Третья часть
1
Порядок движения был таков: в центре походного поезда ромеи, в голове и хвосте дарникцы. Это позволяло стратиотам чувствовать некое свое главенство, а Дарнику давало возможность, присматривая за «своими», видеть и что творится у союзников. Продвигались не очень спешно: 25-30 верст в день, вместо обычных сорока. Надо было как следует втянуться в этот бесконечный марш и дать возможность догнать себя тем, кто еще хотел присоединиться к их войску. Ну, а главное больше времени оставить на всевозможные боевые упражнения. Каждый день князь к своему головному отряду присоединял сотню из хвостовой части, дабы увеличение вечернего повозочного стана шло более-менее ровно. Ромеи же продолжали строить свои квадратные фоссаты, хорошо еще, что объединяя в них кавалерию с пехотой.
Через три дня на развилке дорог, ведущих из Новолипова в Гребень их поджидала новолиповская дружина, приведенная туда заранее посланным княжеским гонцом. Вместо обещанных Зыряем двух сотен, в ней оказалось полных три, причем должным образом оснащенных, с 30 большими повозками и 10 камнеметными колесницами. Зыряй предлагал свернуть здесь всему войску на дневной отдых на юг к Новолипову, вместо этого Дарник приказал поворачивать на север к Гребню. Борть довольно улыбался: ему ясно было, что задумал князь, Корней тоже догадывался, один только Леонидас недоумевал:
– Зачем нам делать такой крюк?
– Это все же как-никак мой город. Возьмем пополнение и пойдем дальше, – говорил Дарник.
– Пускай это пополнение само нас догоняет.
– Не уверен, что тогда оно будет в должном составе, – уклончиво пояснял князь.
Богатый, многолюдный Гребень, славящийся торговлей лошадьми, он присоединил к своим землям силой оружия. Вернее, не столько присоединил, сколько стал в нем гостевым князем, призванным защищать город от любых неприятелей и изредка вершить в нем свой княжий суд. Дабы сорвать с Гребня больше податей, Дарник обязался со своей дружиной туда никогда не входить, но получать постойную мзду, как если бы он с дружиной зимовал в самом городе.
Через два дня объединенное войско под Рыбным знаменем вышло к изрядно испуганному Гребню. Город располагался по обеим сторонам Малого Танаиса. Нижний ярус городской стены был из камня, верхний из толстых бревен и имел еще дощатую крышу, по которой гребенцы к приходу объединенного войска успели раскатать мокрые кожаные полости на случай зажигательных стрел, что Дарнику совсем не понравилось – брать город приступом он не собирался, да и разрушать его издали камнеметами радости было мало. Все трое ворот, выходящих на юг, были наглухо заперты. В бойницах стены виднелись многочисленные головы гребенцев.
– Как-то тебя не очень ласково встречает «твой» город, – заметил по этому поводу князю Леонидас.
– Он меня всегда так встречает, – в тон ему невозмутимо отвечал Дарник.
По его приказу объединенное войско растянулось вширь вдоль стены, в полутора от нее стрелищах, так, чтобы была видна его многочисленность и оснащенность. Одновременно Рыбья Кровь приказал возводить две больших Пращницы, способных закидывать за раз по десять пудов камней на два с половиной стрелища, на случай если гребенцы надумают и дальше быть малосговорчивыми.
Отдав все нужные распоряжения, сам князь в сопровождении лишь одного знаменосца выехал вперед и, подойдя к воротам на сто шагов, спешился, присел на валявшуюся поблизости корягу, достал кинжал и принялся играть в мальчишеские «ножики»: то так, то этак подбрасывая и вонзая кинжал в землю.
Когда возводимые Пращницы приняли вполне определенный и понятный вид, ворота чуть приоткрылись и из них наружу выскользнул гарнизонный гридь в шлеме, кольчуге и с клевцом за поясом, судя по виду десятский, а то и сотский. Он осторожно приблизился к князю, готовый остановиться по первому окрику.
Дарник продолжал самозабвенно метать кинжал.
– Здрав будь, князь Дарник! – приветствовал гребенец, остановившись в тридцати шагах от князя.
Рыбья Кровь и бровью не повел.
– Ты что, не знаешь, кто должен выходить и приветствовать князя? – вместо Дарника ответил Беляй.
– А что хочет князь просил узнать наместник? – все более робея, проговорил посланник.
– Сейчас брошу! – пригрозил Беляй. Он переложил уздечку в левую руку, которой придерживал стоящее на земле княжеское знамя, и весьма выразительно достал из заспинного колчана внушительную сулицу.
Десятский понятливо кивнул и поспешил к воротам.
Ждать выхода отцов города пришлось недолго – они давно уже были в сборе, только опасались выходить, но князь не оставил им выбора.
Ворота снова приоткрылись, выпустив наместника Гостивита с помощником и писарем. Без доспехов в нарядных дорогих кафтанах они как бы подчеркивали свою мирность и покорность князю.
Дарник не стал затягивал свое безразличие, встал, спрятал кинжал, но на встречу не шагнул, ждал, когда городские мужи сами приблизятся. Затем, сделав приглашающий жест, он пошел впереди них к воеводам и Леонидасу, поджидавших их у линии воинов.
– Здрав будь князь и вы, воеводы! – Гостевит чинно, с соблюдением своего достоинства поклонился высоким гостям. За ним помощник и писарь.
– И ты будь здрав со своими людьми наместник! – вежливо, без всякой надменности кивнул переговорщикам князь.
– Почто, князь, с таким большим войском пожаловал?
– В поход иду. Разжиться бойниками и лошадьми у вас хочу. Подати год не платили, так забуду о них. Выбирайте что вам лучше: четыреста бойников и двести лошадей, или триста бойников и триста лошадей. Да скажи им, что получат за поход по десять дирхемов на ратника и по двадцать дирхемов на сотского.
– Разве ты, князь не знаешь, совсем людишек в Гребне не стало, мор две трети выкосил, – Гостевит осмотрительно подбирал слова.
– Если бы не знал, просил бы больше. Ну так решайте… И про повозки и припасы, конечно, не забудьте, – с некоторой даже ленцой в голосе произносил князь.
– Надо бы это дело с городскими старшинами обсудить.
– А что бы вам быстрей решалось, прикажи выкатывать нам по бочке хмельного меда каждый час. Часы у вас есть, или может тебе княжеские одолжить?
– Есть, есть! – усиленно закивал наместник и приготовился уже было уходить.
– И еще одно! – Голос Дарника заставил переговорщиков остановиться. – Два месяца назад Гребень нанес обиду моему воеводе Бортю, а значит, и мне, не пропустив его малую дружину переправиться на правый берег по мосту. Тоже можешь выбирать: или тебя с помощником сейчас прямо здесь на земле разложат и всыпят по тридцать плетей, или писарь принесет из города виру: двести дирхемов Бортю и четыреста дирхемов мне. А гребенцы со стены пусть посмотрят, что вы цените больше: городскую казну или свои спины.
Рыбья Кровь подал знак, и хазарская декархия из охранной ватаги с двух сторон окружила переговорщиков. Гостевит с помощником беспомощно смотрели друг на друга. Князь преспокойно ждал их решения.
– Сходи, принеси, – выдавил из себя наместник писарю. Тот почти вприпрыжку направился к городским воротам.
– И про бочку меда не забудь! – крикнул вслед ему Корней.
– Как вообще твоя жена и дети поживают?.. – участливо, как будто ничего не произошло, принялся расспрашивать Дарник гребенского наместника.
Вскоре писарь с двумя увесистыми мешочками серебра появился вновь, а из городских ворот и в самом деле два гридя выкатили бочку с хмельным медом. Гостевит с помощником были отпущены, а князь приказал всем располагаться на суточную стоянку – быстрее все подготовить у гребенцев все равно не получится.
Остаток дня Дарник просидел в одиночестве, сказав Янару, что у него сильно разболелась голова – просто не было желания разгуливать по лагерю и выказывать всем свое бодрое настроение. Предстояло расставание с Туром и Бортем, что тоже не улучшало его общее самочувствие. Немного побросав игровые кости, что обычно успокаивало его, он попросил Афобия принести чистых пергаментов и чернил и спустя час набросал для княжичей еще 10 правил управления, что называется на каждый день:
«21. Важно, чтобы подчиненные уважали тебя, а не боялись.
22. Не обещай, если не уверен, что исполнишь обещание.
23. Не проявляй надменности, держи себя просто, но с достоинством.
24. Не устраивай часто больших пиров – этим своего молодечества не докажешь, а достоинство можешь уронить.
25. Не делай долгов – это заставит тебя заняться грабительством и отвернет от более достойной жизни. Становись богатым постепенно.
26. Не злословь о тех, кого нет рядом, и удерживай от этого других.
27. Суметь воспользоваться хорошим советом другого – умение не меньшее, чем давать хороший совет самому себе.
28. Старайся, чтобы в споре слова твои были мягки, а доказательства тверды. Старайся не досадить другому спорщику, а убедить его.
29. Правильно мыслить более ценно, чем много знать.
30. Нет ничего хуже нерешительности. Лучше худшее решение, чем колебание или бездействие. Ошибку простят, а твою неуверенность – никогда».
Написанным князь остался доволен: хоть какой-то дополнительный совет сыновьям. Конечно, вряд ли они будут этими записями как-то пользоваться, ну, а вдруг!?
Не поленился и дважды переписал «Правила» на другие пергаменты.
Поднявшийся в лагере шум заставил князя выглянуть из шатра. Наличие оруженосца-ромея всем было хорошо, вот только мигом докладывать о том, что вокруг происходит, как Свирь, Афобий не мог. Пришлось посылать за Корнеем.
– Гребенцы слишком впрямую восприняли твои слова о бочках меда, третью уже выкатили, ну, воинство и приложилось попробовать.
К княжескому шатру спешил с той же жалобой и Леонидас.
– Ваш мед слишком крепок для моих стратиотов.
– Давать по малому черпаку, остальное все под крепкую охрану, – распорядился о бочках Рыбья Кровь.
Он вернулся было снова в шатер, но в покое его уже не оставили. Узнав, что княжичей в шатре нет, туда напросилась с важным докладом Евла. Важности ее слов было на медную монету, а вот достать из тельной сорочицы грудь и начать кормить свою дочь Ипатию –на целый золотой динар.
– Тебе что для этого другого места не нашлось? – больше удивился, чем возмутился князь.
– Ну, а как еще я могу показать тебе свою грудь, – Евла и не думала оправдываться. – Ну и как, красивая у меня грудь?
– По одной трудно судить, показывай обе, – смехом предложил Дарник.
Продолжая кормить дочь, Евла развязала тесемочки и вывалила наружу вторую грудь, мол, как мой господин только пожелает.
Последний раз любовными утехами с Милидой князь занимался аж три месяца назад, поэтому сказать, что он остался полностью равнодушным к прелестям ромейки, было нельзя. Чтобы не проиграть в этом обмене колкостями, ему оставалось лишь нагло рассматривать ее грудь, в надежде, что она смутится и все спрячет. Вместо этого, покормив дочь, Евла переместила ее себе за спину, но грудь не прикрыла, а еще больше приоткрыла сорочицу, показывая сочно-белую шею и плечи, что особенно ярко выделялись на фоне простоватого покрытого красной коркой лица ромейки. Дарник начало охватывать предательское возбуждение. Выручили голоса подходящих к шатру княжичей. В одно мгновение сорочица ромейки запахнулась и даже верхняя завязочка завязалась.
Князь не удержался и принялся громко, до слез хохотать. Продолжал хохотать, и когда вошли сыновьям, и когда выскользнула из шатра Евла, и когда в шатер испуганно заглянул один из телохранителей.
– Чем она тебя так насмешила? Что-то сказала? – изумленно спрашивали княжичи.
– Еще ка-ак ска-аза-ла! – хохот Дарника переходил уже в икоту.
Едва он успокоился, как из Гребня пожаловали городские тиуны сообщить, что будут триста воинов и триста лошадей и договариваться о повозках и припасах: чего именно желает княжеская светлость?
Княжеская светлость особо не привередничала: большая повозка и легкая двуколка на каждых двадцать воинов, с лопатами, кирками, пилами, рубанками и ножницами для стрижки овец, зерна, круп, колбас и сыра для всего гребенского отряда на две недели, полсотни запасных больших щитов, тридцать палаток, три шатра для сотских и десять пудов наконечников стрел.
– Воинов, наверняка, самых никудышных для меня отбираете? – не удержался напоследок от язвительности Дарник.
– Нет, нет, хороших воинов с доспехами и оружием! – испуганно заверили князя казначеи. – По жребию.
