Старик стоял на вершине холма и смотрел вниз. Лёгкий ветерок играл в седых прядях волос и поднимал в воздух какие-то невесомые пушинки. С вершины видно было далеко, ничто не загораживало вид, и старик любовался долиной, раскинувшейся внизу. Позади был долгий и утомительный путь сюда, было много препятствий и трудностей: были буреломы и скалистые горы, и реки, через которые приходилось переплывать, были внезапные морозы, сменявшиеся жарой, и сильные ветра навстречу, и ливни... Были странные животные и не менее странные растения. Они жили непонятной, загадочной жизнью, непохожей на ту, которую он знал, с которой свыкся и которую привык считать единственно возможной...
Но это было тогда, много недель назад, когда он был ещё жив в той жизни, в том мире. Он прожил много лет, больше ста, и однажды умер. Это было странно.
Вспоминая, он был счастлив, ему нравился тот мир, природа, и он отлично всё помнил, и себя помнил, и близких, и дела.
“Дела...” — ухмыльнулся он в седую бороду. Там и тогда это казалось важным и нужным, а теперь... Теперь он стоял на вершине холма, глядя вдаль, и думал о том, как добирался сюда, как шёл и брёл из последних сил, как часто ему казалось, что больше не сможет сделать и шага...
С самого первого мгновения здесь, в этом мире, похожем и одновременно совершенно ином, но не чуждом, он всё помнил и понимал. И знал, что ему нужно, просто необходимо идти к этому холму. Это было как зов, как то, без чего уже невозможно.
И, заснув там и очнувшись здесь, ничуть не изменившись, оставаясь собой, осознавая себя, он сначала сел на какой-то валун и внутренне замер, прислушиваясь к этому миру вокруг и к себе, и сидел так долго, понимая, что теперь уже никакой спешки и суеты не нужно, а нужно спокойствие, ясность нужна, понимание...
“Какое ко всем чертям понимание!!!” — заорал он тогда. Камень под ним качнулся и стал медленно уползать. Он встал с него, посмотрел на него отрешенно и понял вдруг, что либо он примет всё, как есть, либо сойдет с ума. После этой мысли он улыбнулся — смешно сойти с ума, уже умерев...
Последние долгие годы там он жил уединённо, старательно оберегая эту уединённость. Люди вокруг были такими же, как всегда, и частенько напоминали ему мотыльков у фонаря, вечно куда-то спешащих, суетливых, с множеством желаний и страстей. Очень редко в его жизни появлялись интересные люди. Это было так редко, настолько, что он почти всегда находился в ожидании этих людей, в ожидании случайных встреч. И каждый раз он с каким-то внутренним трепетом надеялся на глубокие разговоры и озарение, надеялся, что наконец обретет друга, что появится в его жизни тот, который поможет понять, осмыслить, направить... И он весь отдавался, шёл навстречу этим редким людям, открывался весь, и эти порывы окрыляли его, он будто начинал дышать полной грудью, внутри словно снимались незримые барьеры, и тогда он начинал мыслить ясно и последовательно, и те образы, возникающие внутри него, и та совокупность понимания, как он называл это состояние, становились частью него, и он с удивлением осознавал, что нигде не читал и не слышал многих вещей, и что это идет откуда-то снаружи. Он был аккуратен с этим состоянием и берег его, и в такие моменты старался настроиться на этот поток озарения, и становился для людей ещё более непонятным и странным.
И он очень ждал от людей такого полета мысли и духа, и много раз видел, как люди словно наталкивались в какой-то момент на невидимую преграду, всегда находилось что-то, что их останавливало и будто не пускало дальше, и старик понимал, что это они сами, сами себя ограничивали. И это было грустно. И он видел, что вот ещё один, такой редкий собеседник, становился неинтересен, даже скушен... Ему было горько. Да, именно так — горько. И он понимал, что это горечь за людей и горечь его одиночества. Один. Столько лет... Если он позволял себе раскиснуть, а это редко, но случалось, становилось тяжело дышать, тяжело жить, пропадали все мотивы и смыслы... Он боялся этих состояний, не подпускал их к себе, сопротивлялся им, как мог, зная, что выбираться потом будет очень и очень нелегко. И он часто размышлял о своем одиночестве, пытался понять его природу, и так и не смог выяснить для себя, отчего ему так неинтересно с людьми. Размышляя, он так и не понял, что не так, что является сдерживающим началом, что останавливает? Что-то не так... Такие простые слова, и так сложно объяснить и почувствовать...
Старик устал стоять и сел на тёплую землю. Полы его плаща из тяжёлой ткани раскинулись по траве, которая несколько обвила их, будто обнимая. Старик разулся и с удовольствием поводил пальцами ног по траве, и та потянулась, обвила и его ноги, и старик, улыбнувшись траве, поднял глаза к далёкому горизонту. Долина была очень большой, просторной и зелёной. Меж групп деревьев вдали бродили крупные животные, время от времени как бы всплывая к макушкам и плавно опускаясь на землю, и летали большие птицы, и были озерца и речки, и через некоторые речки были переброшены маленькие мостики, и не было никаких других построек, и не было людей, и в прозрачном небе с редкими пушистыми облаками поблескивали три луны разного цвета и в разных фазах, и была тишина. Её можно было бы назвать полной, если бы не было чуть слышимых звуков от травинок, которые шуршали и поскрипывали, от пролетающих иногда радужных бабочек и жуков, и от тихого клёкота птиц с развевающимися длинными хвостами, летающих в вышине. Ещё была музыка. Едва на грани слышимости. И старик напрягал слух, чтобы уловить более явственно, но тогда музыка пропадала и появлялась вновь, как только он переставал вслушиваться, расстроившись и погрузившись в размышления. И всё же ему удалось уловить тонкие переборы незнакомых инструментов, нежные колокольчики и скрипки...
