучилась… Что с тобой?
- Ничего-ничего. Хоть бы он выжил… - Эппи глядела куда-то в сторону.
- Кто? Юрик? – Рассмеялась Машка. – Да он всех переживёт. Тот такой… Дурак!
- Почему ты так говоришь?
- А ты и сама узнаешь.
- Я-то при чем? Я так…
- Он на тебя глаз положил, Юрик…
- Что?
- Вот то.
В мозгу Эппи решалось, тарахтело: в какую кучку отправить Нечаева? Этого неблагонадёжного? Очевидно, в третью?
«Ах, Машка, что ты говоришь? Кто на кого что положил?»
Но картинка того феерического мира вдруг стала перед глазами, разорвалась и оттуда ирландец – собака, с радостью ворвалась в настоящую жизнь, весело гавкая, бросаясь к Эппи в объятия.
Ее отшатнуло. Машка не успела, и отреагировать, как та уже сидела на полу.
- Да что с тобой, дорогая! – Машка тянула Эппи подняться, а сама оглядывалась вокруг.
«Многие ли видели?»
Эппи отряхнулась не без помощи подруги, которая хлестко в наказание, по-родительски, пару раз сильно ударила ее по заду.
Звенел звонок. Кто не успел, заскакивал в классы. Чтобы оттуда наблюдать, как одного из драчунов мальчишек крепко держат за руку, а второго, Юрку Нечаева, пришедшего в себя, тащат на руках куда-то в сторонку, к лавочке.
***
- По вашим рассуждениям - женщина во всем виновата, весь мир профукала? –
Гавриш спокойно спросил.
Калибишка молчал. Чувствовалось напряжение. Одна рука его схватилась кулаком.
Писатель решил довести до конца:
- Женщины, по–вашему ничего не понимают, а только вытворяют, выворачивают. Зачем, то есть, тогда они вообще есть?
- Я думаю без них, как без паспорта… - Проговорил бомж. – Я думаю, некоторые из них знают, куда их клонит лживое чувство – вторая их любовь, "SECOND-LOVE", но действуют все же в полезном направлении. Только таких мало.
- Встречались с ними?
- Была. Одна.
- Ну, вот – хорошо. Уже к чему-то пришли.
Калабишка вздохнул и сказал:
- Их можно различить по... сверхчувствительности, способности предсказывать. Они способны слышать Создателя, Его планы.
- Ух, ты!
- Да. Я хотел сказать, что люди выдумывают разные вариации на тему любви. И от этого сами же и страдают. Песни пишут, стихи, книжки, и - не перестают страдать.
Как на наркотик тянет прочесть какую-нибудь интрижку, фантазию, летающих эльфов и все такое...
- А вы, поверьте мне на слово - вы не знаете точно, и я не знаю, чего желают люди, что им завтра приспичит, и как под это все подстроиться? Весь профессионализм писателя - коту под хвост, если ему хоть на ноготь не догадаться, что ждёт от него читатель. Самому иной раз так... выкручиваешься. - Отметил Гавриш.
- Вот и подстраиваются, - тут же вступил Клабишка, - а реализм утерян. Нет, не докажете мне другого: любовь была и остаётся в первоначальном, первозданном, правильном виде. Она никуда не развивается, никуда не торопится. Она просто есть. Ее нужно только содержать, за ней присматривать.
- Ну, в общем, понятно, - Гавриш поднялся со стула.
«Теперь следует разобраться: кто, где будет кочевать будущие день, ночь», - размышлял писатель.
Калабишка сидел недвижимо, утопая в своих измышлениях, собравшись комом, сгорбившись. Поднял глаза на Гавриша, готового и сейчас на любой решительный шаг.
- У меня есть ещё некоторые истории, - Предложил бомж. – И о женственной части, искажающее литературу, гипнотизирующее сознание, есть. Я еще не договорил об истинном назначении литературы.