– А добровольцы есть?
– Есть, но мало, – признался самый смелый из тиунов.
Другого и трудно было ожидать.
На следующее утро центральные южные ворота раскрылись, и из них стало выезжать-выходить гребенское войско: сто конников, сто пятьдесят пешцев и полсотни возничих с коноводами. С ними пятнадцать тяжелых двухосных повозок и пятнадцать легких двуколок. На привязи за конниками и повозками следовала сотня запасных лошадей.
Гребенцы смотрели на весело встречавших их словен и ромеев не особо приветливо, многие еще помнили, какой урон пять лет нанесли им дарникцы. Тогда князь тоже не стал брать Гребень приступом. Просто приказал разобрать по бревнышку полсотни домов в окрестностях города, погрузил их на повозки и повез с собой на юг. Так как гребенская дружина ничуть по численности не уступала княжеской, то бросилась в погоню, намереваясь вернуть дома назад. Дарник на это и рассчитывал: выпряг из повозок лошадей и дал гребенцам захватить посреди степи свой груженный бревнами обоз. После чего преспокойно окружил победителей, которые не могли стронуться с места с захваченной добычей. Большой перевес в лучниках, да десяток колесниц с камнеметами делал положение гребенцев безнадежным. Князь прекрасно это понимал и хотел лишь немного попугать бравых мстителей и после сдачи в плен забрать в качестве трофеев их мечи. Но кто-то из княжеских вожаков чего-то не понял, ринулся вперед, за ним последовали остальные дарникцы и устроили гребенцам самую настоящую резню.
Однако сейчас Дарнику было не до чужих настроений. Поручив прием пополнения Корнею, сам он прощался с Туром и Бортем, передавая им свой договор с ромеями насчет покупки сукна, войлока и пергамента.
– Ты при всем этом присутствовал и знаешь, как поступить, – пояснил князь наместнику, – если ромеи попытаются нарушить этот договор, а меня под рукой не окажется. Не волнуйся, меня уничтожить не так просто. Копию договора я себе тоже оставил. Это так, на всякий случай.
– «Как поступить» – это наказать ромеев мечом? – слегка ёрничал толстяк. – Мне с Туром захватывать всю Таврику, или только половину.
– А это уж как решит Властитель Леса, – шутил, чтобы развеселить младшего сына Рыбья Кровь.
Тур молчал, слезы постепенно накапливались в его глазах.
– Как надо, так и решит! – пришел на выручку младшему брату Смуга.
– Вот держи! – вручил Дарник Туру свиток с последними Десятью Правилами.
Внимание княжичей сразу переключилось на пергамент.
– А мне? – потребовал Смуга.
– Будет и тебе, – пообещал князь. Чтобы еще больше отвлечь Тура от переживаний, Дарник отозвал его в сторону и рассказал о тайных знаках, которые тот должен всегда расставлять в своих посланиях отцу из Липова.
Наконец Борть, спросив у князя разрешения глазами, дал команду садиться в седла. Дарник крепко обнял сына, потом подхватил его и широким круговым движением буквально закинул на коня. Тур весело рассмеялся от такого полета и горделиво посмотрел на старшего брата: я уже князь-наместник, а ты еще только через два дня.
Сто конников в сопровождении пяти полностью крытых двуколок, лишь в одной из которых находился камнемет, направились к воротам Гребня. Среди этой сотни половина была от прежней липовской дружины (две сотни бортичей перешли к князю), другую половину составляли смоличи, гребцы с биремы, петунцы и даже четверо тервигов – те, кто пожелал увидеть лесную столицу Гребенско-Липовского княжества.
Само объединенное войско отходить от стен Гребня не спешило. Тронулись в путь лишь, когда с левого берега Малого Танаиса тайком вплавь перебрался один из телохранителей Бортя и сообщил, что туричи (теперь их полагалось звать только так) благополучно и даже с приветствиями молодому князю пересекли Гребень и хорошим маршем идут по липовской дороге.
– Когда войдете в Липовскую землю, пусть Борть пошлет мне еще одного гонца, с запиской от княжича Тура, – распорядился Дарник, отправляя телохранителя в обратный путь.
2
Через два дня на развилке дорог, ведущих в Новолипов и с востока на запад состоялось прощание со старшим княжичем с теми же самыми атрибутами, что и с Туром: пергаментным свитком с последними Правилами, наказом о тайных знаках в записках и шутками насчет разгрома ромейской Таврики. Ритуал прощания чуть не испортил Корней, заметив, что Заитильский край есть тоже Степь и разве Смуге не интересно увидеть новую землю, которая вскоре тоже присоединится к его владениям.
Даже Дарник оторопел от такого предложения, княжич вместе с Зыряем тоже молчали, вопросительно взирая на князя. Один Свирь, казалось, был занят рассматриванием своих только что полученных нашивок сотского.
– У Смуги сейчас более важная задача, – вышел из положения Рыбья Кровь. – Наше войско – это только первый удар, княжичу надо в Новолипове подготовить второй завершающий наше завоевание удар.
– Так на Таврику готовиться или за Итиль? – рассудительно по-взрослому уточнил Смуга.
– Слова о походе на Таврику это прикрытие, восточный поход тайный и более главный, – столь же серьезно растолковал князь.
– А меня как Тура забросить, – попросил напоследок княжич.
– А запросто, – сказал Дарник и новым круговым движением забросил сына в седло.
И отъезжая с полусотней бойников в сторону южной столицы, Смуга усиленно размышлял о поставленной отцом задачей. А Дарник про себя вздыхал: какой же сын еще ребенок!
Свирь специально отстал от колонны новолиповцев, чтобы выразить князю свое возмущение:
– Ну какая Таврика, какой Заитильский край?! Зачем мальчишке глупыми сказками голову дуришь?
– Потому что подготовка к скорой войне быстрее всего поставит Новолипов на ноги, – чуть смущенно объяснил Дарник.
– Тебе, кажется, преждевременно разряд сотского присвоили. Сразу князя учить взялся. Быстро ускакал отсюда! – Корней должным образом отчитал Свиря.
Позже хорунжий уже сам извинялся перед князем:
– Ну что я такого особого сказал?! Думал, Смуга скажет: пускай тятя там сперва все завоюет, а я потом возьму все под свое крыло. Ты же сам его учил, что он всегда должен уметь отвечать на самые неожиданные вопросы.
– Ладно уж, умник. Быстро ускакал отсюда!
И Корней с довольным смехом, что князь не сердится, мгновенно умчался прочь.
На перекрестке к объединенному войску присоединилось поджидавших князя полторы сотни новых ополченцев. Но они только восполнили тех, кто ушел с Туром и Смугой. Порасспросив новичков, кто они и что умеют, Дарник с досадой понял, что и без того невысокое качество дарникского воинства ухудшилось еще больше. Раньше он всегда старался придерживаться правила: к двум третям опытных бойников добавлять лишь треть необстрелянных ополченцев. Сейчас все было прямо наоборот: на четверть бойников приходилось аж три четверти ополченцев.
Вскоре случилась и настоящая неприятность. Не успели сделать от перекрестка один дневной переход, как на утро воевода гребенцев доложил об исчезновении аж пятнадцати своих воинов. Горячий Корней рвался устроить за ними погоню и показательно повесить беглецов перед всем войском.
– Хочешь – посылай, – Дарник особо не возражал, но потребовал, чтобы погоня сама вернулась не позже чем через день.
Через день она и вернулась, никого, разумеется, не настигнув.
И тогда князь собрал всех триста гребенцев для отдельного разговора.
– Я понимаю, что большинство из вас находится здесь не по своей воле, – сильным, но вовсе не грозным голосом обратился к нерадивым воинам Рыбья Кровь. – Я понимаю, что многие из вас до сих пор скорбят и не могут прийти в себя от утраты родичей во время мора. Я даже понимаю, что никто из вас не любит меня и считает виновником многих бед Гребня. Все это так и по-другому быть не может. Я когда-то насчитал сто пятьдесят врагов, которые объявили мне кровную месть, потом, правда, сбился со счета и дальше уже не считал. Так вот, добрая половина из этих врагов превратилась потом в моих верных соратников. Я даже толком не знаю, почему это произошло. Но уверен, что в конце похода это случится и с вами. У вас просто не будет другого выхода, как полюбить меня и стать моими надежными воинами. Конечно, найдутся и такие, которые из своей гордыни всегда будут говорить, какой я злодей и князь-выскочка. Порасспросите моих ветеранов, наверняка и среди них найдете таких.
Князь слегка перевел дух.
– Вы наверно, уже знаете о цели нашего похода: раз и навсегда прекратить нашествия степняков из-за Итиля. А ведь Гребень тоже всегда на пути их нашествий. Стало быть, вы раз и навсегда и его закроете от этих нашествий. Какое мне дело до этих великих дел? – может себя спросить каждый из вас. И будет прав, если у него сердце величиной с орех, а мужество величиной с горошину. Но я призываю вас подумать о том смехе и презрении, который ждет ваших беглецов через год, когда в Гребне и во всей Словении узнают о победе нашего войска. Как они сами от стыда за собственную глупость начнут кусать свои локти. Каждый человек рождается на свет, чтобы стать великаном, а не карликом. Со мной вы станете такими великанами, без меня останетесь ничтожными обреченными всегда завидовать великанам карликами.
– А если никто из нас не вернется живым из Заитильских степей? – послышалось из глубины гребенских рядов.
Князь рассмеялся:
– Посмотрите на меня, я разве похож на того, кто хочет погибнуть?
– Ты же собираешься там жить и шерсть у кутигуров покупать? – раздалась еще одна недоверчивая реплика. – Значит и нам там навсегда остаться.
– Могу напомнить, сколько у меня было столиц: Липов, Ракитник, Гребень, Новолипов, Бирема. Ни в одной из них я не задерживался больше года. Так зачем думать, что в Заитильских степях я останусь на всю жизнь?
Гребенцы молчали, переваривая в своих головах услышанное.
– В общем, совсем маленьких дитятей среди вас нет, думайте и мотайте на ус, – с этими словами Дарник сел в седло и, выражая спиной к карликам полное презрение, удалился.
То ли его златоустство, то ли еще что было тому виной, только больше беглецов из гребенских сотен не случалось.
Между тем пополнение дарникского войска продолжалось. По одной-двум ватагам к ним присоединялись степняки: хищные тарначи и мирные орочи, а при переправе Малого Танаиса в его нижнем течении под знамена князя встали две сотни единокровных словен-бродников. Эти были уже настоящими разбойниками, идущими на войну за легкой поживой, их зачислять в опытные бойники можно было не глядя.
Притирка дарникцев с ромеями тем временем шла полным ходом. Два лагеря по-прежнему выставлялись обособленно, но никто не мешал гостеванию союзников друг у друга. Не избежали этой участи и князь с мирархом. Не только в лагерях, но и на марше они частенько держались друг возле друга, ведя разговоры не только о военных, но и о других делах.
Больше всего Леонидаса удивляло, как безразлично относится Рыбья Кровь к своему «Жизнеописанию».
– Неужели ты не понимаешь, что стал знаменит не только в Константинополе и Херсонесе, но и в дальних западных и восточных землях? Все книги такого рода, как правило, тут же переводятся на арабский язык в Дамаске и на латинский в Риме.
– А про хазарский язык почему забыл? – подначивал ромея Дарник.
– Иудейские визири не заинтересованы развивать хазарскую письменность, а сами иудеи поголовно владеют и ромейским и арабским и словенским языками. Кстати, Самуил повез себе в каганат аж двадцать копий твоего «Жизнеописания». Не удивлюсь, если в Калаче тебя встретят толпы твоих новых поклонников.
– Ну и зря.
– Объясни почему?
– Когда устно о ком-то рассказывают это всегда намного лучше. Каждый может домыслить все, что ему захочется. А когда тоже самое выложено на пергаменте домысливать уже нечего, и все становится унылой неправдой. Как вообще любого человека можно подвести под какое-то одно слово. Ведь чтобы ты не делал, ты всегда успеваешь подумать о двадцати других вещах, прикинуть и то, и это. А на пергаменте будет намертво сказано, что ты сделал это из-за чего-то одного. Даже странно, что ты, умный ромей, веришь всему тому, что отец Паисий написал про осаду Дикеи.
– А что там сказано неверно? – с интересом спрашивал Леонидас.
– Например, что я деликатно относился с стратигессе Лидии из-за того, что почитал ее высокое положение и она была мне выгоднее нетронутой, чем тронутой.
– Ну и?.. – мирарх так увлекся, что потянул уздечку не с той стороны и невольно отъехал от князя на пару шагов.
