3 книга:
Бороться со злом не опасно: мы же вечные – пусть убивает.
Комм:
Нет, меня сейчас весьма многое держит на этом свете (настолько многое, что про баб даже и не вспоминаю почти – чего никогда в жизни не было; и это не только старость…)
Зло «борется», например, хлестая ветками тебя по щекам, когда ты прешь, не разбирая дороги – есть тонкие, узкие, вежливые, осторожные, деликатные, добрые пути следопыта…
1 книга:
Смерть как засыпание, т. е. ты отлетаешь как во сне, но не возвращаешься уже, а улетаешь всё дальше и дальше…
Комм:
Но если в этой жизни сам не пользовался раем и не вытаскивал из ада других, то этот улет сулит лишь забвение…
(Опять в процентах все измерять? Очень маленьким буратино влететь в рай и одновременно огромной мясной тушей – в ад? Или разделиться на двух человеков? (Каждый из которых оборотень для другого) Если бы кто-то мог в таком разобраться, то жизнь как мы ее знаем быстро бы подошла к концу…)
ЦИТАТЫ, Розен и Баум:
можно на эту тему даже роман написать: человек узнает дату своей смерти и дальше начинает жить, зная ее. И можно бросать этого человека в самые разные ситуации: он лишний раз рискнет, спасет президента, женится на ком угодно без опасения заразиться смертельной болезнью…
Комм:
Еще бы узнать, не будет ли очень бо-бо, инвалидности и прочего горя…
Инет, горемычная Агата:
Мы выпили жизнь, но не стали мудрей.
Мы прожили смерть, но не стали моложе.
Комм:
Смелость заменяет мудрость; мудрость - она для боящихся; мудрость – это способ избавиться от боязней, когда изначально ты одарен умом, а не смелостью… Смельчак похож на дерево топорщащееся ветками – такой начнет мудреть только после многих обломов…
3 книга:
Изначально у человека есть только душа. Её параметры заданы родителями с земли и неким Духом с небес… - и если мы передадим Духу и детям большее и лучшее, чем получили при своем рождении, то это и будет прогрессом…
Комм:
Мне точно есть что передать следующим поколениям и Духу…
1 книга:
Меня утешает и укрепляет только мой собственный внутренний голос. Я теперь не думаю о том, что он несостоятелен в жизни, мне достаточно того, что он делает меня определенным и открытым – а «неопределенный» писатель Онетти, скорее всего, полон равнодушия и эгоизма. Только этот голос – мой ближний; я неделю читал Онетти и забыл про него, про себя – почему и был зол, а сейчас почти умираю.
Впрочем, слишком много было уже таких умираний, со смертью надо бороться, она мне просто надоела. Хочу как выздоравливающий ощущать прелесть жизни.
Комм:
Отходняк после дозы – футбола ли, чтения муры ли… Загадочные писатели в красивых обложках, с манящими предисловиями – не только у футбола есть комментаторы и прочий антураж… И это типично: люди вечно всерьез влезают в ту или иную чепуху – и слишком несерьезно относятся к действительно важному (хотя о здоровье заботятся!? Но и здесь их подстерегают сплошные обманы, подмены, рекламы…)
И о внутреннем голосе ничтожно мало мы слышим разговоров – разве что о «совести», но совесть – это только малая часть внутреннего голоса – его самообвиняющая часть…
ЦИТАТЫ, Кравченко, хохловый историк:
Пах вырвали, убили, закопали, вынули, четвертовали, сожгли, из пушки пеплом выстрелили в сторону призрачного иностранного врага. Реабилитировали посмертно.
Инет, подыхающая Агата:
Я смотрю на жизнь
Глазами волка Я не буду
Я не буду медленно умирать
Комм:
Все путают жизнь и цивилизацию – как и религию с Богом… (От такой путаницы завоешь волком; чем путаться, лучше все порвать – а если порвать не удастся, то лучше умереть…
3 книга:
Сытый голодного не разумеет – сытый вообще ничего не разумеет! И в связи с этим: нельзя ли Женьку голодом лечить?! Когда ему не даешь есть, он явно беспрерывно думает об этом. И это единственная здравая мысль, на которую он способен. Накормленный же, он благодушествует в своем хамстве и сумасшествии.
Комм:
Свински грязное благодушие и весьма мрачная смерть… (но с проблеском в самом конце…)
1 книга:
Однако, теперь я возвращен к тому, что было и даже возобновились «начала»; и вот – пишу; правда, немного хаотично и патетично, но я ничего не могу поделать с этим…. Нет, я не туда вернулся, откуда уходил в метель и под звуки похоронных фанфар – на пустое место вернулся, во мне всё остыло и это остывание как смерть и на этот раз не придуманное схождение с ума. Теперь бумага не кажется мне греющей одежкой. Мир и жизнь перестали быть безобидно привычными. «Мне холодно жить» – всё твердил я…. но к черту тоску, просто ты живешь в слишком суровом климате, а дома, бумага и ручка пустыми не стали, ты слишком спешишь сейчас всё отвергнуть. Патетике и хаосу, холоду и пустоте хорошо бы стать только памятником, документом на память – как стали им тексты первого кризиса. «Дорасти до памятника – окостенеть в памятнике» – меланхолически я всё переливаю в уме эти бесчисленные магические пары…
Комм:
Тяжелейшая борьба со смертью шла годы и годы (она преобладала? Делила мою жизнь пополам?)
ЦИТАТЫ, Шамфор:
Некоторые африканские дикари верят в бессмертие души. Они не пытаются понять, что с ней происходит после смерти, а просто предполагают, что она бродит в зарослях вокруг селения
Комм:
Еще в 19 веке у европейцев тоже было воображение – и они представляли духов, домовых, всякую нечисть и ангелов (у них просто было на это время! и темнота…)
Инет, Агата, печалька:
Кровь падает на снег, завтра будет елочка. Мы вышли из игры, мы смертельно ранены.