Олег Гавриш откашлялся стреляющим звуком, долгим взглядом смотрел на физическую ничтожность умника Калабишку.
"Он не понимает или не хочет понять?" - Думал Гавриш. - Мне все это не надо. Все это противно и бесполезна дискуссия".
"Может быть, его, бомжа, довести до психов, чтобы он сам не утерпел и бежал?
Возможно ли это? А по-другому, как?"- Спрашивал себя писатель и чувствовал, как под давешним неким смелым ручьём энергии тело, мысли вдруг стали расслабляться, расплываться, закрывая впереди все полезное.
"Не мыслями и рассуждениями надо действовать , не знаками и выражениями! Нужно растолкать залежалый лед!"
- Вы слышали о Васильевском маньяке? – Вдруг бросил Калабишка себе под ноги, и поднял ясные глаза на писателя.
Гавриш остолбенел. Вспененное море сил приостановилось. Медленно вытекал концентрат адреналина через какую-то пробоину суденышка, счастливо, кажется, возвращающегося домой.
- Так им был я! – Объявил Калабишка и исподлобья глядя, остановил зрачки на хозяине. И он же стал свидетелем, как лицо писателя сначала менялось в красках, потом пошло вполне определёнными полосами, потом полезли желваки по скулам, и нервно дёрнулся глаз.
«Вот вам ушкин кот!»
Гавриш действительно, не знал, как реагировать. Он вообще ни чего не понял.
Вновь ощутил склизкий, тонкий запах, исходящий от тела неблагонадежного подозрительного навязчивого типа.
Находясь здесь, в затворе собственного же дома, с перекрывающим выход бомжом, который в любой момент в два раза превысит фигуру сопротивления писателя, заградит путь и все такое - как же продвигаться дальше?
Как?
Чтобы сохранить хоть еще что-то, что содержалось бы без истерик, без необдуманных поступков.
Гавриш попятился, нащупывая позади себя стул и сел.
Руки его сложились на коленках подобно первокласснику перед знаменательным учителем, который давеча показал обязательную форму правильного сидения на своем уроке.
Раскрепоститься по мере можно и позже, положить этак локоть на стол, немножко не по правилам. В распяленные пальцы установить подбородок и слушать, думать даже о своем - можно. Позже.
Пока Гавриш ладил с собой, бомж преспокойно наблюдал с ним метаморфозы.
«Как я сразу не понял… - Неслось в уме Гавриша, - маньяк, психически больной человек! Все теории о женщинах, внеочередности - яма!»
Но я мужчина! Я способен постоять за себя, а?» - Тряслось погремушкой в голове писателя.
- Так, что? – Спросил бомж, выравнивая спину и другим рывком, выгибая торс с нарочито превосходящим вдохом. Сзади бомжа, с позвоночника что-то скрипнуло, треснуло, а из горла выдавился непонятный звук.
«Ах, если бы Бог дал и он сам себе что-нибудь сломал… - думал Гавриш о госте, – я бы переступил его и ушёл. За подмогой…»
- Но это другая история. Длинная и забавная… - Продолжил подросшим, уверенным тоном Калабишка.
Вновь ирония, улыбка, добродушие заняли, осветили его физиономию и что-то незамысловатое, простое, вполне безопасное опять параллельно всплыло в нем.
«ЧуднО».
- Но мне нужно договорить одно, а потом уж взяться за другое. – Калабишка усмехнулся сам своим словам.
«Да это чертяга жареный, припугивает меня и все тут! Выдумщик дьяволов или, правда, маньяк?»
«И как удаётся так эдак смазывать эмоции, миксировать, что я, профессор человеческих душ, завзятый игрок в пивных соревнованиях друзей, доказывая который раз, как отчётливо вижу человека насквозь по самым его первым шагам, попался на какой-то элементарий!»
- О чем вы? – Задался бомж.
- Что?
- Думаете о чем?
- Я слушаю. Видишь, присел. - Писатель, не скрывая, злобно-сомнительно сверлил бомжа.