– А то, что в этот момент у меня была в наложницах хазарка Адаш, которой ваша мраморная стратигесса в подметки не годилась.
– Разве у вас идолопоклонников многоженство не в обычае. Значит, не только в этом причина, – Леонидасу хотелось показать свою проницательность. – И почему мраморная? Выглядела слишком неприступной?
С кем, как ни с мирархом было поговорить на войне о женщинах, не со своими же подчиненными, в конце концов. И Рыбья Кровь с удовольствием расписывал свои отношения с достопочтимой стратигессой, правда, каждый раз убедившись сперва, что поблизости нет словен, понимающих по-ромейски. В ответ получал не менее подробный отчет Леонидаса о его любовных похождениях. Что лучше этого могло скрепить настоящее мужское доверие? Оба были молоды, предприимчивы, хороши собой и полны интереса к жизни.
Видя веселые беседы князя с мирархом, воеводы с архонтами тоже повели себе подобным образом: ромеи рассказывали словенам о премудростям своего воинского устава, а воеводы – архонтам об особенностях полевого сражения с повозками и камнеметами. Стратиотским конникам по душе пришлись пращи-ложки, многие изготовили себе эту игрушку и развлекали себя прямо на марше стрельбой камнями по воронам и галкам. А дарникцам – султаны из конского волоса на шлемах ромейской кавалерии. Князь против такого новшества не возражал, тем более, что такой хвост считался хорошей защиты шеи от рубящего удара. Пробить в шлеме маленькое отверстие и пропустить в него пучок конских волос ничего не стоило. И скоро дарникских конников издали уже ничем нельзя было отличить от ромейских. И также как у стратиотов цвет султанов у каждой сотни был свой собственный.
Узнав, что Дарника больше всего беспокоит необстреленность словенских ополченцев, мирарх тоже порядком встревожился: как же тогда быть?
– Надо им дать почувствовать вкус крови, – мрачно изрек на это князь.
– Как это?!
– Перед переправой на левый берег нападем на какое-нибудь хазарское селище.
– Ты наверно смеешься? – изумился Леонидас, успевший за время знакомства привыкнуть к княжеским шуткам, произносимым с самым серьезным видом. – Так тебе хазары и позволят!?
– А если сделать так, что хазарское селище будет само виновато?!
– Нет, ты точно сошел с ума! – мирарх верил и не верил князю. – Да уже одно то, что твои ополченцы переправятся через огромную реку, когда пути назад не будет, сделает их всех бесстрашными воинами. Ты же сам говорил, кутигуры пленников не берут.
– Ты наверно прав, – смиренно соглашался Рыбья Кровь, заставляя союзника сокрушенно качать головой: ох, уж эти варвары!
Помимо больших войсковых забот, появилась теперь у князя и забота маленькая – Евлалия. Почувствовав некоторую слабину Дарника, она отныне едва ли не каждый день, подождав, когда он окажется один, являлась к нему в шатер. После нескольких пустых фраз о делах, неизменно следовало:
– Хочу немного тебя посмешить. – И руки великовозрастной шалуньи начинали распускать завязочку тельной сорочицы, дабы порадовать князя видом своей груди. В таких случаях Дарник всегда сожалел, что взял к себе в оруженосцы Афолия – любой бы словенский услуживец давно бы сообразил, как воспрепятствовать этому безобразию, Афобий же ни за что не решался вторгаться в шатер, вовремя присутствии у князя представительницы женского пола. Хорошо, что всегда находился кто-то, кто возле шатра спрашивал у охранников-телохранителей:
– Князь сильно занят или нет?
– Входи! – кричал тогда ему из шатра Дарник и действительно смеялся, глядя как Евла прячет свое молочное достояние.
Как бы он потом не хмурился и не досадовал, но эта забава ему весьма нравилась. Порой даже думал, а не сойтись ли с Евлой в самом деле, выговорив у нее обязательное условие, не слишком показывать их связь на людях, однако понимал, что сделать это никак не получится – бойко разговаривающая по-словенски ромейка не даст себя загнать ни в какие рамки, а наличие крошечной дочурки всегда надежно защитит ее от любого княжеского наказания.
Попытки Евлы «обесчестить» князя, разумеется, не остались не замеченными его ближним окружением, а потом и всем словенским полком. Если в глаза Дарнику никто не решался об этом говорить, то за глаза над «великим и непобедимым» потешались, кто как мог. Самой же Евле все доставалось полной мерой. Когда шутки бывали особенно злыми и оскорбительными, она не выдерживала и бросала в ответ:
– Стану княжеской наложницей, я это вам хорошо припомню!
Корней докладывал Дарнику обо всем этом и снова и снова настаивал:
– С этим надо что-то делать!
– Ничего делать не надо, – отмахивался от хорунжего князь. – Пускай посмеются. Главное, чтобы в лицо мне не хихикали.
Сказал – и зглазил. В тот же вечер один из бойников-ветеранов, широко ухмыляясь, спросил у идущего мимо Дарника:
– Князь, а не пора ли нам уже твою собачью свадьбу справлять?
Дарник остановился и пристально посмотрел на весельчака.
– Да я просто так, пошутить хотел, забудь, не сердись! – спохватившись, заканючил бойник.
– Два дня, – бросил Рыбья Кровь телохранителям-янарцам и двинулся дальше.
«Два дня» означало, что бойник со своим напарником, оба в голом виде, в одних сапогах (ноги должны быть целы) будет два дня идти на привязи за обозной повозкой, таща на спине узел со своей одеждой и доспехами. Таким было дарникское наказание за драки, мелкое воровство, сон в дозоре, ну и конечно, за недостаточное уважение к княжескому званию.
Эти наказания понравились и ромейским архонтам, скоро уже и голые стратиоты (без напарников, разумеется) плелись за своими повозками, вызывая смех сотоварищей – все же это было и лучше и легче, чем наказание плетьми.
Хазарский Калач между тем был все ближе и ближе. Высланные вперед дозорные доложили, что видели у причала среди хазарских судов аж три ромейских биремы, а рядом с городской стеной большое скопление хазарских войлочных юрт. Но Дарник не стал направляться прямо к хазарскому городу, направил походный поезд к северу к своему Турусу, располагавшемуся, как и Калач, на левом берегу Танаиса, только в тридцати верстах выше по течению. Но не смог отказать себе в удовольствии прокатиться вместе с Леонидасом и небольшой охраной посмотреть с правого берега на хазарский город. С высокой холмистой правобережной гряды на Калач со всеми его садами и красными черепичными крышами открывался хороший вид.
– Калач должен быть благодарен тебе, мирарх, – любуясь городом, сказал князь своему спутнику. – Я дал зарок, что если твое войско не придет, сжечь его. Один раз сжег его всего наполовину, теперь бы сжег полностью. Причем прямо с этого места.
Действительно за счет высоты холма, на котором они стояли, три стрелища до городских кварталов были вполне доступны для больших Пращниц.
– В твоем «Жизнеописании» сказано, что твое войско прошло мимо Калача, никого не трогая, – усомнился в его признании мирарх.
– Так это был уже второй поход. В первый мы хорошо его потрепали и захватили Турус.
Еще день пути и на правом берегу реки они вышли к сторожевой веже, близнецу Смоли, охраняющую паромную переправу через Танаис, затем увидели и сам Турус во всей его неказистой красе: чахлые деревья, полсотни деревянных домов, обнесенных валом и одноярусной деревянной стеной. Выдающимися здесь были лишь три трехъярусные вышки, в середине городища, камнеметы которых могли разворачиваться в любую сторону, бухта, вдававшаяся прямо в городище, да паром через Танаис на лебедках, способный перевозить по две груженых повозки за раз.
Немедленно по прибытию объединенного войска началась его переправа на левый берег: лошадей переправляли вплавь, воинов на лодках, повозки на пароме. Все удовольствие заняло половину дня. Чтобы не заходить в само городище, Дарник приказал себя везти на лодке ниже по течению, туда, где в чистом поле собиралось само войско, сославшись на занятость не принимал и турусцев, поручив Корнею выслушивать отчет о делах городища.
Главное, что интересовало князя: есть ли пополнение с верховьев Танаиса? Голубиная почта не подвела – на лодиях и плотах приплыло больше двухсот человек и по слухам плыли еще. Таким образом, обязательство перед ромеями и хазарами почти полностью исполнилось: в словенском строю находилось уже восемнадцать сотен воинов.
С одной из липовских ватаг прибыло послание от Тура. Сын кратко описывал, как его замечательно встретили в Липове. Малозаметная точка у четвертого слова свидетельствовала, что это так и есть. Ну что ж, хоть за младшего княжича теперь приходилось не волноваться.
На следующий день в Турус с большой свитой прибыл Самуил. У него тоже все было готово: полторы тысячи копий находилось в Калаче, еще полтысячи должны были присоединиться в городе Ирбене на берегу Итиля. На переговорах с князем визиря сопровождал высокий худой хазарин с лицом опытного воина.
– Это тархан Амырчак, он поведет наше войско, – представил его князю Самуил. Увы, по-ромейски и по-словенски тархан знал лишь несколько слов. Конечно, Дарник с Корнеем могли объясняться и на хазарском языке, но тогда вне разговора оказались бы Леонидас с Макариосом, поэтому все говорили на ромейском.
Рыбья Кровь ошарашил союзников требованием после присоединения хазар две недели потратить на дополнительную подготовку всего войска.
– Уже середина лета, – возмутился Самуил. – Ты что, зимой воевать с кутигурами собрался?
– По-моему, ромеи со словенами уже научились взаимодействовать, – поддержал визиря Леонидас.
О самих кутигурах сведения были разноречивыми. Возле реки видели только их редкие разъезды. Углубляться же далеко в степь хазарские лазутчики не рисковали, предпочитали плавать на лодках по реке и изучать следы, оставленные кутигурской конницей вдоль берега. Купцы с низовьев Итиля сообщали, что основная орда кутигур ушла на восток.
– Пока вы найдете ее в степи, как раз и научитесь взаимодействовать, – продолжал настаивать Самуил.
В конце концов, договорились не делать крюк к Калачу, а прямо идти к Ирбеню и уже там встречаться со всем хазарским войском.
Затем Самуил устроил настоящий смотр объединенному войску – оно и понятно кто платит, тот должен видеть свой товар. На словах визирь остался довольным тем, что увидел. Особенно удивило его наличие в походном войске мамок, долго расспрашивал, каково их участие и как им удается выживать среди такого скопища молодых парней. Не оставил без внимания и мелькнувшую в окружении князя Евлу – кто-то уже успел донести Самуилу и об этом.
– Ты прав, князь, не каждая наложница годится для твоего ложа, – похвалил Самуил разборчивость Дарника по-словенски, дабы это было недоступно ушам мирарха с комитом. – Если хочешь, я могу предоставить тебе ту, которая достойна опочивальни самого хазарского кагана.
Дарник был заинтригован:
– Прямо здесь и сейчас?
Визирь сделал знак, и один из его помощников бросился выполнять поручение. Не успели военачальники выпить по второму кубку вина, как в княжеский шатер привели женщину с накинутым на голову шелковым покрывалом.
Повелительным жестом Самуил отослал из шатра всех лишних, остались только Дарник с Корнеем, Леонидас с Макариосом и сам визирь с молчаливым Амырчаком.
– Открой свое лицо, красавица! – приказал Самуил по-ромейски.
Красавица сняла с головы покрывало. Нежное детское лицо с огромными черными глазами и красивыми чувственными губами, казалось, никогда не обжигало солнце и не огрублял ветер. Уже только смотреть на него было наградой. От лица взгляд сам собой скользил вниз и в просторной одежде угадывал и стройность, и изящество, и желанную округлость. Все это дышало таким сладострастием, что захватывало дух.
– Эсфирь говорит и по-ромейски и по-словенски, умеет также писать и читать по-ромейски, – продолжал нахваливать визирь.
От имени девушки Дарник вздрогнул, оно что-то ему напоминало. И напрягши память, он вспомнил. Так называлась одна из книг Ветхого завета. Как иудеи привели свою девушку к какому-то царю в наложницы и сказали ей скрывать к какому роду-племени она принадлежит. Что там было дальше, князь сейчас помнил плохо, но этот начальный посыл отложился в его голове накрепко.
– Ну так как, князь, годится она для твоего ложа? – довольный произведенным впечатлением Самуил нисколько не сомневался в успехе своего сватовства.
– Увы, такая красавица заставляет мужчин думать, что они вряд ли оправдают ее ожидания, – с сожалением вздохнул Дарник. – Мне бы что попроще.