Комм:
Я тоже вышел из игр в новый год, день рождения и прочие праздники – правда, в основном, и не играл в них никогда - только вокруг елочки, взявшись за руки, ходили, пытались что-то напевать (отца немецкого сентиментальная инициатива…)
Странно, кстати, что смерть и похороны так и не ввели в этот хоровод; могли бы придумать, что и это – праздник, очередная игра с куклой… (а то ложка дегтя портит бочку меда)
3 книга:
Двигаться бы легкими рывками и небольшими передышками. «Запои» же где-то усиливают, но больше уродуют меня…
Комм:
Двигаться бы ровно, с небольшими рывками и легкими передышками… Осмысленные проекты и без запоев уже никуда не денутся – и они так велики, что запоем с ними не сладить, зараз не исчерпать…
1 книга:
С обязанностями дело обстоит так же плохо, как и с любимыми занятиями – всё стало убийственно мучительным, чувствую, что я – лошадь, а не человек. Для действительно живого слишком многое смертельно: усиливается жизнь – усиливается и смерть.
Комм:
Усиливаешь попытки вырваться – сильней впиваются веревки. И слишком бушуют чувства, чтобы можно было вспомнить про мозги…
ЦИТАТЫ, Данилова (может бросить писать):
Она убегала от смерти. Нехотя и лениво. Она не боялась ее, но надо было
завершить столько дел, что приходилось убегать. Смерть была не страшная и не
такая, какой ее описывают. Она не была женщиной в черном плаще, скрывающем
бледное лицо. И у нее не было огромной блестящей косы, которой она сметала всех
на своем пути.
Ее смерть была сухеньким старичком, еле-еле поднимающимся за ней по бесконечным
лестницам бесконечных зданий, в которых она бегала. Этот старичок был маленьким
и на нем был потертый черный вязаный свитер, который часто можно увидеть на
пожилых людях. И почему-то он не знал, как она выглядит, и шел за ней словно
собака-ищейка - по запаху.
Наверное, от нее пахло смертью. Старичок это почувствовал и хотя безумно устал
выполнять свою однообразную работу и произносить бесконечное количество
однообразных слов всем убегающим от него (почему-то они все убегали, боялись
его, а он не мог понять почему), поплелся вслед за ней.
Это была его работа. Эта работа раздражала его: каждый день приходилось догонять
этих пахнущих смертью, а они каждый день убегали и прятались, думая, что смерть
здесь их не найдет. Но он находил. И вот теперь она убегала от него и он
медленно шел, зная, что все равно нагонит ее.
Она узнала смерть в лицо. Когда сбегала вниз по ступеням увидела старика и
поняла, кто он. Старик упрямо шел наверх, туда, откуда она только что ушла.
Запах вел туда. Или он просто давал ей возможность убежать? И она бежала,
раскидывая обещания, поцелуи и улыбки. Вдруг остановилась: зачем? Зачем убегать?
Она молода, полна сил и этот старик, очевидно, ошибся. Надо его подождать и
договориться с ним, пусть подождет. Ей еще рано.
Комм:
Старички Ротшильд и Рокфеллер…
Этот автор зачем-то бросил писать – такие самоликвидации случаются примерно с той же частотой, что и самоубийства…
Инет, сухопутная Агата:
Моряк, моряк, почему ты грустишь
Возьми папиросу, хлопни винца.
И песенку спой про сундук мертвеца!
Комм:
Сундук мертвецов – наследие цивилизации! Все наследия в сундуках, все сундуки похожи на гробы (все встроенные шкафы похожи на захоронения в пещерных нишах…)
Каждому жителю земли, вместо школ, надо выдавать по сундуку, где все следы человечества уже тщательно отобраны – осваивай, как хочешь, это твое богатство и другого не будет… (В наше время можно выдавать по внешнему винчестеру – брикету; по кирпичу мертвеца… Что мы, умершие, можем оставить, кроме сундуков и кирпичей…)
Кстати, после каждого из умерших, сколько находится в среднем наследничков… В старые времена, когда детей было много, их вполне могло быть и 15… А так, конечно, речь идет о дележки наследства умершего пирата… - у пиратов перед боем был повод не только для грусти, но и для бодрости! Они же, наверное, иногда были богачами, не имевшими возможности истратить награбленное…
3 книга:
Женщина занавешивает окно кисейной занавеской, а мужчина – непроницаемой шторой. Семейная же жизнь – за ними обеими сразу…
А, может, пусть смотрят в мою душу?! А то из-за этих кисейных занавесей цветов на подоконнике практически не вижу. Как будто это выставка – из одних гераней, так что неоригинальная весьма…
Комм:
Занавесками, как ветками, наш труп прикрыт… Как откроешься? – заглянут, а ты тут не живешь, а умираешь; причем, в одиночку – это же выйдет приглашение для хищников и любителей падали…
1 книга:
Вдруг мелькнуло: жить не стоит ни ради чего. Мир так огромен, что ты в любом случае живешь мелочью. И всё абсурдно, потому как всё исчезает, что бы ты ни сделал, не превозмог, не прокричал. «Суета сует» – сказал Екклесиаст. Наше рождение – это только дань, которую Жизнь жизней выплачивает смерти. Только и стоит, что стучаться в двери иного мира. Не обольщайся: смерть просто любит нас помучить, вот и продлевает срок пребывания в камере тюремной. Вместо того, чтобы обрести свободу, мы бегаем от смерти, а это-то она и любит наблюдать.
Комм:
Не дай Бог, опять такое начнет мелькать – после какого-нибудь пожара… Или когда увижу перед смертью, что так и не сдвинулся в своем беге на месте…
ЦИТАТЫ, журнальчик:
Побывал в гражданском суде по обвинению в убийстве некоторое время назад и Валерий Леонтьев. Правда, обвинили его в смерти не человека, а животного. в одном из дворов сбил собаку - ризеншнауцера по кличке Марта. После наезда песик от полученных травм скончался. Причину смерти зафиксировали вызванные врачи-ветеринары. Дело должно было слушаться в Тверском муниципальном суде города Москвы, но хозяева Марты и Леонтьев договорились - на первом же досудебном слушании было решено оценить жизнь собаки в $200. На том и разошлись: именно столько певец заплатил владельцам животного прямо в стенах храма правосудия.
Комм:
Я даже собак никогда не убивал… На моей совести разве что мыши, да и то, одна-две; я их даже не помню; котят тоже не желаю топить – лучше нашу кошку кастрировать, пусть это нынче и дорого…
Инет:
Мне никогда не забыть, как однажды по вызову наша бригада приехала к пожилому священнику, которого свалил инфаркт. Он лежал на кровати в тёмно-синем подряснике с небольшим крестом в руках. Объективные данные говорили о кардиогенном шоке. Давление крайне низкое. Больной был бледен, с холодным липким потом, сильнейшими болями. При этом внешне не просто спокоен, а АБСОЛЮТНО спокоен и невозмутим.
