1
Ни в жизнь не поверил бы, если б двадцать лет назад, когда я, стоя с экскурсантами хранящего и поныне лучшие советские традиции Клуба туристов Москвы возле храма святых князей Бориса и Глеба в калужском, а сейчас уже почти подмосковном Боровске, увлеченно рассказывал им об архитектурных особенностях постройки («асимметричная двухпрестольная композиция...», «увеличение высоты для сохранения целостности силуэта...»), – так вот, если бы мне тогда сказали, что в будущем мне предстоит стать главным регентом этого храма («главный» на полусельском приходе означает единственный), в силу этой должности поселиться в церковном домике, а потом еще и начать преподавать прихожанам церковнославянский язык и литургику...
Так что, видите, всякое бывает.
Я вырос в нецерковной и, за исключением моей бабули Оли-Лёли, советской учительницы русского языка и литературы и воспитанницы «царской» гимназии затерянного в степях Петровска-Саратовского, некрещеной семье. Для Москвы это типично.
Сегодня в нашем роду крещены все. Это тоже типично, хоть и не настолько.
Но сознание, что храмы (закрытые, обезображенные, а в пору тех наших походов-экскурсий уже вовсю восстанавливаемые) – это и есть самое дорогое, что у нас, русских, осталось, – жило внутри с ранних лет.
Все больнее становилось, когда при знакомстве с каким-нибудь древним и красивым городом настроен уже был глаз – конечно же, на величественное зрелище собора на самом видном месте...
...И на известку колоколен
Невольно крестится рука.
(Креститься я, правда, не умел, но эти есенинские стихи любил с детства и помню наизусть до сих пор).
А храма – не было. Такие разочарования ждали как в переживших оккупацию и залечивших раны Старом Осколе, Твери, Одоеве, Юхнове, Рославле, Дорогобуже, Зубцове, Новосиле, Медыни, так и в не тронутых последней великой войною живописнейших Елатьме, Городце, Чухломе, Спасске, Ветлуге, купечески основательных Данилове, Борисоглебске, Егорьевске, Бежецке, совсем скромных ныне Меленках, Шацке, Кадникове. Храм и поруганный – всё храм... Вот только для чего он, я как-то не задумывался. И тем более яркими искорками сияют и посейчас те единичные «набеги», которые таки сподобил Господь совершить.
Все они связаны с Рождеством. Если с вечера, зимнего, звездного, до середины ночи все церкви полны, значит, это зачем-нибудь нужно? И вот в сумерках Сочельника тысяча девятьсот девяносто далекого года мы ехали в Троице-Сергиеву Лавру. Но что делать в обители Преподобного некрещеному человеку, я искренне не понимаю по сей день и тем более не понимал тогда. Мы в основном растекались по улочкам посада. Почему-то я выбирал Успенский храм. Кто мог знать, что в свое время отец благочинный Иоанн благословит меня снять квартиру в двух шагах от церковных ворот? Здесь, в Николо-Успенском приходе, в уединении бревенчатого домика в бывшем селе Клементьево, пройдет работа над циклом однодневных паломнических походов для москвичей «Радонежскими тропами великого Сергия». Но будущее закрыто от нас... Я прилежно (можно ж по такому случаю!), хоть и не крестясь и не кланяясь, выстаивал час, другой на рождественской службе, мало что или вовсе ничего не разбирая в ней. Но ведь есть же, должна же быть польза от всего этого! Я выходил, чтоб ехать домой, с надеждой, что, может быть, непостижимым каким-то образом стал чуточку лучше...
В иные годы, особенно когда в праздник Рождества разрешили отдыхать, мы ехали в лес. Он был более «своим», чем храм, и у огромного ночного костра мы (крещеные, некрещеные и все, кто хотел) отмечали праздник так, как сами его понимали. В храм, однако ж, тянуло. Ясно было, что главное – там, и на исходе ночи мы старались «зацепить» кусочек службы в селе поблизости. Один раз нам это удалось вполне – в Рудне-Никитском, спрятавшемся в сосновых борах подмосковной Мещеры. Здесь Рождество было праздником престольным. В маленькой зимней церковке, полной молящихся, но спокойно вместившей и нас, к концу ночного бдения было жарко и, наверное, душновато. Помню, что пели очень просто, по-деревенски. Но именно там, впервые в жизни, я ощутил совершенно отчетливо: что все эти люди, эта плотная толпа, – все устремлены к Чему-то одному. И мне захотелось остаться и тоже быть причастником этого Чего-то – но было нельзя, потому что мои подопечные подняли крик, что им душно, скучно и вообще пора домой, и пришлось вести их на станцию.