– Да ты что?!.. – Корней был само возмущение от такого княжеского отказа.
– Мой главный помощник моложе и смелей меня, – перевел внимание Самуила и Леонидаса на хорунжего князь. – В случае моей смерти именно ему возглавлять мое войско. Если ты не сочтешь для себя за бесчестие, пусть Эсфирь взойдет в его шатер.
Самуил был явно разочарован таким ответом князя, но и впрямую отказать тоже не решался. Затруднение разрешила сама Эсфирь. Подойдя к Корнею, она протянула ему маленький пестрый платочек.
– Вот и выбрала, – под общий смех произнес Леонидас.
По знаку Самуила, девушка накинула на себя покрывало и вышла из шатра, стрельнув напоследок на хорунжего взглядом.
– Ну, а?.. – Корней сделал вопросительное движение, не зная, то ли следовать ему за наложницей, то ли оставаться на месте.
– Ее отведут в твой шатер, – успокоил его Самуил, позвал своего охранника и на иудейском языке отдал ему распоряжение.
Их пиршество продолжилось дальше.
– Что ты такое им сказал! – час спустя разорялся хорунжий, когда гости покинули княжеский шатер. – Ну какой из меня военачальник?! Кто меня слушаться будет? И не умею я со всем этим справляться как ты!
– Не будешь, не будешь, хватит кликушествовать! – успокаивал его Рыбья Кровь. – Мне уже и пошутить нельзя?
– Ну и шуточки у тебя! – не утихал Корней. – А с этой мне что делать? В твой шатер переправить, или как?
– Ты что, отказываешься от нее? Самуил тебе этого никогда не простит, – посмеивался князь.
– Так ты, в самом деле: ее – мне?! А гриди что скажут? А сам что будешь?..
– Как всегда мучиться буду. Если, конечно, ты в Ирбене не расстараешься и не найдешь мне тоже наложницу, только такую, чтобы не слишком о ней думать.
– Все равно я ничего не понимаю в твоих взбрыкиваниях, – твердил свое Корней.
3
– Ну что, ноги волосатые или бородавки по всей груди? – такими словами наутро встречал князь входящего к нему в шатер хорунжего. Вид у того был неважный: глаза сонные, губы припухлые, движения неустойчивые, разум запаздывающий.
Лицо Корнея расплылось в блаженной улыбке.
– Я завидую сам себе. Уже из-за одного этого стоило идти в твой дурацкий поход.
– Ты хоть в седле держаться сумеешь? Через час выступаем.
Мимика на лице хорунжего означала: не уверен, что удержусь, но буду стараться.
Больше в этот день Корней к князю не являлся. Проезжая вдоль поезда, Дарник каждый раз видел хорунжего, трусящего на коне возле закрытой двуколки и не видящего ничего вокруг, кроме этой повозки, в которой находилась его драгоценная зазноба,
– Я не очень понял, кто у них главнее: тархан или визирь? – пожаловался Леонидас, когда им случилось пересечься с князем на марше. – Самуил вел себя так, будто Амырчак его оруженосец.
Визирь с тарханом уехали в Калач еще в ночь, чтобы хазарское войско поспело к Ирбеню не позже дарникского.
– Я думаю, на поле боя они поменяются местами: тархан будет посылать воинов на смерть, а визирь сидеть в обозе и считать свои дирхемы, – предположил Дарник.
– Зря мы согласились идти на Ирбень, – посетовал мирарх. – Надо было все-таки нам сначала в Калач, а потом вместе с хазарами к Итилю. Неизвестно что за войско нам дадут.
Дарник был вполне согласен с мирархом. Начинать знакомиться с хазарами уже за Итилем было конечно нелепо. Впрочем, какая разница, если кутигуры изменили свои намерения и подались в другие края?
Видимо, похоже размышлял и Амырчак, потому что два войска встретились все же не в Ирбене, а на день раньше в открытой степи, и полтора дня следовали бок о бок приглядываясь и оценивая друг друга.
Главное отличие бросилось в глаза еще издали: как истинные степняки хазары гнали с собой большое количество мелкого скота: овец, коз и ослов, под охраной полусотни собак. Чтобы эта живность не замедляла движения, время от времени легкие конники подхватывали овец и коз себе на седло и рысью отвозили их на пару верст вперед, когда же войско нагоняло эти свои живые мясные припасы, новым броском их перемещали дальше.
И Дарника, и Леонидаса порядком удивило большое количество хазар-пешцев, они всегда полагали, что у хазар сплошь одни конники. Точно так же, как у словен, длинные овальные щиты пешцев везли на повозках, сами же пешцы ходко шли налегке в своих мягких остроконечных полусапожках. Была у хазар и своя тяжелая кавалерия, укрытая с головы до ног чешуйчатыми доспехами из сдвоенных кусочков бычьих кож.
Встреча с хазарами произошла прямо на марше, при этом никто даже с коней сходить не стал, так и продолжали движение: воины шли параллельными колоннами, а две предводительские свиты поехали рядом, стремя у стремени.
Самуила с Амырчаком уже не было, его место занял другой помощник-толмач, носитель сверкающих военных доспехов и обладатель черных, сверхпроницательных глаз.
– Меня зовут Буним, – первым делом представился он по-словенски и по-ромейски главным архонтам. – Тархан решил, что совместный поход до Ирбеня будет полезен и вам и нам.
Дарник глянул на мирарха, мол, говори ты.
– Мы с князем сами жалели, что не предложили это вам, – дипломатично заметил Леонидас.
Так у них и пошло: говорили в основном ромей и Буним. Князь с тарханом только понятливо переглядывались: давайте, ребята, обсуждайте, решать главное все равно не вам.
После нескольких малозначительных расспросов мирарх осторожно спросил, не покажет ли тархан, как можно управлять такой беспорядочной толпой. Буним перевел его слова Амырчаку. Тот сразу оживился и спросил, что именно князь с мирархом хотят увидеть: остановку на привал или отражение появившегося врага?
– Конечно, второе, – попросил Леонидас.
Тархан, не оборачиваясь, сделал явно хорошо понятный его подчиненным знак правой рукой. К нему немедленно подлетели два сотских из сопровождающей свиты. Три коротких слова, и сотские бросились через хазарскую колонну, туда, где имелось свободное, ничем не ограниченное пространство.
Глянув на князя, Амырчак сделал приглашающий жест, и обе предводительских кавалькады потрусили за сотскими на это свободное пространство. Едва они остановились, как зазвучала труба, и из хаотично двигающей толпы отделились две сотни всадников. Развернувшись в три линии, они замерли, дожидаясь новой команды. Вновь раздался звук трубы, и волна за волной три линии понеслись в сторону от походной колонны, выдерживая ровный зазор между собой саженей в десять-двенадцать. Но не только это. Видно было, что и в линиях образовались свои зазоры, каждых три всадника скакали чуть отдельно от остальных. Пронзительно запищали свистки десятских. Вся линия остановилась, как вкопанная. В каждой троице два крайних всадника спрыгнули на землю, передав уздечку своего коня тому, кто был посередине, а тот быстро развернувшись, вместе с их конями поскакал назад.
Вторая линия поступила точно так же, и третья тоже. Через несколько минут впереди стояли полторы сотни спешенных хазар. В каждой паре у одного воина был большой овальный щит, который он держал боком, чтобы закрывать и себя и напарника. А у напарника в руках был дальнобойный лук, из которого он готов был начать прицельную стрельбу на полтора стрелища.
Дарник с Леонидасом с изумлением посмотрели друг на друга – такой слаженной выучки не было ни у ромеев, ни у словен. Вот тебе и дикие степняки! Оба, разумеется, отметили и сохранность отведенных в тыл лошадей и оставленные в линиях пешцев проходы, по которым может мчаться в атаку тяжелая кавалерия, и знающих каждый свой маневр рядовых воинов.
Хотелось чем-то особенным отменить этот замечательный показ, и Дарник, широким жестом сбросил с себя расшитый золотой княжеский плащ, привезенный для него из Новолипова Зыряем, и протянул его Амырчаку. Мрачное лицо тархана осветилось непривычной улыбкой. Воины и из свит и те, кто видел все из колонны, разразились восторженными криками гордости за своего тархана.
Правда, оставалось неясным, все ли полторы-две тысячи хазар способны на такое, но Дарник старался на этом не заострять внимание. Главное, что за хазарский полк объединенного войска можно было более-менее не беспокоиться.
Иначе смотрели теперь на хазар и воеводы с архонтами. Уже различали в их общей толпе дружные тройки всадников и пешцев, готовых выполнять любую команду своим утроенным усилием и порывом.
– Это совсем недавно у нас так повелось, с тех пор, как у тысячских и сотских появились свои помощники, – сообщил военачальникам Буним.
Рыбья Кровь пропустил его слова мимо ушей и разобрался в них, только когда поздно вечером перед отходом ко сну ему не подсказал что тут к чему Корней:
– Этот толмач намекает, что без их иудейского ученого руководства сами хазары на такое вряд ли способны.
– Ну если это их придумка, то и молодцы, – одобрил князь. – Ты вот лучше расскажи, что тебе Эсфирь говорит насчет меня и вообще насчет всего?
– Да баба, как баба, дело ей до нашего геройского надувания щек?! Про тебя она, конечно, спрашивала. Беспокоилась, что у тебя, наверно, с женщинами в постели плохо получается, – и, хохоча от своей замечательной шутки, хорунжий кинулся вон из шатра, пока князь в него чем-либо не запустил.
Ирбень встречал тройное войско испуганно и угодливо. Десятитысячный торговый город сильно опасался разнузданности одичавших от дальней дороги воинов. Опасения горожан были не беспочвенны. Дирхемы, выданные перед походом дарникцам и ромеям, жгли им руки и требовали доброй гулянки. Лучшим выходом было побыстрей всех их переправить на левый берег могучей реки, но несмотря на все старания поджидавшего войско в Ирбени Самуила сделать это быстро никак не получалось: не приплыли все необходимые для переправы суда, не подошла еще полутысяча хазарского войска, да и пополнить дорожные и воинские припасы тоже было необходимо.
Чтобы избежать большого воинского разгула, Рыбья Кровь с одобрения Леонидаса и Амырчака все три дня, что войско находилось под Ирбенью до предела наполнил боевыми учениями и состязания, требовалось не только приучить инородцев хоть как-то понимать княжеские команды, но и выявить самых метких стрелков и метателей сулиц, наиболее умелых поединщиков и стойких бойцов для пехотных наступательных «стен». Князь по-своему сдержал свое обещание мирарху насчет «запаха крови» – трижды на ристалище перед глазами пяти тысяч воинов сходились стенка на стенку по двести воинов вооруженных вместо мечей одинакового размера палками. Шлемы, щиты и доспехи защищали от палок лишь отчасти. Помимо ушибов случались выбитые зубы, сломанные руки и ребра, сильные головные контузии. Двое ромеев и трое хазар в этих боях были даже убиты. Зато зрители неистовствовали, глядя на эти почти настоящие сражения: горели глаза, из глоток вырывался рев, руки сами приходили в движение и только строгая стража не позволяла многим из них самим выскочить на ристалище.
Понятно, что после таких многочасовых занятий до ирбенских трактиров и гостевых домов с веселыми девками добиралось уже не буйная толпа, а вымотанные поденщики, собравшие в кулак остатки своих сил, чтобы чуток развеяться в другой обстановке.
Больше всего о продлении подготовки просил Ратай. Еще у Гребня он придумал новое «убойное» оружие: соединять железные «яблоки» и «репы» камнеметов попарно прочной проволокой, железной цепочкой или веревкой из конского волоса. И всю дорогу продолжал опытным путем выявлять лучшее сочетание размеров снарядов и материала для их сцепления. Некоторые из этих испытаний на вечерних стоянках действительно поражали: выпущенные из улучшенных липовских камнеметов сцепленные «яблоки» легко перерубали с пятидесяти шагов дерево толщиной с детскую шею. А ведь были еще и Пращницы с двухпудовыми камнями, которых тоже можно были соединить железной цепью! Вот и бегал чудо-оружейник по всем ирбенским кузням, заказывая там нужное себе железо.
Не простаивали и войсковые плотники, спешно закупая у ирбенцев доски и бруски и превращая их в повозочные щиты и запасные колеса.
Помимо продовольствия войсковым тиунам приходилось закупать и оружие, мечи были слишком дороги, но клевцы, секиры и железные палицы – в самый раз. Самуил недовольно бурчал, но все же выдавал необходимые им суммы, трагическим голосом сообщая князю, что окончательная расплата уменьшилась на столько-то и на столько-то.