И в этом спокойствии не было никакой натяжки, никакой фальши. Мало того. Меня поразил первый же заданный им вопрос. Он спросил: «Много вызовов? Вы, наверное, ещё и не обедали?» И, обращаясь к своей жене, продолжил: «Маша, собери им что-нибудь покушать». Далее, пока мы снимали кардиограмму, вводили наркотики, ставили капельницу, вызывали «на себя» специализированную реанимационную бригаду, он интересовался, где мы живём, долго ли добираемся до работы. Спросил слабым голосом, сколько у нас с фельдшером детей и сколько им лет.
Он беспокоился о нас, интересовался нами, не выказывая и капли страха, пока мы проводили свои манипуляции, пытаясь облегчить его страдания. Он видел наши озабоченные лица, плачущую жену, слышал, как при вызове специализированной бригады звучало слово «инфаркт». Он понимал, что с ним происходит. Я был потрясён таким самообладанием.
Через пять минут его не стало...
Комм:
Нет, этот мужик просто верил в свою живучесть и при инфаркте; верил, что привязанность к житейскому его на тот свет не отпустит; это был его протест против смерти…
3 книга:
Детям легко чудится и ужасное и прекрасное, но на самом деле в них и Бог и сатана – дитя…
Бог и сатана, еще не измотавшие друг друга, легко рисуют яркие картины…
Комм:
Да, мрак мне ныне уже не рисует яркие картины – но он по-прежнему достаточно настойчив – как постель ежевечерняя, как жуткая утренняя слабость…
1 книга:
Это было, как прыжок с огромной высоты – внизу есть шанс попасть на спасательный круг, поставленный для таких, как ты, но кто знает, насколько велик этот шанс, насколько хорошо ты всё рассчитал здесь, наверху, где бешеный ветер и страх…
Комм:
Страхи огромной высоты в весьма плоском мире…
Прыгаешь не в могилку, а в огромную пропасть; в этой же пропасти летают-парят спасательные круги – пролетая мимо, надо успеть ухватить один и стать парашютистом…
ЦИТАТЫ, скрылся под фамилией Платонов:
Как волна, Накрывает смерть. Однако, Я с упёртостью сыча Всё читаю Пастернака…
Комм:
Культура как религия, жиды как спасители…; самого Бога в бараний рог скрутили, распяли – может, и со смертью справятся? Нашаманят пастернаки и эйнштейны и станет смерть весьма относительной…
Инет:
Может, лучше про реактор,
Про любимый лунный трактор...
Нет желания писать о смерти. Тем более смерти собственной. Даже в наших православных издательствах и СМИ тема кончины и загробного бытия проходит по касательной (назовите хоть одну толковую книжку на эту тему). Куда интересней говорить о раскладе епископских кафедр, границах Церкви и нужности иконостаса вместе с церковнославянским языком. Здесь блещут искрометными мыслями, приводят громоподобные аргументы вкупе с цитатами, а страсти накалены так, что от тихого вопроса, который надобно задавать всем и каждому ежедневно: «Како мне умирати будети?», просто отмахиваются.
Комм:
Страшенные реакторы и трактора – «а сколько для нашей жизни сделали?» Страшенная техника все сильнее нас будет окутывать – смертоносные объятия… Тепличный призрак, деградант и его кнопки… Кстати, живопись прекрасно иллюстрирует деградацию нынешней цивилизации – она только в повторах крепка, а почти все ее новации – ужас… (или это только бесстрашие перед оным? Мужественное исследование собственного ничтожества, нищеты в богатстве?!)
3 книга:
Рыночная экономика и демократия всего лишь древние обманы… Вообще, эксплуатируются и самые высокие человеческие порывы – высокопарная демагогия – и самые низкие – «ночной» жизни. И всегда дается заем, «помощь» - крючок заглотить. (Впрочем, в лакированных журналах и военные интервенции выглядят великолепно, так что и они в ходу.)
Комм:
Это писалось в 97 году, когда эти обманы еще совсем не многие раскусили – да и сами они еще были не на таком полном ходу, как сейчас…
Миллионы людей умирают под машинами, миллионы – в локальных войнах националистов и политиканов, миллионы от обманчивой медицины, миллионы от голода и т.д., но у нас действительно широко трезвонят разве что о миллионах умирающих от алкоголя и наркотиков… (Машины все слишком нужны, голодают далековато, медицина слишком хорошо обманывает – а вот локальные войны так разгораются и приближаются, что тоже уже вызывают неподдельную тревогу за свои собственные жизни…)
1 книга:
А что «странно» или «тяжело», так это ничего, это не смертельно…»
Комм:
Действительно «ничего», раз я, ежедневно подобное испытывая, все еще не умер… Смерть рядом, но за забором ошивается. Совсем слабые «воины» у меня тут внутри, они не смогут дать отпора, если забор сломается, и смерть вовнутрь ворвется… Я просто лягу и пущусь на волю волн; или даже продолжу сидеть за компьютером! - чтобы успеть доделать хотя бы самое важное…
ЦИТАТЫ, Филатов:
И стоя в переполненном метро,
Готовимся увидеть это въяве:
Вот он лежит. Лицо его мертво.
Вот он в гробу. Вот он в могильной яме...
Переменив прописку и родство,
Он с ангелами топчет звездный гравий.
Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг -
И смерть бы проиграла в поединке...
Она б взяла его за воротник,
А мы бы уцепились за ботинки.