Потом, несколько лет спустя, было таинство Святого Крещения в монастыре у синего озера и, шаг за шагом, – воцерковление в московском храме Знамения в Переяславской слободе. Странно, но я не помню случая, чтобы я заскучал на службе. Может быть, это оттого, что здесь меня вскоре заняли делом. Может, потому, что я никогда не забывал, что храм – для молитвы, а кто отнимет ее у нас? Во всяком случае, очень быстро пришло чувство, что тут, а не где-то, твоя потерянная родина. Оно не исчезло и через шесть лет, во время учебы в духовной школе, когда каждый день стал начинаться и заканчиваться службой. Совсем недавно я добрался до дневников святого праведного Иоанна Кронштадтского, и в них засверкали те слова, что я долго и беспомощно пытался найти сам:
«Благодарю за сие Господа. Бесценное благо дано мне от Господа в богослужении. В нем вся жизнь нашей души, все сокровище, тут ее родина, ее жизнь, ее святыня, ее воспитание, врачевание, пища и питие, ее сила, ее слава».
Теперь мне известно и по опыту, что без храма человек не может быть вполне человеком. Но я не хочу стать (известна нынче такая шутка) «необратимо воцерковленным». Я боюсь разучиться понимать таких, как я сам – какой-нибудь позавчерашний. Таких, кто обрадовался бы, прочтя такое, скажем, воспоминание Сергея Дурылина о Розанове (дело было в ночь под Крещенье 1918 года):
«Мы пришли от всенощной из приходской церкви, а в Лавре еще гудел торжественный, превосходный полный звон... Мы молчали, и вот в это время вошел с <дочерью> Таней Василий Васильевич <...> и сразу, не поздоровавшись, с порога:
– Какая ночь! Звезды! Какие звезды! Халдеи, египтяне, арабы молились бы им, подняв к небу лицо, а они... преют в тесноте, в духоте, под сводами, потеют, свечи коптят, жарища, дышать нечем, каплет ярым воском сверху, ревут, как коровы, дымят угарными кадилами, глушат звоном... дуроломы!»
Только если б еще знать, как любил мятущийся Василий Васильевич эту же самую русскую церковную службу – о чем тоже хватает сведений. А я сейчас… по-прежнему люблю лес и знаю, что и он тоже – для молитвы.
2
...Раз в году, перед самым Рождеством Христовым, наш народ по традиции предается совершенно особенному времяпрепровожденью. Около полуночи ни в одном городе страны вы не встретите на улицах ни души. Как же: иначе можно пропустить самый главный момент. Зато уж потом несколько часов не стихает ритуальная стрельба цветными огнями. А наутро уехать в нужную сторону бывает невозможно – автобусы не ходят до обеда.
Вот уже больше пятнадцати лет в новогоднюю полночь за узкими окошками шестивекового белокаменного Успенского собора Звенигорода горят свечи. Много свечей. Идет Божественная служба. Вечерня, утреня (а среди празднуемых в этот день святых – как нарочно, мученик Вонифатий, почитаемый и как покровитель трезвости). Около полуночи начинается литургия. Причащаются почти все. Люди приезжают из Москвы, из других городов. «Особость» момента в небрежении не оставляется: все электрические светильники потушены, в двенадцать часов, не прерывая службы, недолго, но внятно прозвонит колокол, и уже после завершающего отпуста любимый всеми батюшка, архимандрит Иероним, тридцать пять лет возглавляющий приход, кратко и от души поздравит с наступившим годом. Для прихожан и гостей в домике «воскрески» накрыт большой стол, естественно, рыбный, – сиди хоть до рассвета. О вине как-то и не вспоминается: и так уж чудо как хорошо под песни да беседы. Стрельба да пальба до высокого, в могучих соснах, кремлевского холма, по обычаю зовомого «городком», на котором стоит Успенский собор, доносится слабо, а как назад, то есть по серпантину вниз с кручи, засобираешься, так и сходить на нет начнет...
Описанный Новый год – специфическая особенность нашей страны, коей долго еще быть такой, как теперь, – малоправославной. И «новогодние» ночные литургии – хоть и редкость, но есть, есть кое-где в Москве и столичной округе, там, где это разрешено священноначалием. И малолюдно на них не бывает.
Мы живем при рождении современных традиций благочестия. Можно сказать так: нелегкие роды с неясным пока исходом. Большинство из нас, включая и детей, – «продукты» того времени, когда буквально сбылись на Руси слова: «отставим вся праздники Божии от земли» (Пс. 73, 8). И отставили, и стали жить по краснооктябрьскому календарю.