Пример дарникских мамок оказался заразительным. За три дня в Ирбени хазарскими сотскими и ромейскими илархами были раскуплены все продаваемые молодые и не слишком молодые рабыни, а также все веселые девки из гостевых домов. И дирхемы на это тоже были взяты из хазарской казны, что доводило уважаемого визиря вообще до полного отчаянья.
Видя такое дело, Дарник о рабыне-наложнице для себя Корнею уже и не напоминал. Впрочем, хорунжий, как показалось князю, не забыл об этом и сам. Перехватил как-то с утра Дарника на ристалище и, довольно ухмыляясь, сообщил:
– Твоя зазноба уже ждет тебя в твоем шатре.
– Убью – если пошутил, – пригрозил Дарник, и чуть освободившись, направился к своему походному жилищу.
– Попробуй только не одобрить мой выбор, – вслед ему крикнул весельчак, даром, что начинал свою службу в дарникском войске в качестве княжеского шута.
При подходе к шатру князь увидел группу незнакомых людей, одетых в ромейскую одежду: двое рослых бритых мужчин лет тридцати и женщину лет сорока по виду служанку. Тут же находился немного смущенный вожак княжеской охраны Янар. Незнакомые ромеи низко поклонились князю. Дарник ответил сдержанным кивком и прошел в шатер. После яркого полуденного солнца легкая тень шатра была как полумрак. Стоявшая посреди шатра высокая женщина в ромейской одежде смотрела в упор на князя.
– Здрав будь, князь! – по-словенски с сильным ромейским акцентом произнесла она.
– Здрава будь и ты! – Дарник не мог никак вспомнить, где уже видел ее.
– Ты меня не узнаешь? – перешла на ромейский гостья. – Я так сильно изменилась?
– Лидия, ты! – догадался, наконец, он.
Это в самом деле была та самая дикейская стратигесса, что пять лет назад целых два месяца провела у него в плену. Когда-то гордое красивое лицо ее чуть поблекло, в нем появилась какая-то мягкость и уже не такое холодное презрение ко всему окружающему. Фигура оставалась все такой стройной и статной, пахло от нее восточными благовониями одновременно восхитительно и отталкивающе.
– Я привезла тебе подарки, – она указала на столик, на котором лежало несколько книг, одна из них была его «Жизнеописанием», остальные с незнакомыми названиями.
– А как?.. – князь все еще не мог поверить в происходящее – ни о каком ромейском посольстве ему никто не сообщал. Тогда каким образом она здесь.
– Я просто приехала повидать тебя… Одна, – уточнила гостья. – Захотела доказать, что путешествовать женщине по Словении и Хазарии так же безопасно, как и по Романии.
Теперь он вообще уже ничего не понимал. Завтра или послезавтра ему переправляться на левый берег, а тут какое-то безумное гостевание взбалмошной стратигессы.
– Князь здесь? Занят? – послышался снаружи голос одного из сотских.
– Афолий! – громко позвал Дарник. Оруженосец тут же явился. – Размести стратигессу Лидию и ее людей в отдельной палатке.
– Да, да, я понимаю, ты сейчас очень занят, – поспешила оправдать Дарника Лидия.
– Вечером встретимся, – пообещал князь и поспешил из шатра к поджидавшему его сотскому.
Невдалеке дожидался, пока князь освободится, еще и зловредный Корней. Как только сотский отошел, хорунжий был тут как тут.
– Я свое обещание держу, прямо из Константинополя заказал для тебя наложницу.
Дарнику с трудом удалось добиться от него более вразумительного ответа.
– Тебе же мирарх обещал кучу поклонниц, вот первая из них. Взяла и поехала. До Ургана из Константинополя на торговом судне, потом до Калача на почтовой биреме, а тут уж до Ирбеня на повозке и рукой подать. Кто ж ее, такую знатную тронуть осмелится, если даже ты в Дикее не тронул.
– Она говорит, что просто повидать меня приехала, – все никак не мог определиться со своей гостьей князь.
– Ага, повидаться! – продолжал зубоскалить Корней. – Она что должна прямо тебе сказать: бери меня к себе в наложницы и делай со мной что хочешь? Не дождешься! Но именно за этим она к тебе и приехала. У тебя, между прочим, уже и выхода нет. От моей Эсфири отказался – войско кое-как проглотило, но еще от этой откажешься – кто ж тебя слушаться тогда будет!?
И Дарник понимал, что его хорунжий прав как никогда. Вот только…
– Я же тебе заказывал наложницу, чтобы о ней не надо было думать?
– А то ты много о ней в Дикее думал, – хорунжего было не прижучить. – Я уже даже о Эсфири почти не думаю. Ты об этой Лидии точно на второй день тем более забудешь.
Насчет Дикеи хорунжий сильно ошибался, Дарник хорошо помнил, какой занозой сидело в нем тогда поведение стратигессы, так что ему едва не пришлось ее повесить. При воспоминании об этом, князь слегка повеселел. Ведь что бы сейчас не выкинула его гостья, через два дня его войско все равно переправится через Итиль и там уже будет то, что будет.
Появлением бывшей заложницы дело не ограничилось, в тот же день прибыл гонец из Новолипова с посланием от Смуги. Старший княжич хвастал, что занимает теперь в княжеских хоромах отцовскую спальню и каждое утро Зыряй приходит и докладывает о том, что произошло в городе со вчерашнего дня. Точка возле четвертого слова свидетельствовала, что и со вторым сыном все в порядке.
Возвращаясь в свой шатер, Рыбья Кровь гадал: будет ли там Лидия или нет. Служанка, балагурящая у входа с Афолием не оставляла насчет этого сомнений. Князя запоздало удивило, как это его верные янарцы и охранники княжеского знамени допускают присутствие в шатре чужеземной женщины, а вдруг она там ядовитого зелья ему в постель или в питье подсыпит?
Зелье в виде фруктов и зеленых приправ к мясным блюдам и в самом деле ждало его на столе, а еще прилегшая с книгой в руке на его ложе стратигесса. Впрочем, при виде Дарника Лидия сразу встала и быстро переместилась на лавочку у стола, готовая откушать с князем вечерней трапезы. Это так сильно напоминала чинный семейный ужин, что у Дарника даже промелькнуло желание позвать сюда потрясти голой грудью Евлу. Неужели невозмутимое выражение и тогда не слетит с лица высокородной ромейки?
Холодная утка с черносливом была хороша, терпкое ромейское вино приятно кружило голову, а голоса охранников, не допускающие в княжеский шатер поздних посетителей окончательно свидетельствовали, что никакого другого выхода у князя просто нет. Ему оставалось лишь смириться и со стороны понаблюдать, как все свершится на самом деле.
За трапезой Лидия мило рассказывала, каким успехом пользовалось в Константинополе, в котором она жила последних два года, «Жизнеописание словенского князя», и как часть этой славы перепало и на нее. Хотя отец Паисий прямо и не называл знатную дикейскую заложницу по имени, все знакомые без труда выяснили, кому именно выпала эта честь.
После еды Лидия с тем же величавым видом подала ему полотенце и полила ему водой на испачканные руки. А что дальше? – задавал себе вопрос Дарник.
Дальше он прилег на закрытое покрывалом ложе, а стратигесса подвинула к ложу свою лавочку, взяла в руки книгу, которую она утром подарила Дарнику, подвинула ближе подсвечник с тремя свечами и собралась вслух читать. Книга называлась «Одиссея» и была написана то ли тысячу, то ли полторы тысячи лет назад. Князь слушать отказался, тогда Лидия принялась пересказывать ему содержание книги, мол, это почти про тебя и таких, как ты. Пересказ его заинтересовал, и он попросил прочитать ему то место, где Одиссей со своим сыном Телемахом убивают сорок женихов Пенелопы.
«...Пить из нее Антиной уж готов был вино, беззаботно, – нараспев читала Лидия. – Полную чашу к устам подносил он, и мысли о смерти
Не было в нем. И никто из гостей многочисленных пира
Вздумать не мог, что один человек на толпу их замыслил
Дерзко ударить и разом предать их губительной Кере.
Выстрелил, грудью подавшись вперед, Одиссей, и пронзила
Горло стрела, острие смертоносное вышло в затылок…»
По мере того, как она читала, дыхание Дарника учащалось, руки чуть подергивались в такт убийствам, кровь приливала к голове. Взяв Лидию за руку, он пересадил ее к себе на ложе, чтобы самому тоже видеть эти необыкновенные слова. Три восковых свечи почему-то горели с разной скоростью. Вот погасла одна, быстро таяла вторая и только третья горела ровно и упрямо. Когда у чтицы пересыхало горло, он подавал ей в кубке вино, Лидия чуть отпивала, благодарно кивала и продолжала свое чтение:
«…Очи водил вкруг себя Одиссей, чтоб узнать, не остался ль
Кто неубитый, случайно избегший могущества Керы?
Мертвые все, он увидел, в крови и в пыли неподвижно
Кучей лежали они на полу там, как рыбы, которых,
На берег вытащив их из глубокозеленого моря
Неводом мелкопетлистым, рыбак высыпает на землю…»
Погасла и вторая свеча. Лидия посмотрела на лежащего Дарника:
– Устал слушать?.. Тебе нравится?
– Еще не знаю. У меня медленный ум, я не доверяю быстрым восторгам. Завтра скажу.
– Как же хорошо написано! – Она устремила свои глаза к верхушке шатра, туда, где в складках материи билась невидимая бабочка.
А дальше что? – снова подумал князь. Он любил и ценил эти моменты перед первыми любовными объятиями, считал их даже более интересными, чем сама телесная близость. Там-то уже все понятно и обычно, а до первого поцелуя все трогательно, не очевидно и всегда кружит голову, чего после поцелуя уже не бывает никогда.
– Я думаю, про циклопа тебе тоже понравится, – сказала она, словно это для нее было гораздо важнее, чем присутствие рядом полного любовного желания мужчины.
Ему очень хотелось, чтобы она первой сделала какое-либо встречное движение, произнесла игривое слово, да просто прикоснулась к нему рукой. Но, увы, от этой действительно мраморной ромейки такого вряд ли дождешься. Тогда он сам потушил свечу и потянул ее к себе на ложе. Опасался, что сейчас она скажет: «А почему после такого чтения ты себя так ведешь?» Или что-то в этом роде. Но нет, Лидия молчала. Тогда он слегка поцеловал ее в губы. Она опять не возразила. Правда, сама ответила лишь на пятый или шестой его поцелуй. Он решил считать это прямым поощрением и принялся раздевать ее. Никакого неудовольствия снова высказано не было, а несколькими движениями она даже помогла ему справиться с этой задачей.
Конечно, за такую безучастность, ее хорошо было бы как следует проучить. Но три месяца воздержания не позволяли ему быть слишком привередливым. К счастью женское естество, в конце концов, победило в Лидии великосветскую патрицианку и к рассвету в их любовных утехаха наметилось сильное продвижение вперед.
Рано утром Лидия позвала к себе свою служанку Зиновию и, приказав ее закрывать от князя широким покрывалом, стала прямо в княжеском шатре, не смущаясь присутствием Дарника, обтирать себя влажной губкой. Ну что ж, наверно в знатных домах Константинополя так было принято.
Поджидавший князя возле шатра Корней, не смог отказать себе в редком удовольствии:
– Ну что, ноги волосатые или бородавки по всей груди?
И ловко увернулся от княжеского кулака.
4
Прибытие пяти сотен хазар задерживалось, но ждать дальше уже не было никаких сил, и войско начало переправляться через Итиль. Широкие двадцативесельные хазарские торговые суда трудились без передышки, через каждое пересечение реки гребцы менялись, тем не менее переправа через верстовую водную гладь заняла весь долгий летний световой день. Последние повозки переправляли уже при свете луны.
Князь с Леонидасом переправились с первой партией войска. Высланные еще раньше лазутчики не обнаружили на левобережье ни одной живой души и все равно высаживаться на теперь уже кутигурский берег было слегка тревожно. Корней возбужденно бегал по судну всю дорогу и, как только на берег спустили его коня, с ватагой дозорных ускакал в открытую степь, твердо намереваясь захватить в плен хоть одного кутигура.
Дарник же первым делом написал на клочке пергамента короткую записку: «Переправился через Итиль. Все хорошо», поставил у четвертого слова точку и попросил Ратая отправить послание с одним из шести оставшихся липовских голубей.
Под ночь застава Корнея вернулась, на двадцать верст вокруг не найдя ничего, кроме старых кострищ и оставленного после ночевок кутигур мусора. Тем не менее, походный лагерь выставляли по полному военному чину.