Комм:
Переменив прописку и родство,
Он с ангелами топчет звездное метро
Инет:
стоя у гроба, невольно примеряешь его на себя
Комм:
Длинных хоронить не приходилось…
3 книга:
Бросить бы всё, что запуталось и начать заново, с чистого листа – но знания и опыт не желают просто так не только прибавляться, но и убавляться. «Комплекс» - это комплекс негативных знаний… это душевная зона беспрерывных поражений, т.е. в ней, вероятно, уже погибло всё…
Комм:
Странно, но кучи комплексов сформировались во мне в самую, казалось бы, блаженную пору. Зло ведь витало над головой и тогда – одна школа чего стоит – и оно зародило внутри пятна плесени. Я не был с детства завербован чем-то сильным и хорошим, и потому для разрастания плесени было немало простора…
1 книга:
Кстати, врачи и хирурги иногда мне кажутся людьми зловещей профессии. В руках у людей в белых халатах и с загадочными химическими капельками наше здоровье, а то и сама жизнь. Они в человеке склонны видеть только тело. Они слишком часто общаются с болезнями и смертью…
Комм:
Это как с евреями – где самое лучшее, там при почти неизбежном падении возникает самое худшее (цинизм и тех и других известен - легендарен)
ЦИТАТЫ, Хазанов из кулинарного техникума:
У Пугачевой сегодня, я абсолютно убежден, необходимость прорыва в другое измерение. посмотрите, Образцова делает спектакль у Виктюка – нормально. И только у нас, на эстраде, найден раз и навсегда рецепт. Кажется, что это гарантия. Это гарантия смерти творческой, потому что завтра и послезавтра ты начинаешь тиражировать самого себя, клонировать себя самого, и выясняется, что ты давным-давно умер.
Комм:
Давным-давно мертвы все - и Пугачиха, и Образцова, и указанный пидор… (пидор Образцову вряд ли воскресил)
Пугачиха с помощью Паулса когда-то изображала живую, хотя и была всего лишь паяцем… Паулс тоже сдох? Но, словно пытаясь что-то вспомнить, наигрывает на рояле все ту же пару мелодий…
Как не тиражировать «творчество», когда должны тиражироваться денежки, с его помощью зарабатываемые…
Инет:
Обратите внимание, что в Каноннике последование молитв на сон грядущий имеет разделение. После «Достойно есть» идет «Отпуст», а затем положена еще молитва свт. Иоанна Дамаскина. Там молящийся должен указать на место своего сна и произнести: «Неужели мне одр сей гроб будет...». Теперь вопрос. Как часто мы вдумчиво и серьезно совершаем это требование обязательной для верующего человека молитвы?
Комм:
Перед смертью все скажут «неужели»… (и: «какая же у меня жизнь корявая была!» У меня она была жутко корявая – с «помощью» родителей и общества…)
3 книга:
Когда кота гладишь по голове, он кайфует, как наркоман. Не надо делать его наркоманом?!
Комм:
Иногда кажется, что животные слишком хорошо знают про смерть – и потому только не хотят ничего говорить, как корой, покрываются шкурами и ведут звериную жизнь…
1 книга:
Смертельная беспроигрышность сюжетности
Комм:
И рифм, и измов… – и онанизма, в целом!
ЦИТАТЫ, Shrew:
Стал звонить частенько человек один.. Думала не станет больше меня беспокоить после того что было.. после того цирка что он устроил.. а цирк заключался в следущем - Он прикинулся смертельно больным, придумал себе болезнь, якобы опухоль в голове..и ему должны были делать операцию...и перед лжеотъездом хотел меня куда-нить пригласить.. это после моих многочисленных отказов до этого, съиграть хотел на жалости.. оказалось что врал.. а еще даже налысо побрился, операция же на голову.. Мне реально было жаль его, искренне желала выздоровления...
Носил цветы... да как-то... не таяла.. Фрукты, когда болела..
Комм:
Болели оба и трахаться рискованно было – от напряга можно умереть – но уж слишком хотелось; мол, мы осторожно будем, потихоньку…
Пропотели оба – но один выздоровел, а другой все-таки умер… (одна не только выздоровела, но и родила… Правда, напряга родов уже не перенесла, слегла, а вскоре после подавилась фруктом и скончалась…)
Инет:
Практическая жизнь священника ежедневно и ежечасно прикасается к смерти. Нас даже воспринимают частенько, как напоминание о грядущем и неизбежном собственном отпевании. Кстати, именно поэтому и стараются загрузить несвойственными для священнослужителя неуставными делами социального и хозяйственного плана. Священник хозяйственник и строитель всегда более «выгоден» миру, чем тот, кто постоянно зовет к покаянию и твердит: «Ты о смерти подумал?»
Комм:
Город может жить тысячи лет – разве в этом нет посула такой же жизни и для его обитателей? Станем столь же каменными, изощренными, допингованными, ярко окрашенными, в конце концов – и для начала с помощью таблеток прекратим любые боли и мучения…
3 книга:
Совесть – весть от Бога в нас. Но задубеть всё-таки можно…
Интроверты совестливее экстравертов?!
Комм:
А вот мои писания никогда не были корявы, они всегда побеждают смерть. Даже удивительно… Интроверт бездарен в «реальном» мире, а экстраверт – в «виртуальном»… (Хотя в инете сейчас процветают те же самые экстраверты – их просто в тысячи раз больше; они берут количеством, статистикой – и что они бездарны, им просто некому сказать… Да и у экстравертов рот преобладает над ушами…)
1 книга:
Сильные факты легко представлять. Например, вот умер папа и лежит в гробу в зале. Выносить придется в обход, да и то можно на поворотах застрять – что случилось, когда мы в последний раз шкаф выносили. Такой ужас чувствую, словно этот гроб теперь вечно будет тут проходить – нельзя больше жить в этом доме. Я люблю своих родителей, потому что жалею, что они приговорены к смерти.
Комм:
Реальность другой оказалась… Худо пришлось бы нам, если бы отец не в реанимации, а дома умирал…
Я всю жизнь страшился смерти близких, но сейчас этот страх почти пропал – жизнь слишком бренна, и люди живут слишком неправильно, чтобы что-то значить…
ЦИТАТЫ, покойник Абдулов:
Мир Звезд: медики не говорят смертельно больному его диагноз.