Последний и не собирался держать сие, под нос пробубнил:
- Слушаете ли меня? Да что-то не известно: слушаете ли? И чего слушаете?
«Да, зря я не взял свой телефон со старой карточкой. Оттуда бы звонки интересовались мною. А между - можно было кликнуть о помощи, и в двух словах местность объяснить, эх!
Впрочем, на журнальном столике остались же координаты. А впрочем, зачем они в замкнутой квартире, кому они? Тьфу! Кто чем поможет, люди! Сам себя загнал, идиот! И разбирайся теперь сам!» - Так разрешилось писателю.
- Вы не о том думаете, достойнейший. – Посоветовал бомж, расселся поудобнее, порасхабистей. То, что давило, возможно, ему где-то что-то, он подправил.
«Плечи, однако, огромны у него, - Думал писатель, - боров! Стоит только ему поднять кулак, ветром и сдует».
"Нужно было не диетой себя морить, а откармливаться кашами и мясом в рост. Какие дурные замыслы приходят!"
- Вы можете мне - налить бы чашечку кофе? – Спросил бомж.
- Что? - Уши писателя змеями поползли наверх.
- Ну, чашунечьку, чашушечку! – Калабишка нарочито иронично собрал твердые морщины на лбу и губы уложил канализационной трубой, потом поднял руку и указательным и большим пальцами показал, какую именно «маленькую», крохотную - на столе.
«Он мною манипулирует и давно конечно!» - Выстрелил внутрь себе Гавриш.
Но поднялся, как в безысходности своего положения, пошел к чайнику.
"Да, что же я делаю!?"
"А если он правда маньяк, маньяк, маньяк!"
Фантазия картинками стала подсовывать: маньяку бы влить эдакое крысиное, накормить чем-нибудь таким, чтобы тот вырубился хоть на время. И бежать, бежать, бежать…»
Хуже всего то, что Калабишка совершенно не спешил, он любовался, наслаждался, не снимал своего долблённого изучения-внимания с поведения писателя. И будто пытал.
«Да, разворот сумасшедший! Дислокация серьезная».
Гавриш взял самую большую чашку и стал глядеть в ее дно.
- Вы не переживайте, - сказал Калабишка. - Эта история о маньяке поделена на двоих.
«Сумасшедшая история поделена на двоих! Прекрасно! - Произвольно неслось в голове. - Еще кто-нибудь второй явится!"
- Это так - история, рассказ. Я с вами поделюсь. И это правдивая история. - Бомж сделал ударение на "правдивая".
- Но вы при этом участвовали, да? – Спросил Гавриш энергичным тоном, показывая, что он и не думает сдаваться или уступать в чем-то. И даже если нальет чашку кофе, то это еще ничего не значит.
- Еще как! – Подтвердил бомж с радостью.
"Надежда шутила, так и шутит до сих пор".
Писатель залез пальцами в кружку, проскрипел кончиками пальцев по ее дну специально - не мыть ее под водой. Потом с самым независимым видом и замерзшими движениями, раскрывая шкафы, стал искать баночку с кофе. Руки его тряслись. Это его удивляло.
Баночка же с кофе же стояла на столе, на самом видном месте, и крышка ее блестела от солнечного света ярким, размазанным зайчиком, отражаясь и на стене.
- У меня-то и кофе, наверное, нет! – Солгал писатель, ощущая, как барабанит кровь в шее. Он не видел никакой моральной возможности рыться по полкам, рыскать черт знает ради кого, затекшими в отчаянии мыслями... Все - равно не там, все-равно не так. Все гадко, - вещи, понятия.
- Ладно. – Калабишка поднялся, подошел к писателю. Так легко, и так нечувствительны стали вдруг ноги Гавриша, будто их совсем не было. А по спине побежал холодный ручеек.
- Вот она возьмите, - Калабишка обнял полностью ладонью банку кофе и поднес к носу писателя. Тот не смог взять банку сразу, подождал, пока Калабишка отодвинет ее на более приличное, вразумительное расстояние. Тот так и сделал.