Во время утренней поверки обнаружилось отсутствие семнадцати стратиотов в ромейской мире и пятерых ополченцев среди дарникцев (гребенцы все были на месте). Сколько не переправилось хазар, Амырчак сказать не мог – у них такой строгий учет воинов не велся. Леонидас от своих дезертиров пришел в сильное расстройство. Дарник как мог утешал его:
– Да никакие они не предатели. Посмотри на реку – какие тут возможности побывать на далеком севере или на юге за Хвалынским морем! Если бы мне было двадцать лет и меня заставляли каждый день подчиняться твоим архонтам, я бы тоже сбежал с купцами в дальние края прокатиться.
Мирарх все равно не понимал:
– Но это закроет им дорогу и в Херсонес, и в Константинополь! Всегда найдется кто-то, кто рано или поздно узнает их. И их крепко накажут.
Князь только посмеивался над этими страхами, зная по себе и по своим соратникам-ветеранам, насколько дальние странствия могут быть притягательнее унылого домашнего очага.
Не меньшее развлечение ему доставили и собственные сотские, которые в тот же день в полном составе явились к князю с требованием окончательно назначить войсковых хорунжих. До этого сначала двумя, а затем тремя и четырьмя хоругвями они командовали по недельно по очереди – без реального боевого дела князь затруднялся выбрать среди них четырех постоянных хорунжих, вернее, просто хотел понаблюдать, как у них получается командовать не сотней, а пятисотенным отрядом. Но теперь действительно пора было определяться.
– Из вас двадцати, половина достойна быть хорунжими, по крайней мере, в походе вы с хоругвями справляетесь хорошо. Поэтому сейчас здесь останутся десять человек, из которых по жребию будут выбраны четыре хорунжих. – И Дарник по именам назвал десятерых, которым следовало тянуть жребий.
Так и сделали. Но когда четыре хорунжих были выбраны, возник еще один вопрос: старшинство между ними.
– Хотите узнать, кому возглавлять войско в случае моей смерти? – в лоб спросил новоявленных хорунжих князь.
Они чуть смущенно переглянулись между собой. Вернее, трое посмотрели на четвертого – Гладилу, который был постарше и успел повоевать в войске другого словенского княжества.
– Нет, нам просто хочется знать, чем будет командовать хорунжий Корней, и кем ему быть без тебя? – решительно произнес Гладила, ничуть не стесняясь, присутствующего в княжеском шатре Корнея.
– Хорунжий Корней будет моим воеводой-помощником, сам выберет себе по ватаге из ваших хоругвей, а может также по ватаге из ромеев и хазар. А после меня?.. А после меня ему придется взойти на мой погребальный костер – кто ж еще меня будет веселить в замогильном мире?
Хорунжие посмотрели на Корнея серьезными запоминающими взглядами – всем им не шибко нравился этот вездесущий княжеский любимчик, и, получив насчет него столь исчерпывающие указания, они остались ими вполне довольными.
– Ну, а старшим хорунжим быть тебе, Гладила. Всю неделю будешь управлять всем войском, пока я со своей ромейкой отдохну как следует.
Бывшие сотские заулыбались, и трое уже совсем не завидовали четвертому: поднимать, вести и останавливать на ночевку все войско – тут опростоволоситься легче легкого.
– Ты что такое им наговорил?! – напустился Корней на Дарника, едва хорунжие покинули шатер. – Они меня и в самом деле сожгут заживо и порадуются этому.
– Хочешь сказать, что ты не настолько мне предан, чтобы быть сожженным вместе с моим трупом?! – от души потешался Рыбья Кровь. – А я думал, что предан.
– Да иди ты! – не способный что-либо принимать близко к сердцу хорунжий, аж на целый день обиделся за такую шутку на «великого и непобедимого».
Князя в свою очередь эти переговоры побудили прояснить отношения с Леонидасом и Амырчаком. Пока что все решалось между ними по общему согласию, но на захваченной противником земле согласовывать общие решения уже не годилось. В то же время, имея самый малый полк, все решать одному тоже было как-то не с руки. Требовалось что-то еще, что заставило бы всех окончательно признать его первенство. Поход к Гребню для этого был хорош, но мелковат и бескровен. К тому же Амырчака с Бунимом там не было.
По сложившемуся порядку на военных советах в объединенном войске присутствовало шесть человек, по двое от каждого из полков. Теперь Рыбья Кровь представил седьмого:
– Это – Гладила, мой старший хорунжий. Я подустал все делать сам, он освободит меня для более важных дел.
Леонидас с Амырчаком восприняли это спокойно, зато Буним с Макариосом заметно напряглись – ведь их уравняли со вчерашним сотским. Корней, несмотря на свои надутые губы, как всегда все подмечал и потом непременно выскажет по этому поводу свои наблюдения. Можно было переходить к главному.
– Меня сейчас больше всего беспокоит недостаточное подчинение воинов общему порядку. Полагаю, что нельзя делать так, чтобы наказание в трех наших полках было по-разному. В словенской земле князь – это не только воевода, но и судья. Поэтому я хочу, чтобы вы согласились, что всех воинов буду судить только я.
Леонидас переглянулся с Макариосом, Амырчак внимательно слушал перевод Бунима. Гладила, не все понимая по-ромейски, косился на Корнея, чтобы вести себя как он.
– А что будет с наказанием смертью? – спросил Буним.
Князь был готов к этому вопросу.
– Наказанные смертью всю ночь проведут связанными в ожидании казни, а на утро по просьбе Леонидаса или Амырчака я заменю им смертную казнь на другое наказание.
Тархан тут же согласился с этим, Леонидас, чуть поколебавшись – тоже.
– А еще Корней пустит по всем трем полкам слух о моей кровожадности, – продолжал Дарник. – Что всякий поход я начинаю с казни двух-трех человек для наведения в войске должного порядка.
– А эти казни будут? – перевел для ромеев слова Амырчака Буним. – Тархан думает, что это правильное решение.
– А как именно Корней пустит этот слух? – заинтересовало Макариоса.
– Да уж как-нибудь пущу, – нехотя проворчал воевода-помощник.
Насчет самого похода у архонтов возражений тоже не имелось. Все согласились с князем, что лучше всего двигаться на юго-запад вдоль левых рукавов Итиля до самого Хвалынского моря, а дальше уже действовать по обстоятельствам.
О предполагаемых закупках у кутигуров шерсти и кож никто не вспоминал, щадя самолюбие князя. Дарник это прекрасно понимал, но вовсе не собирался возвращаться в Хазарию и Словению с поджатым хвостом, твердо намереваясь все же где-то на Итиле или на море обосноваться и, если ничего не выйдет с шерстью и войлоком, «осчастливить» своими набегами все хвалынское побережье.
Середина лета превратило окружающую равнину в выжженную пустыню, но вдоль реки оставалась хорошая зеленая кромка растительности, называемая по-местному тугаями, где было вдоволь и травы, и камышей и кустарника с деревьями. Дарник очень хотел, чтобы по самой реке его сопровождало хотя бы с десяток хазарских судов. Но оставшийся в Ирбени Самуил отказал ему в этом. Оказалось, что в полной власти Хазарского каганата здесь находится лишь основное правое русло Итиля. Все многочисленные левобережные рукава и и речные ответвления принадлежали племени тудэ, которое подобно танаиским бродникам никому не желало подчиняться и благодаря своим войлочным юртам, закрепленным на бревенчатых плотах и стремительным лодочкам из тюленьих шкур было среди непроходимых тугаев вездесуще и неуловимо. По неписанному закону хазары даже рыбу могли ловить, только стоя на своем правом берегу, поэтому девять из десяти рыб на их столы поставляли именно тудэйцы.
Имея уже за плечами опыт общения с камышовыми народами, Дарник весьма надеялся подружиться и с этим независимым племенем. Но те, глядя из своей водной растительности на двигавшееся мимо огромное войско не выражали особого желания даже показываться походникам на глаза. Впрочем, когда на стоянках воины закидывали в воду свои бредни и сети им тоже никто не препятствовал – пусть полакомятся свежей рыбкой.
При внимательном рассмотрении обнаружилось, что дорога, по которой они шли, прежде была большим торговым трактом, где-то еще виднелись остатки караван-сараев и малых саманных городков.
– Сто лет назад тут проходил большой шелковый путь на восток, – объяснил Дарнику и Леонидасу Буним. – Когда арабы завоевывали Персию, здесь все процветало.
– А потом что, степняки все уничтожили? – скорее сообщал, чем спрашивал князь.
– И это тоже. Но арабы вскоре снова наладили Южный путь, и необходимость в Северном пути отпала.
– А разве хазарам для себя нельзя было его наладить? – по-ромейски деловито осведомился мирарх. – Или хазарам лень этим заниматься.
– Вот разобьем кутигуров, наверно так и будет, – неосторожно сорвалось у толмача-помощника.
Одного этого признания князю хватило, чтобы окончательно раскусить загадку с их таким непривычным походом – оказывается, вот откуда уши растут! И сразу ценность собственного города-крепости на этом пути для него возросла многократно.
Уже на третий день дали о себе знать и кутигуры. В хвосте походного поезда вдруг громко залаяли хазарские псы, бросившись в сторону от овечьего стада. И на глазах всего войска из какой-то ямины в одном стрелище от повозок и бредущих воинов выскочили два кутигурских лазутчика в косматых одеждах на легких поджарых лошадках и стремительно умчались в открытую степь. Целый день утомительного движения не позволил лучшим хазарским наездникам догнать их. Зато все войско получило хороший урок: противник о нас знает, нас видит и наверняка уже оценил наши силы.
Сразу возникла необходимость усилить дозорную службу. За это взялся Корней. Подобрал себе сотню самых быстрых конников, в том числе из хазар и из ромеев, и превратил их в дальнюю дозорную цепь, прикрывающую войско во время движения со стороны степи. Двигаясь на расстоянии двух-трех верст от поезда, каждая пара дозорных должна была не только смотреть по сторонам, но не терять из виду другие пары впереди и позади себя. Чуть позже воевода-помощник добавил к этому еще более дальние рейды сторожевых застав на десять-двадцать верст вглубь степи. Иногда эти заставы находили даже свежие следы ночевок кутигурских лазутчиков, но не более того. Зато немного успокаивало, что на следы стоянок крупных отрядов заставам наталкиваться не приходилось.
Двигались несмотря на зной достаточно ходко, не меньше чем по тридцать-сорок верст каждый день, чем князь, да и остальные военачальники немало гордились. Никаких гарнизонов за собой не оставляли, что было и хорошо, и плохо: хорошо, что позволяло сохранять численность войска, плохо, что появление в тылу кутигурской орды отсекало их от любой связи с каганатом. Хотя нет, быстро связав плоты, можно было раствориться в камышовых заводях и надеяться, что тудэйцы отнесутся к тебе по-дружески.
Переложив на Гладилу основные лагерные заботы, Дарник и в самом деле высвободил себе немало свободного времени. Едва походный поезд останавливался на ночную стоянку, он, коротко переговорив о делах с Леонидасом и Амырчаком, еще засветло уединялся в свой княжеский шатер, дабы послушать новую часть бесконечной «Одиссеи». В их отношениях с Лидией в продолжение времени мало что менялось. Новым было лишь появление в княжеском шатре большой бочки с водой, куда освежиться от несусветной жары сначала влезала Лидия, тщательно пряча под накинутым на плечи покрывалом свои прелести, а после ее омовения запрыгивал Дарник, в пику стыдливой ромейки не стесняясь разгуливать по собственному шатру голышом. Затем следовала трапеза, чтение книги и при потушенных свечах уже сами любовные утехи. Нарушить этот порядок князю никак не удавалось. При его попытках до бочки, до трапезы или до чтения заключить стратигессу в любовные объятия он неизменно наталкивался на столь возмущенный укор в ее глазах, что, в конце концов, вынужден был отступить. Ну и ладно, пусть будет так, решил он и стал играть по ее правилам.
Удивляло полное отсутствие милой женской теплоты в ее разговорах с ним, никаких воспоминаний о славном Дикейском сидении, ни признаний, когда он полюбился ей, ни даже рассказов о собственном детстве. Только расспросы как у него, князя, прошел походный день, подробные рассказы о жизни императорского двора в Константинополе, да бесконечные восхищения поэзией «Одиссеи», чтобы Дарник, не дай Бог, что-то не так оценил, как надо, что лишь мешало князю воспринимать саму книгу.