- Говорят, и это правильно. Мне сказали, когда я лежал с ногами… Ко мне в
палату вошло человек пятнадцать, собрался консилиум. И врач меня предупредил:
Операция через сорок минут. Возможен летальный исход, позвоните родным и
близким. И они ушли. Я остался один в палате. И понимаю, что просто падаю в
обморок. Начинаю судорожно звонить. И ни до кого не могу дозвониться. Приходят
две девочки с каталкой: Ложитесь. Я: Как ложитесь? Я и пешком дойду. Нет,
ложитесь. Дальше меня везут по длинным коридорам. Я помню только потолок и
лампы… Лежу и не могу понять: Как так, летальный исход? Открываются и
закрываются двери… Меня везут. Лифт спускает меня вниз. Привозят в реанимацию. А
у меня все равно такое состояние, что ну не понимаю, не осознаю, что меня может
не быть. Мне еще говорят, что, возможно, будет больно, потому что нельзя делать
общий наркоз. И я еще на экране вижу, что со мной делают. Помню ощущение, когда
мне вскрыли вену: врачи стояли в зеленых халатах, а потом стали все в крови. И
меня повело… Когда закончилась операция, врач меня спросил: Что ты хочешь? -
Стакан виски. - Нет, стакан нельзя. Но грамм сто можно. А в это время Рустаму
Ибрагимбекову сказали, что я умер. Он все бросает, летит в центр, вбегает в
палату и видит картину: лежу я, справа и слева от меня капельницы, в одной руке
сигарета, в другой - виски, а сзади стоят два врача. Черный юмор.
Мир Звезд: Произошедшее заставило вас что-то изменить в своей жизни?
- Нет. Меня другое изменило… Я до этой операции почти год лежал в
больнице, врачи не могли обнаружить, что у меня. Если бы кто-то до этого сказал, что я могу год пролежать в одноместной палате, я бы назвал этого человека сумасшедшим. А так
было. Я только подходил к окну, открывал шторы: весна. Потом: лето. Потом:
осень. Потом: зима. Человек привыкает ко всему.
Комм:
Абдулов. Многих «звезд» знаешь так хорошо, что об их жизни и смерти можно не хуже, чем о том же у родственников думать (хорошо знаешь? нет, все-таки плохо – причудливыми пятнами, островами… Для каждого даже его ближний – полудохлый; видим надводную часть айсберга, да и ту лишь местами)
Инет:
Страх смерти верующего человека иной. Тут боязнь остаться вне любви Божией, то есть не наследовать Царство Божие.
Комм:
Вдруг не поверить, что попадешь в рай?! Вдруг не поверить, но потом все-таки в раю оказаться – и вдвойне обрадоваться, просто до безумия кайфовать, носиться как угорелый по какому-то пляжу… Или же железобетонно верить в рай, но после смерти оказаться на каком-то складе, среди железобетонных конструкций! Там неуютно, холодно, голодно – и даже работой согреться нельзя, потому как плиты огромные, предназначенные для подъемного крана. Да и сам такая же плита… Разве не как боги парят подъемные краны? Не менее сотни поэтов о том догадались, наверное…
3 книга:
Напротив нашего дома – больница. У больницы подъезд и автостоянка. На стоянке сейчас два «броневика» и пяток обычных машин. Остальные идут пешком, но более обеспеченные лучше одеты… Все, как положено, по полочкам разложены – и все едут-идут в больницу…
Комм:
Раньше я думал, что по больницам почти никто не ходит – оказалось, там сотни людей (еще поздней обнаружил причину – помимо больничных, это бесконечные анализы, их ныне шутя делают приборы-автоматы, но ты ходи, ходи, не вздумай раньше времени подохнуть, ведь для врача ты дойная корова, а анализы – его доильный аппарат…)
1 книга:
Жизнь обыкновенных людей не кажется мне жалкой и ни на что не годной – так почему же я так боюсь «ничего не совершить»? потому что только я съел яблоко, способное довести меня даже и до бессмертия.
Комм:
Сейчас я уже более бренный – и более бренную книгу пишу… Надеюсь, ближе окажется людям…
На самом деле, молодость только потому и молода, что верит в свое бессмертие; как только поверил в смерть, так сразу наступает старость…
(Но я по-прежнему самый избранный! Просто об этом, когда столько сделано, уже нет смысла говорить словами… Да и соседка - заурядность моя – очевидна…)
ЦИТАТЫ, Кравченко, хохловый историк:
Был схвачен, - но вот милосердные времена! - не зарублен, а посажен в тюрьму на вечные времена. не милосердие двигало крещёными братьями: боялись серые, как бы смерть Всеслава не была столь же страшной, как и его рождение. Мало ли что могло произойти на эшафоте! Ты ему честно рубишь голову, а у него, например, из горла вылетает аспид крылатый и ну косить честной народ, на дай бог - начиная с князей! Опасно! Лучше пусть сидит.
Комм:
Уже детьми начинали казнить скотину, а натренировавшись и повзрослев, как не перейти на людей?! Скучно же…
Инет:
что может быть важнее для христианского сердца праведнической, безболезненной кончины христианина? А этим праведником и был покойный брат ваш.
3 октября, т.е. в воскресенье, брат ваш служил в Великой церкви; служил с ним и я. Не могу вам объяснить того чувства, которое я испытывал при виде его, воздвигающим во время херувимской песни руки свои горе: он представился мне тогда, несмотря на то, что ничто не предуказывало его близкой кончины, праведнейшим мертвецом; именно – мертвецом, а не живым и священнодействующим Божьим иереем. Но тогда на это впечатление моей души я не обратил должного внимания, а между тем это прозрение сердца через две недели осуществилось на самом деле.
Во вторник брат ваш служил соборную панихиду. Во время вечерни он в сухожилиях под коленями внезапно почувствовал боль. Боль эта продолжалась всю ночь по возвращении его в келью, а поутру она уже мешала ему свободно ходить; поэтому в среду у утрени он не был. Днем, в среду, он почувствовал упадок сил, особенно в руках и ногах; аппетит пропал и уже не вернулся к нему до самой его кончины.
В четверг был легкий озноб. Чтобы согреться, он, по обычаю своему, лег на печку, после чего у него сделался легкий внутренний жар. Все это время мы с ним не видались: я страдал от зубной боли, а он не придавал значения своему нездоровью, полагая его простым, неопасным недомоганием, и потому не давал мне знать. Только в пятницу вечером я узнал о его немощи.
Когда в субботу утром я увидал его лежащим на постели, то он вновь мне представился тем же мертвецом, каким он мне показался во время Богослужения. С этой минуты я уже не мог разубедить себя в том, что он не жилец уже более на этом свете.
В этот день прибегли к лекарственным средствам, чтобы вызвать в больном испарину; но он, вероятно, чувствуя, что это для него бесполезно, видимо, принуждал себя принимать лекарство только для того, чтобы снять с окружающих нарекание в недостатке заботливости.