«Ведь я же мужчина, а?» - Неслась притупленно гордость.
Но как только рука Гавриша пошла к баночке с кофе, Калабишка убрал руку, и поставил баночку на стол, на прежнее место. Далее: развернулся и ушел сесть.
"Это издевательство или вызов, или черт знает что?!" - Выяснялось Гавришем в себе. сдерживать тремор рук было тяжелее всего. Колющая газированная кровь, намешанная с кислородом металась по жилам.
Быстро раскрыв банку с кофе, Гавриш, перевернул ее, не жалея, потряс содержимым над большой чашкой. Вывалилось довольно.
"Вот тебе чащушечка!"
Предстояло найти чайник. Он стоял на плите, но внимание писателя несколько раз пропрыгало мимо него.
Наконец, когда уж и чайник кипел, писатель залил кофе кипятком.
"Может вам еще и поднести?"
Калабишка лежал спиной, закинув руки за голову, и ногу - на ногу.
Запах кофе расслаивался ароматами по комнате, мешаясь с носками бомжа.
"Я ненавижу его! И убил бы его тридцать пятый раз!" - Ясно сформулировалось в писателе. И с проявленным выражением, сверля глазами вязанный грязный мешковатый носок Калабишки, он глядел и думал:
"И чтобы... да, наверное, ради этого, чтобы накалить свою ненависть к нему, босяку, нужно было потерпеть до накала!"
Гавриш полез в холодильник и вынул оставшиеся кусочки колбасы, не жалея.
Уложил их в блюдце, даже капнул на край горчицы и украсил это несколькими веточками замороженной зелени.
«Вот вам завтрак, господин мой!»
«Я сдохну тут не от отказа еды, не от ее отсутствия. От рук этого преступника, или от своих рук!» - Думал Гавриш, любуясь презентацией блюда, и не видя ее одновременно. Самому же ему кусок в горло не влез бы.
Калабишка развернулся посмотреть что там и где. Деловито неторопливо поворотился, присел покряхтывая, сунул ноги в ботинки, прошел, шаркая широкими шагами, в раскачку даже на таком крохотном расстоянии. Взял чашку за ручку, подумав, прихватил и блюдце, кратко, дешево улыбнулся Гавришу.
«Ну, это ничего еще, ничего. Еще нужно накалить...,» - писатель прислушивался к кипению внутри, - лишь бы…»
Бомж сел на место, поставил блюдце на кровать, рядом с собой. Принялся смаковать кофе.
Писатель завороженно смотрел на это занятие. Несколько раз Калибишка глубоко и удовлетворительно ахнул, выдувая изо рта пар напитка.
Во рту писателя что-то таяло, прогорало, как в топке.
Справившись с едой, уничтожив колбаску, бомж потряс блюдцем над кроватью, силой стряхивая крошки, а потом их же стер с одеяла. Зачем-то провел пальцем внутри пустой кружки, поднялся и отнес посуду на стол. Писатель посторонился.
"Если этот черт вздумает не мыть за собой, значит, я умру здесь и сейчас!"
Калабишка словно услышал, писатель ему еще нужен был?
Он сполоснул посуду, отер большие грязно-серые руки о полотенце, что висело на крючке, нагловато вызывающе цокнул языком. А чуть посторонив Гавриша, фыркнул водой себе на лицо.
Потом бомж рыхло откашлялся, сделал кадыком рык, и продолжил, стоя рядом с писателем:
- Ну, а на счет литературы, вот, я вам доложу...
«Характер человека по-настоящему можно узнать, когда он возвысится”, - вспомнились слова Ремарка Гавришу.
- Хотя, нет, немного по давешнему прокатимся. - Продолжал Калибишка, уходя на свое место, к кровати.