Хорошо еще, что Лидия совершенно не умела ездить верхом и весь день тряслась со своей служанкой в закрытой княжеской двуколке. При этом она умудрялась совсем не жаловаться на тяготы походной жизни, что вызывало у Дарника определенное уважение. Как-то, чтобы доставить ей какое-то развлечение, князь захотел приставить к стратигессе Евлу, дабы та научила Лидию хоть немного словенскому языку.
– Еще чего! – возмутилась начальница ткачей и мамок-прядильщиц. – Она мне жизнь испортила, а я ее учи?!
Рыбья Кровь даже не сразу понял, что речь идет вовсе не о каких-то старых столкновении Евлы с Лидией в Дикее, а о том, что стратигесса сейчас заняла княжеский шатер. Увы, наставлять еще одну женскую особь на нужный путь, у него не было ни сил, ни желания. Впрочем, и сама Лидия учить словенский язык охоты не выражала:
– Весь грамотный мир говорит по-ромейски, а не грамотные варвары меня ни с какой стороны не интересуют, – был ее ответ.
И князь понял, что даже такого небольшого улучшения его ночной походной жизни ему не видать. Впрочем, заботы дневной жизни уже основательно теснили несуразицы ночных удовольствий.
Догнавшие их на второй день Заитильского похода пять сотен хазарского пополнения оказались вовсе не хазарами, а горским племенем луров, едва говорившие по-хазарски. Повозок у них не было, лишь дополнительная сотня вьючных лошадей, нагруженных походными котлами, одеялами, кожаными и войлочными полостями.
– А как вы ночевать собираетесь? – удивленно спросил у их старшего сотского князь.
– Постелив на землю конскую попону, под голову седло, а сверху накрывшись плащом.
– А если дождь?
– Тогда еще кожаной полостью.
Из-за этой своей походной неприхотливости луры и на словен с ромеями смотрели, как на людей изнеженных и хлипких. На вечерних стоянках они тут же повадились ходить малыми ватагами среди палаток и шатров словенского или хазарского стана, все рассматривая и со смехом громко обсуждая увиденное на своем языке. В ромейский фоссат их не пускали, что несколько раз приводило к легким стычкам. Задирали они и словен, но если безусые ополченцы кое-как спускали им эту бесцеремонность, то бывалые бойники сразу хватались за клевцы и кистени. Горцы с шутками отступали и шли искать более податливых союзников.
– Надо с этим что-то делать, – говорил Леонидас, втайне довольный, что войсковой суд – обязанность теперь князя.
– Казнями тут не поможешь, – сокрушался Буним. – Взбунтуются и все уйдут. Они такие.
Рыбья Кровь не стал дожидаться для своего суда подходящего повода, а однажды, когда стоянка случилась чуть раньше обычного, собрал все пять сотен кунов, чтобы поговорить с ними. Худые, горбоносые, темноликие они стояли полукольцом перед князем, некоторые в самых вызывающих позах, мол, мы тебе не ромейские стратиоты, чтобы стоять навытяжку. Понятно было, что никакие правильные слова на них не подействуют.
– Вы все ведете себя так, словно лучших воинов, чем вы и на свете не существует, – обратился к ним Дарник на хазарском языке. – А есть среди вас тот, кто лучше всех сражается на мечах? Могу ли я увидеть его?..
После небольшой заминки из толпы вперед вытолкнули высокого жилистого бородача с черными блестящими глазами. Он стоял, неподвижно глядя на князя.
– А с двумя мечами ты управляться умеешь?
Бородач самодовольно повел плечами и усмехнулся, мол, кто ж этого не умеет?
Дарник протянул руки и Корней подал ему четыре палки, что использовались в игровых боях вместо мечей.
– А давай я проверю, как ты умеешь с ними управляться. – Князь скинул плащ на руки Афобию и вышел с двумя палками в центр свободного полукруга. Бородач с готовностью стал напротив него. Оба были почти одинакового роста и стати. Лишь плечи у горца были пошире и помощней.
Корней дал отмашку клевцом, и они принялись сражаться. Сначала их удары были осторожными и осмотрительными, всякий раз наталкиваясь на отражающий удар противника. Бородач наносил свои удары последовательно: правой – левой, правой – левой. Не отступил и тогда, когда Дарник взвинтил темп. Перед князем действительно был отличный поединщик, вот только правой рукой лур владел много лучше, чем левой, а Рыбья Кровь еще в раннем отрочестве сумел выровнять ловкость в обеих руках. И когда он просто остановился перед противником и стал быстро-быстро наносить удары двумя палками одновременно, тот против такого приема оказался совершенно не готов. Палки князя стали попадать ему по плечам, предплечьям, бокам. По голове ни тот, ни другой из соперников старались не бить. Недовольный гул пошел по толпе зрителей – никому из луров не хотелось, чтобы проигрывал их лучший боец.
Привлеченные шумом к их ристалищу подъехал с декархией телохранителей Леонидас. Чуть позже со своими охранниками и Бунимом пожаловал Амырчак. Подтянулась и большая группа бортичей с тервигами. То, что Дарник собирался сделать небольшим показательным уроком, неожиданно превращалось в общевойсковое зрелище, многократно усугублявшее любой проигрыш. Уже раздавались крики приветствующие мастерство князя. Дарник понял, что вместо восхищения получит от луров лишь их затаенную злобу. Сделав шаг назад, он опустил руки, показывая, что бой закончен.
– Ты очень хороший воин. Я очень рад, что ты в моем войске, – сказал князь, надеясь хоть как-то умилостивить гордых горцев.
Враждебный гул луров перешел в глухое ворчание. Свирепо вращая глазами стал что-то выкрикивать и сам бородач.
– Он говорит, что на палках дерутся только дети, – перевел сотский луров. – На настоящих мечах он еще никому никогда не проигрывал.
Не проигрывал и Дарник. Только видеть, как он сражается парными мечами, могли во всем войске не больше десяти человек. Плохо было лишь то, что последний раз он упражнялся месяц назад с княжичами, и то тоже на палках.
Но делать нечего – надо было принимать вызов. Афобий подал княжеские парные мечи. Однако от них пришлось отказаться – слишком были хороши и могли дать князю некоторое преимущество. Поэтому янарцы Дарника вытащили и передали поединщикам обычных четыре липовских меча: узкие однолезвийные, более легкие чем широкие обоюдоострые ромейские мечи, они имели еще то преимущество, что ими можно было сражаться тупой стороной не оставляя на мече ненужных зазубрин от ударов меча противника.
Рыбья Кровь скинул пропотевшие от палочной забавы кафтан и рубашку, оставшись по пояс голым, обнажил свой торс и бородач.
– До первой крови! – объявил всем Корней.
Князь уже сожалел о своей опрометчивости: а ну как ранен будет не лур, а он? Как воспримет войско его неудачу?
Получив в руки настоящее оружие, бородач весь подобрался, напружинился и прибег к новой тактике: выставив на всю длину левую руку он стал ею угрожать колющими ударами, а правый меч держал чуть позади наизготовку для быстрого завершающего укола. В этом была и своя слабость, которой Дарник не преминул воспользоваться. Сделав малый выпад вперед, он правой рукой отбил выставленный меч лура в сторону, а своим левым мечом прочертил царапину на его левом предплечье, легко уклонив ответный укол бородача правым мечом.
– Поединок окончен! – провозгласил Корней.
Но бородач был с этим не согласен. Смахнув с руки кровь, он принялся громко по-своему что-то кричать, явно взывая к продолжению поединка. Князь, не обращая на его вопли внимания, пошел к коню. Комок земли, брошенный взбешенным бородачом ему в спину, остановил Дарника. Бородач делал вызывающие и оскорбляющие жесты. Тихое неистовство, как про себя он это называл, охватило князя. Развернувшись, он пошел продолжать поединок. Тянуть с обманными движениями не стал: три быстрых удара по мечам и четвертый, завершающий укол в сердце.
Не успело мертвое тело боевого лура рухнуть на землю, как из рядов горцев выскочили два молодых парня с обнаженными мечами. Остановившись в двух шагах от Дарника, они принялись угрожающе ему кричать на своем языке. Подскочившие к ним сотский с десятским попытались их утихомирить.
– Что они хотят? – спросил сотского князь.
– Это два его брата. Они хотят отомстить за его смерть.
– Хорошо, пусть берут мечи и выходят.
– Кто из них первым?
– Пускай сразу оба, – тихое неистовство продолжало стучать в сердце Дарника.
– Сразу оба? – сотский подумал, что ослышался. – С двумя мечами?
Рыбья Кровь знаком приказал телохранителям подать еще два меча. Два лура были не такие крупные, как их старший брат, но их было двое… с четырьмя мечами…
– Ну ты уже все доказал, больше не надо! – попробовал воззвать к княжескому здравому смыслу Корней. Вместо слов Дарник так глянул на него, что воевода-помощник отшатнулся на безопасное расстояние.
– До первой крови! – провозгласил он, жестом приказывая братьям бородача обнажить свои торсы.
Едва луры изготовились, как Дарник стремительно атаковал того, кто был помладше, тот резко отшатнувшись, оступился и едва не упал. Дарник, не оглядываясь, быстро присел на корточки. Бросившийся на него с колющими ударами, средний брат не ожидал такого подвоха и, споткнувшись о князя, перелетел и через него и через собственную голову. Сильно оттолкнувшись ногами, Дарник сделал длинный нырок вперед и вонзил свои мечи в обоих противников: младшему достался укол в живот, среднему укол в шею. Агония длилась недолго. Пока князь поднялся с земли и отряхнулся от пыли, все было кончено.
Зрители, оцепенев от быстроты случившегося, молчали.
– Тебя тоже задели, – заметил Корней, вытирая тряпицей кровь, что сочилась из глубокой царапины на спине князя, которую во время его нырка успел оставить меч младшего брата.
Дарник взял у Афобия кошель, в котором было то ли пятнадцать, то ли двадцать дирхемов и протянул его лурскому сотскому:
– Устрой хорошую тризну по своим воинам, они были великими храбрецами.
Князь не стал надевать ни рубашку, ни кафтан, так в полуголом виде и сел на коня, чтобы всем была видна кровь на его спине – хоть какое-то утешение для луров.
Леонидас поехал рядом с Дарником, дабы выразить ему свое восхищение:
– Я и не предполагал, какой из тебя хороший поединщик!
– Он же обещал троих казнить, вот и казнил! – бурчал позади них по-ромейски воевода-помощник.
5
Миновала неделя, заканчивалась и вторая. Скоро по расчетам должно было появиться Хвалынское море. Голая степь вокруг постепенно сменялась песчаной пустыней, что совсем никого не радовало. Из-за жары теперь проходили не больше двадцати пяти верст в день. Облегчение приносила лишь ночная прохлада. Палатки уже никто не ставил, ночуя, как луры под открытым небом.
– Поймали, поймали! Ведут, ведут! – в одно утро разнеслось по всему дарникскому стану, не успели еще все как следует проснуться.
Рыбья Кровь, уже одетый, вышел из шатра. По беспалаточному стану к нему двигалась большая ватага всадников и пешцев. Помимо своих ближних и дальних дозорных во время походного марша, Корней завел еще ночные секреты против нежелательных лазутчиков. Сейчас один из таких секретов в сопровождении целой толпы любопытных воинов вел к князю своего пленника: маленького сорокалетнего мужичка словенского вида в овчинной безрукавке и шапке и в остроконечных степных сапожках.
– Мне нужен князь Дарник, – сказал мужичок, когда его подвели к шатру.
– Князь Дарник перед тобой, – сообщил ему один из сопровождающих.
– А не врешь? Князь Дарник постарше должен быть. – За такую дерзость мужичок сразу получил хороший тумак от своего стражника.
Рыбья Кровь знаком приказал развязать пленника.
– Я к тебе от кутигур. Гонец я от них.
– Зови архонтов, а этого в шатер, – приказал князь Янару.
«Зови воевод» касалось только словенских хорунжих, «зови архонтов» означало совет главных военачальников.
Янар отдал распоряжение, а сам остался сторожить пленника в шатре. Лидия не прочь была тоже поприсутствовать при допросе переговорщика, но на ее вопросительный взгляд Дарник отрицательно покачал головой, и стратигесса с неприступным видом выскользнула из шатра.
Пока ждали прихода архонтов, князь расспрашивал мужичка о незначительном: кто он и что он? Мужичка звали Олята, он был тиуном булгарского купца, ходившим на лодии из Булгар в Персию. На обратном пути их лодию захватили кутигуры, в живых оставили только Оляту и его двенадцатилетнего сына, и теперь он был у кутигур на службе. На вопрос, много ли у кутигур овец, гонец отвечал утвердительно. А есть ли поблизости большая кутигурская орда – отрицательно. Имеется лишь малое войско конников в пятьсот, не больше.