С этого времени он слег окончательно пищи не принимал, и даже позыв к питью в нем сокращался, как и самые дни его.
В понедельник над ним совершено было Таинство Елеосвящения. Святых же Тайн его приобщали ежедневно.
Во вторник ему предложили составить духовное завещание, на что он и согласился, чтобы заградить уста, склонные к кривотолкам. Затем ему было предложено раздать все оставляемое по завещанию имущество своими руками.
«А если я выздоровлю, – возразил он, – тогда я вновь, что ли, должен всем заводиться?»
Я ему сказал:
«Тем лучше, что мы всю ветошь спустим, а что вам потребуется, то выберите в моей келье, как свою собственность».
«Когда так, – сказал он, – тогда делайте распоряжение, какое вам угодно...»
Со вторника истощение сил стало в нем быстро усиливаться. В среду я доложил о ходе его болезни митрополиту. Владыка посоветовал призвать главного врача. Я сказал об этом больному.
«Когда по благословению владыки, – сказал он, – то делать нечего – приглашайте!»
В четверг его тщательно осматривал врач и дал заключение, обычное в докторской манере: и да, и нет – и может выздороветь, и может умереть.
В пятницу больной после причащения Святых Тайн подписал духовное завещание и тогда же потребовал проститься со всеми своими сотрудниками и дать каждому из них на память и благословение какую-нибудь вещь из своих келейных пожитков. Я приказал собрать около кровати больного все вещи, предназначенные для раздачи, и сам, кроме того, принес из своей кельи сотни три финифтяных образков. И когда стали допускать к нему прощаться, то прощание это имело вид, как будто отец какого-то великого семейства прощался со своими детьми. Этот вечер вся братия лаврская, каждый спешил проститься с ним и принять его благословение. Я стоял на коленях у изголовья больного и подавал ему каждую вещь в руку, а он отдавал ее приходящему. Уже более часу продолжалось это прощание и я было потребовал его прекратить, чтобы не утомить больного.
«Нет! – возразил он, – пусть идут! Это – пир, посланный мне милостью Бога».
Только ночь прекратила этот «пир», и он им нисколько не утомился. Глубокой ночью он обеспокоился о нашем спокойствии и настоял, чтобы мы шли отдыхать.
Возвратившись в келью, я получил от вас депешу, с которой в ту же минуту прошел к больному и сказал ему, что я об угрожающей его жизни опасности известил вас, о. Исаакию каждый день сообщаю о ходе его болезни. Он тут много говорил со мной и благодарил меня за содействие к приготовлению его к вечности. Под конец он спросил меня:
«А знаешь ты Власову, монахиню в Борисовке?»
«А что?»
«Да вот, эту фольговую икону перешли ей. Ее имя – Агния. Этой иконой меня благословила ее тетка, когда я ехал в Оптину Пустынь, решившись там остаться. Икону эту я всю жизнь имел как дар Божий».
«Приказывайте, батюшка, – сказал я – все, что вам угодно, – исполню все так, как бы вы сами».
«Да, пока – только!»
«А что чувствуете вы теперь?» – спросил я.
«Да, мне хорошо».
«Может быть, страх смерти?»
«Да и того нет! Я даже удивляюсь, что я хладнокровно отношусь к смерти, тогда как я уверен, что смерть грешников люта; а я и болезни-то ровно никакой не ощущаю: просто, хоть бы у меня что да нибудь болело, и того не чувствую; а только вижу, что силы и жизнь сокращаются... Впрочем, может быть, неделю еще проживу...»
Я улыбнулся. Он это заметил.
«О, и того, видно, нет?.. Ну, буди воля Божья!.. А скажите мне откровенно, как вы меня видите по вашим наблюдениям?»
«Я уже сказал вам третьего дня, что вы на жизнь не рассчитывайте: ее теперь очень мало видится».
«Я вам вполне верю. Но вот досадно что во мне рождается к сему прекословие... Впрочем, идите же, отдыхайте – вы еще не спали».
«Хоть мне и не хочется с вами расстаться, но надо пойти готовить телеграмму Федору Ивановичу».
«Что ж вы ему будете передавать?»
«Да я все же его буду ожидать хоть к похоронам вашим: все бы он облегчил мне этот труд, если бы он застал вас еще в живых и принял бы ваше благословение».
И много, много мы еще говорили, особенно же о том, чтобы расходы на похороны были умеренны.
«Да вы знаете, – сказал я, – что я и сам не охотник до излишеств; а уже что необходимо, того из порядка не выкинешь».
«Да, – ответил он, – и то правда!.. Ну, идите же, отдохните!»
Я поправил ему постель и его самого, почти уже недвижимого, и отправился отдыхать.
Отец Гервасий пришел за мной в 7 часов, чтобы я его приготовил к причащению Св. Тайн. Он его уже исповедовал в последний раз. Когда я стал его поднимать, он уже был почти недвижим; но когда я его поднял, он на своих ногах перешел в другую комнату и в первый раз мог сидя причаститься. После причастия он прилег и около часа пролежал покойно, даже как будто уснул. С этого часа дыхание его начало быть все более и более затруднительным; но он все же говорил, хотя и с трудом. В это время к нему заходил отец наместник. Надо было видеть, с каким сердечным сокрушением он прощался с умирающим! Со слезами на глазах он изъявил готовность умереть вместо него... Потом я ходил просить митрополита, чтобы он посетил умирающего, к которому он всегда относился с уважением. Не прошло и пяти минут после этого, как митрополит уже прибыл к изголовью больного, который, при его входе, хотел сделать попытку приподняться на постели, но не мог.
«Ах, как мне стыдно, владыко, – сказал он в изнеможении, – что я лежу пред вами! Вот ведь какой я невежа!»
Архипастырь преподал ему свое благословение.
В продолжении дня многие из старших и младших приходили с ним проститься и принять его благословение, а мы старались, чтобы он своими руками дал каждому какую-либо вещь на память. Умирающему это, видимо, доставляло удовольствие, и он всякого встречал приветливой улыбкой, называя по имени. Заходило много и мирских; и тех он встречал с такой же приветливостью, а мы помогали ему раздавать своими руками, что было каждому назначено... Начался благовест к вечерне; он перекрестился. Я говорю:
«Батюшка! Что вам, трудно?»
«Нет, ничего-с!»
«А как память у вас?»