Атрибутика, тем не менее, почему-то осталась прежней: хоругви... то бишь знамена, демонстрации вместо крестных ходов и даже «красные уголки». Ну и, конечно, «заповеди» – строителя коммунизма...
Ежегодные идеологические Первомай и иже с ним давали возможность отдохнуть и повеселиться, но не питали душу. А ведь не кто-нибудь, а великий из физиков Эйнштейн высказал некогда мысль: «Самая прекрасная и глубокая эмоция, какую мы можем испытывать, это ощущение тайны». И народ, переименованный в советский, отстоял себе (не сразу!) всего один, но религиозный, по многим чертам своим, праздник. Новый год! Так странно ли, что за него столь отчаянно цепляются те, кому еще неуютно среди круга торжеств года богослужебно-церковного: если еще как-то и ощущается наполнение, смысл, то напрочь забыты традиции, формы, а реанимировать освященный обиход праздников и будней из шмелевского детства можно только в чем-то малом. Все-таки мы уже другие. И ведь не одни большевики виноваты. Словно сегодня написаны слова из письма 1829 года святителя Московского Филарета к своему викарному епископу: «Мы худо праздновали: и Господь попустил обращать праздники в будни... Праздники потеряны в духе, оттого не хотят их и в обряде». А вот Новый год дает такую простую возможность прикоснуться к тайне времени! В «застойном» 1968-м в одном из узкоспециальных журналов (ну не в «Огоньке» же или «Работнице») Григорий Померанц в статье о культуре праздника писал:
«...Без часа благоговения в церкви Рождество с его колядками так же немыслимо, как веселый Новый год без благоговейного прислушивания к бою часов... Стрелка часов, приходящая к 12, успешно выполняет в нашем секуляризованном <светском, обмирщенном. – С. Д.> быту функцию Причастия и позволяет понять, в чем заключается эта функция: в чувственно-предметном прикосновении к Вечности...»
И ведь, заметьте, больше ни в один из дней года не вызывает эта стрелка такого трепета. А тут не день, не месяц – целый год вдруг, в один миг остается позади. Да такие «пограничные» моменты просто вопиют к нам о необходимости их освящения! И в Церкви есть свой, каждый год отмечаемый в качестве малого Господского праздника венец лета благости Божией, церковное Новолетие, и совсем не в дни строгого говенья – 1 (14) сентября. Но если спросить, кто на нем хоть раз был... Зато уж другая временнАя граница – человеческих возрастов – пышно процвела у нас вторым по значению священным праздником современности. День рождения! Приятие православным народом этой всеобщей слабости велико, поздравлениями с юбилеями (то есть, сохраняя точность библейской терминологии, с 50-ти и 100-летием, а уважая традиции синодального времени, так уж и быть, еще и с 25-ти и 75-летием) и с не юбилеями украшена местная церковная пресса – а не о том ли писал апостол Павел к одной из христианских общин самое суровое из своих Посланий?
«Ныне же, познав Бога, или, лучше, получив познание от Бога, для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите еще снова поработить себя им? Наблюдаете дни, месяцы, времена и годы. Боюсь за вас, не напрасно ли я трудился у вас» (Гал. 4, 9 – 11).
«Рождение, за которым следует убегающая жизнь и неизбежная смерть, – вопрошает святитель Филарет, – достойно ли быть предметом праздника?.. Блажен, кто может праздновать то рождение, которым исправляются недостатки...» И потому в Церкви законно установленные и почитаемые даты Рождества имеют – вспомним кстати! – кроме Господа Иисуса Христа, лишь Его Пречистая Матерь, а из необъятного сонма святых – всего один Иоанн Креститель (есть, правда, в месяцеслове упоминание о Рождестве святителя Николая, но довольно глухое). А во что вылилось в свое время бурное «отмечание» рождества безстудного (то есть бесстыжего) Ирода? Но всего замечательней то, что имели в виду под днями рождения первые христиане в пору, когда ни один из названных великих праздников еще не оформился (это произойдет не раньше IV века). Вот выдержка из церковного документа по поводу кончины святого Поликарпа Смирнского:
«...Мы собрали кости его <...> и положили их, где следовало <...> туда, как только можно будет, мы станем собираться с веселием и радостью, – и Господь соизволит нам праздновать день его мученического рождения».
Подлинным днем рождения здесь названа смерть (конечно, как рождение для другой жизни – вечной). День наших именин – это ведь, как правило, тоже дата смерти тезоименного святого, или, как больше любят говорить, Ангела. Но именины для нас пока – что-то новое и для многих не очень-то важное...