- Итак-с, мужчина, э-э, семенит, поспевает, так сказать, за женой, чтобы забыться, уснуть в мягких сиськах, позвольте мне так сказать, ха-ха, и , э-э, повторить себе в ночь заклинание: «Да, я счастлив! Я счастлив с ней!»
И вот, что хочу отметить вам здесь, - от несправедливого и неразумного существования, мужчины растят свои корни и извращения идут отсюда. В беспомощности своей мужчины обращаются один к другому и ах! Это есть кто? Гоменисты или как их там. Не важно. Феминизм – тоже есть зло. Это уродливая внучка матриархата, облезлой волчицы, имя которой начертано в древних трактатах.
- Вы знаете древние трактаты? - Задался писатель сбитым голосом, и перечислил, что пришло на ум, - "Луньюй", Мо-цзы"...
Калабишка только голос повысил, пропуская мимо ушей "трактаты", перекрикивая Гавриша:
- А Ева, а? Ева, как я уже заметил, как была Евой, так и осталась.
Почему, думаете, анекдот по поводу вечного валяния мужчины на диване имеется? Потому, что он до сих пор в этом... в шоке от происходящего, да-с!
Гавриш думал, что, пожалуй, окна слишком малы на случай, если затеется драка и ему не выскользнуть.
- Объединения мужчин, - продолжал бомж, тем временем, - объединения женщин внешне выглядят так, - первые - несмело топчутся кучками, а вторые – сговорившись, время, от времени собираются и хохочут над первыми. Вот вам раздел. Справедливость лжи! И им, то есть, женщинам отнюдь не соромно самих себя. Мужской разговор – это деловитость. Женская беседа – изворотливость.
Мужчина может и должен во всем соблюдать такт, расстановку, как бы не резалось с собственным вымыслом и даже характером. Слово - дело! - Калабишка махнул рукой ребром.
- Мужчина обязан нащупать ТОТ шаг, которым шел Бог. Которым и дальше идет Бог! Обязан ежесуточно, ежесекундно бдить! А ты, вы еще и писатель! – Закончил Калабишка вкрадчиво и уставился на слушателя.
Гавриш серо, кратко приподнял уголки губ, дабы приторно улыбнуться.
- Я могу вам в десятку ответить, - продолжал бомж, складывая руки на коленках,– толковой или бестолковой женщины у вас в повестях нет. Это заметно. Вы такой же, как я, мужчина, но не до края, понимаете? Особенность в том ваша, что вы угождаете и переугождаете им, толковым и бестолковым, романсами, а с другой стороны, тешите себя некими неясными, пречудными представлениями, разогретым воображением вашим. И тут сам черт не поймет, где искать толковую, а где бестолковую.
Дамы, в большинстве своем, не любят этакие зигзаги. Отказываются работать с подобным материалом все. Вот вам и так не так, и эдак не так. Однако чем-то вы держите свою популярность. Это такой этакий секретишко! А?
Калабишка наткнулся на умышленно равнодушный вид писателя, переплетшего перед собой руки.
- У меня - так же нет ни толковой, ни бестолковой мысли, но все они, по крайней мере, ре-а-льные!
Мой случай обременительный случай для пустых фантазий. А секретишко в том, что если есть феномен - интерес в жизни, так он находится и в среде дам. И этим надо пользоваться, понимаете? Прореха сия - "ведьма ведьм", в жизни интересом их же и поддерживается. Мелодрамы - слабое звено. Они только вначале действуют, а потом притираются и извращается смысл их. И пошли уж угождать дамам! Вы это хоть чувствуете?
Гавриш издал звук наподобие громкого вздоха. Калабишка помолчал и продолжал:
- Ну, а раз уж я задел эту тему, извольте, скажу.
Итак: «ведьма ведьм»!
Гавриш глубоко вздохнул еще раз, и как в тумане, находясь, почти ничего не слышал.