«Слава Богу, ничего-с!.. А что приходящих теперь никого нету?»
«Нет, все к вечерне пошли... Хороша лаврская вечерня!»
«Ох, как хороша, – сказал он со вздохом, – вам бы пойти!»
«Нет, я не пойду: у меня есть к вам прошение».
«Извольте-с!»
«Теперь, – так стал говорить я, – уже ваши последние минуты: скоро душа ваша, может быть, будет иметь дерзновение ко Господу; то прошу вас, друг мой, попросите у Господа мне милости, чтобы мне более не прогневлять Его благости!»
«О, если, по вере вашей, – ответил он, – сподоблен я буду дерзновения, – это долг мой, а вы за меня молите Господа, чтобы Он простил все мои грехи».
«Вы знаете, какой я молитвенник; но, при всей моей молитвенной скудости, я всю жизнь надеюсь за вас молить Господа. Вы помните, какие степени проходила наша дружба? Но последние три года у нас все было хорошо».
«Да и прежде плохого не было!»
«Позвольте же и благословите мне шесть недель служить Божественную Литургию о упокоении души вашей в Царстве Небесном!»
«О, Господи! Достоин ли я такой великой милости?.. Слава Тебе, Господи! Как я этому рад! Спаси же вас, Господи!.. Да вот чудо: до сего времени нет у меня никакого страха!»
«Да на что вам страх? Довлеет вам любовь, которая не имеет страха».
«Да! Правда это!»
«Вы, батюшка, скоро увидите наших приснопамятных отцов, наставников наших и руководителей к духовной жизни: батюшку отца Леонида, Макария, Филарета, Серафима Саровского [3]...»
«Да, да!...»
«Отца Парфения [4]», – продолжал я перебирать имена святых наших современников... И он как будто уже переносился восторженным духом в их небесную семью...
«Да, – промолвил он с радостным вздохом, – Эти все – нашего века. Бог милостив – всех увижу!»
«Вот, – говорю я, – ваше время уже прошло; были и в вашей жизни потрясения, но они теперь для вас мелки и ничтожны; но мне чашу их придется испивать до дна, а настоящее время ими щедро дарит».
«Да – время тяжелое! Да и самая жизнь ваша, и обязанности очень тяжелы. Я всегда смотрел на вас с удивлением. Помоги вам, Господи, совершить дело ваше до конца! Вы созрели».
«Вашей любви свойственно так говорить, но я не приемлю, стоя на таком скользком поприще деятельности, столь близком к пороку, к которому более всего склонна человеческая природа» [5].
«А что, вы не забыли отца Исаакия?» – спросил он меня. более всего «Нет!»
«Вот, бедный, попался в ярмо! [6] Ах, бедный, как попался-то! Бедный, бедный Исаакий – тяжело ему! Прекрасная у него душа, но ему тяжело... Особенно, это время!.. Да и дальняя современность чем запасается – страшно подумать!»
«Вы устали! Не утомил ли я вас?»
«Нет, ничего-с!.. Дайте мне воды; да скажите мне, каков мой язык?»
Я подал ему воды и сказал, что он говорит еще внятно, хотя и не без некоторого уже затруднения.
«Вот, – прибавил я, – пока вы хоть с трудом, но говорите, то благословите, кого можете припомнить, а то и я вам напомню».
«Извольте-с!»
Я подал ему икону и говорю:
«Благословите ею отца Исаакия!»
Он взял икону в руки и осенил ею со словами:
«Бог его благословит. Со всей обителью Бог его да благословит!»
Подал другую.
«Этой благословите Федора Ивановича, все его семейство и все их потомство!»
«Бог его благословит!» – и тоже своими руками осенил вас.
Я ему назвал таким образом всех, кого мог припомнить; и он каждого благословлял рукой.
«Благословите, – сказал я, – Ганешинский дом!»
«А! Это благочестивое семейство, благословенное семейство! Я много обязан вам, что мог видеть такое чудное семейство. Бог их благословит!»
Итак, я перебрал ему поименно всех; и он всех благословлял, осеняя каждого крестным знамением. Потом я позвал отца Иоакима; он и его благословил иконой. Братия стала подходить от вечерни; и всех он встречал радостной и приветливой улыбкой, благословляя каждого. С иеромонахами он целовался в руку.
Было уже около десяти часов вечера. Он посмотрел на нас.
«Вам бы пора отдохнуть!» – сказал он.
«Да разве мы стесняем вас?»
«Нет, но мне вас жаль!»
«Благословите: мы пойдем пить чай!»
«Это хорошо, а то я было забыл вам напомнить».
Когда мы возвратились, я стал дремать и лег на диван, а отец Гервасий остался около о. Мелетия и сел подле него. Скоро, однако, о. Гервасий позвал меня: умирающему стало как будто хуже, и мы предложили ему приобщиться запасными Дарами.
«Да, кажется, – возразил он, – я доживу до ранней обедни. Впрочем, если вы усматриваете, что не доживу, то потрудитесь!»
О. Гервасий пошел за Св. Тайнами, а о.Иоаким стал читать причастные молитвы. Я опять прилег на диване.
В половине третьего утра его приобщили. Он уже не владел ни одним членом, но память и сознание сохранились в такой полноте, что, заметив наше сомнение – проглотил ли он св. Тайны, – он собрал все свои силы и произнес последнее слово:
«Проглотил!»
С этого мгновения началась его кончина. Может быть, с час, пока сокращалось его дыхание, он казался как будто без памяти; но я, по некоторым признакам, заметил, что сознание его не оставляло. Наконец остановился пульс, и он тихо, кротко, спокойно, точно заснул самым спокойным сном. Так мирно и безболезненно предал он дух свой Господу.
Я все время стоял перед ним, как перед избранником Божьим.
Многое я пропустил за поспешностью... Один послушник просил на благословение какую-нибудь вещь, которую он носил.
«Да какую?» – спрашиваю.
«Рубашку!»
«Рубашки он вчера все роздал».
«Да я ту прошу, которая на нем. Когда он скончается, тогда вы мне ее дайте: я буду ее беречь всю жизнь для того, чтобы и мне в ней умереть».
Я передал об этом желании умирающему: «Батюшка! Вот, брат Иван просит с вас рубашки на благословение».
«А что ж, отдайте! Бог благословит!»
«Да это будет не теперь, а когда будем вас переодевать».