Очень точно говорит о сути настоящего Праздника отец Александр Шмеман:
«Когда-то, во времена еще не столь давние, <...> жизнь измерялась, в первую очередь, духовными, религиозными праздниками. О, конечно, далеко не все знали в точности содержание каждого из них, но все шли в церковь, для многих, может быть, даже для большинства, праздник был прежде всего возможностью выспаться, поесть, попить, отдохнуть. И все-таки, думается, каждый чувствовал, <...> что праздник – это прорыв в жизнь чего-то высокого и светлого, соприкосновение с миром каких-то иных реальностей... Даже названия праздников: Введение во храм, Рождество, Богоявление, Сретение, Преображение – даже сами эти слова своей торжественностью, инаковостью по отношению к действительности, таинственной красотой своей о чем-то напоминали, к чему-то звали, на что-то указывали... Сущность праздников именно в этом прорыве, подъеме – в иную реальность, в мир духовной красоты и света. Но если этой реальности нет, то никакими искусственными подъемами праздника не создать».
Обиход крещеного человека, если говорить о помянутых «еще не столь давних» временах, был пронизан (используем еще одно выражение отца Александра) таинственным ритмом церковной жизни. Непревзойденно это описал Шмелев. Возьмем для примера отрывок «Лета Господня»:
«Завтра заговины перед Филипповками. Так Рождественский Пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин день, а там... Нет, долго еще до Рождества.
– Ничего не долго... Самая тут радость и начинается – Филипповки! – утешает Горкин. – Какая-какая... самое священное пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке, 23 числа ноября месяца. Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на огурчиках – на капустке кисленькой духовитой посидим, грешное нутро прочистим, – Младенца-Христа стречать. Введенье вступать станет – сразу нам и засветится.
– Чего засветится?
– А будто звезда засветится... За всенощной воспоют, как бы в преддверие, – “Христос рождается – славите... Христос с небес – срящите...” – душа и воссияет... Так все налажено – только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно».
Маленький такой сколочек, – а ведь это для православных христиан норма! «Труднее всего, – писал в начале 1950-х ссыльный писатель Сергей Фудель своему еще малоцерковному сыну, – терпеть собственные будни с сереньким небом... Вот потому-то и пленителен так религиозный подвиг, что он упраздняет будни, утверждает непрестанную борьбу за праздник души». Конечно, стар как мир ответ уставшего от жизни человека, приведенный в «Мирской чаше», пришвинской повести о 1919-м годе:
« – ...Нам примера нет, наша жизнь больше в буднях проходит, а у Него все праздники. Его путем нам спастись невозможно.
– И живут неспасенные?
– Великому множеству людей это вовсе не надобно...»
И есть другой ответ – вечно новый, запечатленный в акафисте:
Отчего вся природа таинственно улыбается во дни праздников Твоих? Отчего тогда в сердце разливается дивная легкость, ни с чем земным не сравнимая, и самый воздух алтаря и храма становится светоносным? Это веяние благодати Твоей, это отблеск Фаворского света, когда небо и земля хвалебно поют: Аллилуиа!
Ответ, рожденный постоянным духовным тонусом бытия...
* * *
Религиозный подвиг в наши дни – это уже (почти всегда) не мученичество, это «всего лишь» ежедневная жизнь в Православии всерьез, до конца. Впрочем, конца-то ведь не будет... Из другого письма Фуделя тех же 50-х: «Когда знаешь, что для человека может не быть старости, что в Боге – Вечная Весна, тогда молодость, молодость не позади себя и не позади в истории, а впереди».
...На кладбище во владимирских Петушках мы с паломниками между старыми березами и множеством могилок монахинь увидели маленькую одиноко стоявшую женщину, которую я сразу узнал по фотографии в книге нашего современника Геннадия Катышева о святителе Афанасии. На том снимке она, правда, моложе – лет на пятьдесят пять... Конечно, мы не могли не подойти к ней, чтоб расспросить о встречах с Владыкой. Конечно, морщины, далеко не девическая походка и другие детали – все ясно говорило, что за плечами у человека много десятков лет «сереньких будней». По правде сказать – восемь с лишним. Но когда эта женщина (в храме священник зовет ее просто Анной) беседовала с нами – без особых эмоций и даже, кажется, без улыбки, – она... светилась. У меня бы не повернулся язык назвать ее старушкой или даже бабушкой. Я понял, что у нее нет возраста. Перед нами, для нас среди берез и могил сиял тот самый, тихий свет подвига.