- Женщины не любят предсказательниц, ведуней, и это при том, что каждая ею является. Но открытая по-нужному, по-правильному, но каждая! Открытая ведмачка, другими словами - женщина способная предугадать, конечно - находка для мужчины. А если таковая под рукой да и к женскому позору постоянно вытягивает благоверного из какой-нибудь провальной ямы! А! Это же толчок! Штопает, зализывает раны своего мужчины, ежесуточно лечит травму, поломки мужской, э-э, психики, оставшиеся еще с того времени, до извращенного, когда по-настоящему он, мужчина шел след в след за Богом. И это есть гениальная женщина, понимаете? А для своих, клана других и большинства того же рода - женщин, эта - изгой!
За каждым успешным мужчиной стоит сильная женщина. Слышали вы когда-нибудь такое словообразование? Так вот она и есть – правильная, ведьма ведьм.
Калабишка улыбался.
Очередная глава прокалин рассуждений бомжа.
У Гавриша мелькнула идея: "А не шизофреник ли этот Калабиш?"
Зрачки писателя расширились, а бомж только рад был. Ему казалось, (да, наверное, казалось!) что речь его понравилась избранному интеллигенту.
- "Правильные", как мы условились обозначить, "ведьмы ведьм" - Продолжал бомж, изредка манипулируя указательным пальцем кверху, - отсылаются постоянно к провалам и зафиксированной ахиллесовой пяте своего благоверного, и подтягивают на большой, уверенный шаг, на потерянный шаг, их - на божий шаг.
Он же, мужчина, если невозможный дурак, то обменяет такую золотую женщину на вариант обычной, бытовой. И тут извращения, измены ему на путь. Вот, где змея спряталась, чувствуете?
Калабишка откашлялся и проглотил содержимое, продолжил:
- Мужчина умный, где-то не понимая, наткнувшись с первого раза не на ту, займется искать другую, то есть подлинную "ведьму ведьм", золушку. Пусть на это потратится масса времени, сил, и что угодно. В общем, здесь понятно. А теперь к литературе…
Гавриш в это время уже думал о том, что определенно нет ни каких шансов даже начать роман, не то, чтобы выполнить заданный им план построчно, посуточно.
«Тут еще бы живым остаться!»
- Романы в большинстве, в девяносто процентов, читают кто? - Оглашал Калабишка, - женщины. Так-с? И, следовательно, чтобы быть преуспевающим вестником в этой сфере нужно, что? Удовлетворять подавляющему большинству, так? Потому вы и подобные вам, берутся за муть разную, вроде описаний отношений, любви один к другому и все вокруг одного мечете икришку свою.
А не противно, а? А все, скажу вам, все в угоду второму сорту, "негодным", потому что первосортные "ведьмы ведьм"(правильные) заняты реальной жизнью, - подтягивают мужчин в мужское, а не в бабье! А - соль какая!
И последнее, что хочу вам предоставить: подлинный писатель из вашего брата должен успокоиться прежде, чем браться за работу. Лжи здесь - топь. Отмежеваться нужно, уловить состояние мира, живого мира, понять ТО отчужденное человеком от человеческого, которое произошло очень давно. Очень давно.
Может быть, бесконечно давно. Вернуть его, всех назад в природу, в стихию Бога – вот задачка!
В это время сам он, избранник чести, вполне возможно станет гоним, чужд обществу, и общество чуждо ему, соответственно, которые все до сих пор удовлетворяли друг друга.
Названному избранному писателю придется грести горстями пепел собственного праха, и продолжать гореть в самом себе, невыразимых муках, месяцами или годами. И лишь единицы, в унисон чувствующие настоящее,и не предающие его, смогут, наконец, достичь истины! Пониаете ли, истины!
А другие - понять и принять того "изгоя" и поднести ему лавры, ну и отдать заслуженные пяток монет.
Я .., – Калабишка сделал паузу в своей тираде и сосредоточился на слушателе. Гавриш заметил, как глаза рассказчика вдруг обесцветились, повлажнели. И он закончил так:
- Я ... был сломан в самом начале...