«Да, конечно, тогда!»
«Ну, теперь, – говорю, – батюшка, и последняя рубашка, в которой вы умираете, и та уже вам не принадлежит. Вы можете сказать: наг из чрева матери изыдох, наг и из мира сего отхожу, ничего в мире сем не стяжав. Смотрите: рубашка вам не принадлежит; постель взята у других; одеяло – не ваше; даже иконы и книжечки у вас своей нету!»...
Он воздел руки к небу и, ограждая себя крестным знамением, со слезами промолвил несколько раз:
«О, благодарю Тебя, Господи, за такую незаслуженную милость!»
Потом обратился к нам и сказал: «Благодарю, благодарю вас за такое великое содействие к получению этой великой Божьей милости!»
Во всю его предсмертную болезнь – ее нельзя назвать болезнью, а ослаблением союзов души с телом – ни на простыне его, ни на белье, ни даже на теле не было ни малейшего следа какой бы то ни было нечистоты: он был сама святыня, недоступная тлению. Три дня, что он лежал в гробу, лицо его принимало все лучший и лучший вид.
Когда уже все имущество его было роздано, я вспомнил: да в чем же будем мы его хоронить?.. Об этом я сказал умирающему.
«Ничего-с, ничего-с! – успокоил он меня, – есть в чулане 60 аршин мухояру [7]. Прикажите сшить из него подрясник, рясу и мантию. Кажется, достаточно? Они ведь скоро сошьют!»
Утром принесли все сшитым. Он посмотрел...
«Ну, – сказал он, – теперь вы будете покойны... Да, вот еще: вы бы уж и гроб заказали, кстати; только – попроще!»
«Гроб у нас заказан».
«Ну, стало быть, и это хорошо!»
Теперь я изложу вам о том, что происходило по блаженной кончине вашего праведного брата, т.е. о погребении его честного тела.
Тридцать с лишним лет были мы с ним в теснейшем дружеском общении, а последние три года у нас было так, что мы стали как бы тело едино и душа едина. Часто он мне говаривал, чтобы погребение его тела происходило как можно проще.
«Какая польза, – говорил он, – для души быть может от пышного погребения?..» И при этом он высказывал желание, чтобы погребение его тела было совершено самым скромным образом. Я дружески ему прекословил в этом, говоря, что для тела, конечно, все равно, но для души тех, которые усердствуют отдать последний долг своему ближнему, великая в том польза; потому и св. Церковь усвоила благочестивый обычай воздавать усопшему поминовение в зависимости от средств и усердия его близких, а священнослужители, близкие покойному по родству или по духу, – совершением Божественной Литургии по степени своего священства. Отцу Мелетию и самому такое проявление дружбы к почившим было приятно видеть в других, но для себя он уклонялся от этого, как от почести незаслуженной, по глубокому, конечно, внутреннему своему смирению.
Живой он удалялся от почести, но, мертвый, он не ушел от них: они его догнали во гробе!
Когда отец Мелетий заснул на веки, мы одели его в новые одежды, им самим назначенные на случай его погребения, а я распорядился послать телеграммы вам и в Москву. Отец Иоаким все это исполнил и еще мог написать отцу Исаакию и отцу Леонтию, а отец Гервасий – в Петербург. Когда принесли гроб, мы тотчас положили в него тело почившего, и я начал панихиду; затем – другую и третью с разными предстоящими и певчими разных церквей. Когда стали отходить ранние обедни, то все иеромонахи, наперерыв, начали служить панихиды, которые непрерывно продолжались до самого выноса, последовавшего в половине третьего. В 10 часов я с о.Гервасием ездил в Китаев выбрать место для могилы, которое митрополит благословил выбрать «где угодно». Мы назначили при входе в церковь, по левую сторону от передней двери, аршинах в шести, не более.
В три часа наместник с соборными иеромонахами и с нами начал вынос, что очень редко бывает. Несли его в облачениях предстоящие иеромонахи. Гроб с останками почившего поставили в Предтечевский придел [8], где я в понедельник служил соборне Литургию. Во вторник, в день погребения, по особенному изволению митрополита, тело было перенесено в Великую церковь. Такого примера в наше время ни одного не было; только преосвященного Иосафа, митрополита Филарета и князя Васильчикова отпевали в Великой церкви, да вот еще и нашего о.Мелетия, семнадцать лет и семь месяцев бывшего неусыпным блюстителем Великой церкви.
При переносе тела один иеромонах произнес краткую речь. На Литургии, после малого входа, труженик был поставлен посреди церкви. Божественную Литургию служил митрополит. На погребении был еще преосвященный Александр. Литургию пели митрополичьи певчие. Погребение начинали певчие, а антифоны пели лаврские клирошане, что придавало чину погребения необыкновенное величие. День был будний, но народу было как в двунадесятый праздник. Два иерарха со всем собором провожали гроб за Святые врата. Против моей кельи, в память нашей дружеской любви, гроб был поставлен, и была совершена соборная лития. В проходе крепости встретились две команды солдат, которые пред погребальным шествием выстроились во фронт и отдали честь усопшему воину Христову барабанным боем, а трубачи проиграли на своих трубах. Всех удивило это: точно нарочно войска были поставлены для отдания почестей усопшему... Нашлось много усердствующих нести тело до места погребения, но так как от Лавры до него будет 10 верст, то я на это не согласился, потому что уже было два часа пополудни; скоро должны были наступить сумерки и ночь, да к тому же на двух мостах по пути стояла страшная грязь. Поставили гроб на монастырскую катафалку, а сами сели в экипаж и со многими усердствующими поехали в Китаев. В Китаеве гроб был встречен преосвященным Александром с литией. Отслужили в церкви соборную панихиду и так предали земле вашего достойного брата, память которого не умрет: он послужил достойным и святым украшением вашего рода.
Просил я его перед самой его кончиной молиться за вас и за весь род ваш перед Престолом Божьим, если он будет иметь дерзновение у Господа. Он сказал:
«Надеюсь, надеюсь на благость Божью!»
Это были его предсмертные слова...
Комм:
Напомнило, как я холодной водой обливался – а мне, типа, не холодно, отлично… (По доброй воле трудно себя заставить – только на летней жаре легко – но если уж, решился, но чувствуешь себя прекрасно. Дай Бог, так же и перед смертью будет…)