Когда пришли военачальники Олята заговорил сам, не дожидаясь вопроса:
– Кутигурские переговорщики хотят встретиться с князем Дарником.
– А почему именно со мной? – не спеша произносил Рыбья Кровь, давая время переводить допрос на ромейский и хазарский языки.
– Потому что шесть лет назад им приходилось встречаться с тобой, и они помнят это, – отвечал Олята, с любопытством разглядывая советников князя.
– О чем они хотят со мной говорить?
– Про то мне неизвестно. Я только должен договориться о твоей встрече с Калчу.
– Кто такой Калчу?
– Их тысячский.
Далее Олята выдвинул условия переговоров: по двое человек встречаются на конях в открытом месте, сзади на расстоянии трехсот шагов могут находиться пятьдесят конников охраны, но никаких повозок, никаких двуколок – это Олята настойчиво повторил несколько раз, видимо, камнеметы дарникцев намертво врезались в кутигурские головы, что было совсем не удивительно. Выпроводив из шатра переговорщика, архонты принялись высказывать свои опасения. Буним вообще считал, что пока встречаться нет необходимости, если переговоры так важны, кутигуры вспомнят о них и позже, тогда удобней будет говорить с ними с более выгодной позиции. Но князь с ним не согласился: чем быстрее мы узнаем их предложения, тем лучше. Амырчак предложил собрать в кулак всех катафрактов, а также пару сотен легких конников, которые в случае опасности быстро примчат князю на помощь. А Корней сказал, что выстроит цепочку из своих парных дозорных от князя к катафрактам, чтобы тревога была поднята мгновенно. На том и условились.
Через час Рыбья Кровь с Олятой, Афобием и полусотней охранников уже выезжал в открытую степь. Из доспехов на князе были лишь гладкий нагрудник и наспинник, сверху прикрытые длинной вышитой рубахой, на голове праздничный шлем с княжеской короной, из оружия – клевец и три метательных ножа. Позади с трехстами катафрактами притаились Макариос с Корнеем, Леонидас, Гладила и Амырчак приводили в готовность остальное войско. Когда переговорщики отъехали на две версты от стана, Олята достал из-за пазухи маленькую трубу и затрубил в нее.
Чуть погодя ему издали ответил невидимый охотничий рог. Сделав князю знак остановиться, Олята поскакал вперед. Скоро его уже не было видно. Дарник терпеливо ждал. Наконец впереди показалась темная полоска движущих всадников. Примерно в полуверсте они остановились. Если остроконечные шлемы словен зрительно всегда делали их чуть выше ростом, то меховые одежды кутигур издали превращали их в коренастых крепышей, хотя Дарник хорошо помнил, что телосложения они в основном не богатырского, да и толстяки среди них редкость.
Вот от полусотни конников выехал Олята и призывно замахал рукой. Князь с Афобием отделились от охранников и поехали вперед. Олята остался на месте, а вместо него навстречу Дарнику выехали двое кутигур. Из оружия при них были булавы и кистени. Каких-либо доспехов под овчинными мехами видно не было.
Кони всей четверки шли шагом, и встреча произошла почти точно между двух полусотен охранников.
Плоские, безволосые лица кутигур в обрамлении волчьих шапок-капюшонов придавали им сходство с неживыми куклами.
– Будь здрав, великий князь, – на плохом хазарском языке произнес тот, кто остановился на четверть корпуса впереди своего то ли помощника, то ли телохранителя.
– И ты Калчу, будь здрав, – вглядевшись в лицо и осанку всадника Дарник с изумлением заподозрил, что перед ним женщина. Посмотрел на второго переговорщика – тот был несомненным мужчиной, а Калчу?..
– Ты удивлен, что я женщина, – проговорил, вернее, проговорила главная переговорщица. – Удивлю тебя еще больше, показав это! – Калчу сняла с правой руки матерчатую рукавичку и показала кисть, на которой не хватало трех средних пальцев.
Князь смотрел на ее руку, ничего не понимая.
– Шесть лет назад ты приказал мне и еще сорока нашим женщинам отрубить по три пальца на правой руке.
Редкий случай – Дарник не знал, что ему сказать, не извиняться же, в конце концов?
Их лошади беспокойно переступали на месте. Калчу жестом спросила, не лучше ли им сойти на землю. Он утвердительно кивнул и первый вылез из седла. Кутигурка была на полторы головы ниже его ростом, но это почему-то давало ей некоторое преимущество – как быть жестким против такой маленькой, да еще изуродованной по его приказу.
– Твое войско идет в Хемод? – спросила она.
Хемодом назывался далекий восточный город, в котором по слухам жили люди с песьими головами.
– Нет, мы просто хотим наладить Северный торговый путь из Хазарии в империю Тан.
– И поэтому с вами еще и словене, и ромеи?
– Они тоже заинтересованы в этом пути.
– Значит вы все-таки идете в Хемод, – сказала Калчу.
– Если там живут люди с песьими головами, то мы действительно идем туда, – он улыбнулся, показывая, что это шутка.
– Вы идете на помощь аборикам?
– Я не знаю, кто такие аборики, – честно признался князь.
– Аборики те, кто живет в Хемоде, – пояснила переговорщица, пристально глядя ему в глаза, словно выводя его на чистую воду.
Глупо было как-то оправдываться, и он перевел разговор на свое.
– Я хочу купить у кутигур десять тысяч овец.
Как Дарник и ожидал, это немного сбило Калчу с ее обличительного тона.
– Зачем вам десять тысяч овец?
– А если у вас наберется двадцать тысяч овец, я их тоже куплю.
– Великий воин стал купцом? – теперь пошутила, вернее, съязвила она.
– Великий воин знает, как сделать кутигур богатыми и живыми.
– А зачем это нужно ему самому?
– Я хочу, чтобы и мой народ был богатым и живым.
– Ты говоришь, как аборик, – сделала еще один обвинительный вывод Калчу.
– Я могу поклясться на своем клевце, что я не знаю, кто такие аборики.
– Хазары снова заплатили тебе, чтобы ты воевал с нами?
Разговаривать с упрямой, не желающей слушать чужие доводы женщиной было свыше его сил.
– Продай мне двадцать тысяч овец и ни один кутигурский воин не погибнет!
– Нам нужна твоя помощь, князь Дарник, – вдруг попросила она.
Теперь был сбит с толку уже Рыбья Кровь.
– Какая моя помощь?
– За нее ты получишь столько золота и серебра, сколько сам скажешь.
Он молчал, ожидая продолжения.
– Нам нужен ты и твои метательные машины, чтобы взять Хемод. За это мы дадим тебе и золото и овец.
Дарник чуть подумал.
– Если бы мне понадобились чужие метательные машины, я бы тоже нанял чужих воинов и пообещал им большую награду. А после взятия нужного мне города, я бы спокойно перебил этих нанятых чужих воинов.
– Мы можем дать заложников.
– Даже ста заложниками иногда можно пожертвовать.
– За сто твоих воинов с машинами мы дадим тебе тысячу наших заложников.
Князь был в затруднении, его знания хазарского языка не хватало, чтобы выяснить все, что он хотел.
– Олята все знает? – спросил он.
Калчу помахала в воздухе рукой, и к ним тотчас же прискакал Олята. Вопросительно посмотрел на тысячскую, та утвердительно ему кивнула.
И отойдя с князем чуть в сторону, Олята рассказал Дарнику все, что знал.
Главный город абориков Хемод находился в низовьях Яика. Аборики были племенем особым, жили сами по себе, не пуская к себе чужаков. Ни богатых ни бедных у них не было. Это был город ремесленников: кузнецов и ювелиров. Каждую весну они отправляли вдоль Яика на Рипейские горы большой отряд добытчиков, а осенью те спускались на плотах по Яику с горючим черным камнем, всевозможной рудой, золотом, самоцветами и поделочными камнями. Впрочем, главным достоянием Хемода были даже не золото и самоцветы, а белое железо – сплав разных металлов, не ржавеющий в воде и не уступающий лучшей стали по твердости. Если обычное железо и золото у абориков шло в обмен на товары из дальних стран, то белое железо они не продавали никому. Со временем его накопилось столько, что им хемодцы покрывали не только крыши домов, но и сами дома, а также городскую стену, из-за чего зажигательные стрелы врагов не могли им причинить ни малейшего урона. Хорошо получались у них и камнеметные машины, из-за которых к городским стенам противнику невозможно было подступиться. К каким-либо завоеваниям аборики не стремились, им достаточно было той земли, которой можно было объехать из Хемода на коне за один день. Имея богатство, тайные знания и неуязвимость, они чувствовали себя выше всех хазарских и арабских купцов, на окружающие племена кочевников вообще смотрели как на ничтожных животных. Чтобы чувствовать себя великими воинами, они придумали себе жестокое развлечение – охоту на людей. Просто, чтобы немного отдохнуть от своих кузниц, выезжали раз-два в месяц из города на закованных в белое железо лошадях и убивали всех, кто попадался под руку. Разумеется, быстрых степных конников им было не догнать, но у конников имелись семьи, юрты и стада, которые не всегда двигались достаточно быстро, они и становились добычей безжалостных кузнецов. На время окрестности Хемода пустели, но потом необходимость в металле снова привлекала к нему степняков. Возобновлялась мирная торговля, однако, как только кочевники теряли осторожность, хемодцы снова повторяли свою охоту на людей.
Для Дарника все это было обычными купеческими россказнями, дабы запугать возможных торговых соперников.
– Дальше-то что? – нетерпеливо спрашивал он. – Кутигурской орде что от этого?
– Этой весной аборики напали на одно из их стойбищ, убили много стариков и женщин и захватили в полон триста кутигурских детей.
– И что?
– Каждый день они выводят из городских ворот по одному ребенку и жестоко убивают его, сначала отрубают руки и ноги, потом вспарывают живот и отрубают голову. И все это делают на глазах их родителей. Вдоль городской стены у них стоят высокие колья, на которых насажены головы, замученных детей.
Как ни был крепок и привычен к казням князь, но от этого рассказа ему стало не по себе.
– Ну, а орда что? Не могут пойти на приступ и, несмотря на потери, ворваться туда?
– Пробовали много раз – не получается. Поэтому так на тебя и надеются.
Дарник расспросил Оляту о городских укреплениях. Оказалось, что Хемод стоит на острове посреди Яика, а луки и камнеметы абориков столько сильны, что подступиться к стене совершенно невозможно. Князь вспомнил о карте, что видел у Бунима.
– Но до Яика отсюда десять дней пути. Ты хочешь сказать, что за две недели, что мое войско в пути, ваши дозорные успели доскакать до Хемода, получить от своего кагана нужный приказ насчет меня и вернуться обратно?
– Когда через каждых двадцать верст находится стойбище с запасными лошадьми, хороший гонец покрывает пятьсот верст за три дня.
– Ну, а эта Калчу, она как здесь?
– Она прибыла сюда вместе с гонцом от стен Хемода. Среди захваченных детей находится ее дочь.
От всех этих сведений голова шла кругом.
– Ты хочешь сказать, что если я соглашусь, она сама поведет нас туда?
Олята не ответил, весь его вид говорил: ну что ты спрашиваешь о столь очевидном.
Рыбья Кровь подошел к Калчу, которая, сидя на земле, дожидалась, когда князь наговорится с кутигурским пленником.
– Я соглашусь, если ты и твоих пятьдесят воинов поедете со мной в мой стан.
Переговорщица ничуть не удивилась его требованию.
– Взамен пускай твоих пятьдесят воинов перейдут к моим людям.
– Нет, я заложников вам давать не буду.
– Разве чтобы что-то получить, не надо что-то отдать взамен. Будет нехорошо, если мои люди подумают, что великий князь решил слукавить.
У Дарника тоже были свои знаки команд воинами на расстоянии, и когда он особым образом помахал в воздухе рукой, к их группе прискакал один Янар.
Князь коротко переговорил с ним на-ромейском. Янар согласился сам с двадцатью хазарами идти к кутигурам в заложники, если только это ненадолго.
Калчу против обмена пятидесяти кутигур на двадцать хазар не возражала. Еще несколько мелких уточнений, и Янар вместе со своей ватагой в сопровождении кутигурского провожатого двинулся в степь, а полсотни кутигур направились к дарникскому стану следом за князем и тысячской. Оставшаяся тридцатка дарникцев трусила чуть в стороне, с опаской посматривая на вооруженных заложников.
За версту от стана среди своих сбившихся в кучу дозорных Дарника уже поджидал Корней.
– Это что, ты уже и пленных взял?! – только и мог он сказать.