Старик вспоминал свою жизнь там. Всю, с момента рождения, которое помнил в деталях, и до последнего дня, который был, наверное, самым счастливым.
К этому дню, помнил он, как-то сами собой завершились все дела, выполнены все договоренности, и можно было в любое время уехать, уйти, и никто не стал бы сразу искать и беспокоиться. Последние дни он проводил у моря. Обычно он сидел у воды, и ещё теплые неспешные волны касались его ног. Рядом на гальке обычно была чашка с кофе из кафе за спиной, и из кафе доносилось тихое грустное пение какой-то женщины на незнакомом языке. Старик сидел долго, провожая день, и смотрел на красно-оранжевый диск Солнца, как он медленно опускался к горизонту, и на чаек, утомлённых за день, и, обернувшись назад и влево, мог видеть темные силуэты гор на фоне ещё более тёмного, почти фиолетового неба.
“Как же прекрасен наш мир! — думал старик, — Как же прекрасен!..”
Любование природой делало его спокойным и счастливым, и в этом состоянии он мог находиться сколь угодно долго. А потом Солнце пряталось за море, и на набережной становилось оживленнее и громче, и тогда старик вставал. Он относил чашку в кафе и отправлялся к себе, в маленькую гостиницу на холме, из окон которой видно было бухту и корабли, и море до самого горизонта. Он сделал то, о чём мечтал уже давно — перестать заниматься чем либо, стать совершенно свободным от всех дел и уехать на море. И не в сезон, когда в приморских городах так много людей и суеты, а в начале осени, когда все уже разъедутся, но будет ещё тепло. Он жил в этой гостинице уже больше недели. С наслаждением стоял подолгу под струями воды в душе, разговаривал с водой и благодарил её, и каждый раз с сожалением выходил. Он с удовольствием ел в маленьком кафе неподалеку, чувствуя всё многообразие вкусов. Подолгу гулял по набережной и улочкам и заходил в последние открытые кафе, и с жадностью вдыхал свежий аромат кофе, и пил его маленькими глотками, смакуя каждый. И наблюдал за чайками. И смотрел на кошек, трущихся об ноги, и просил принести им еды, и кормил их, и молча разговаривал с ними.
Ему нравилось заходить в одну кофейню, там был хороший кофе и отличный вид на море. И ещё там работала очаровательная девушка, она была красива и очень мила, и улыбалась ему, и от неё исходил какой-то внутренний свет. Старику нравилось смотреть на неё, на её молодость и свежесть, и ровный загар, и тонкие пальцы, и видеть её изящество, и слышать её голос. Он смотрел на неё, любуясь и почти не скрывая этого, и знал, что не смутит её, ведь он старик, седой весь, и она не смущалась и с радостью разговаривала с ним. Она была довольно легко одета, ловя последние теплые деньки, и старику не стоило большого труда угадывать её стройное тело, и он с каким-то безстыдством и шалостью смотрел на неё, наслаждаясь общением, и когда она наклонялась к нему, он чувствовал её аромат, и тот кружил голову, и он впервые за многие годы остро пожалел, что постарел. Он всегда любил женщин, восхищался ими, ценил и любил. Из всего многообразия мира он выделял женщину в отдельное, особое место, названия которому так и не нашел. В его долгой жизни было, наверное, много женщин, и он весь, всем своим существом, стремился к каждой, любил каждую и был безгранично счастлив за ту радость, которую могла подарить женщина. И только она. Были в жизни другие виды счастья, поиска, стремлений и свершений. Но то, что могла дать женщина, стояло особняком, никогда не смешивалось, всегда это был самый настоящий праздник, торжество жизни. Это было счастье.
Размышляя о счастье вообще, он много лет назад пришел к выводу, неожиданно пришел, что счастье — это не подарок судьбы, не чудо, не стечение обстоятельств. Счастье — это обязанность. Обязанность быть счастливым человеком. Это ведь просто, думал он, такой человек не сможет быть жестоким, равнодушным, злым. И наоборот, он будет полон внутренне и будет нести это счастье другим, всем вокруг. И если представить, что все люди будут счастливы, то сами собой уйдут безвозвратно все беды и страдания, и люди смогут быть по-настоящему вместе, как одна большая семья. Конечно он понимал, что думать так наивно, что это похоже на юношеский максимализм, однако сам он именно так и жил. Давным давно он вывел для себя простой принцип разумной достаточности, окружал себя немногими, но добротными вещами и предметами, избегая как примитивных, бездушных, так и избыточных. Это было хорошо — так жить. И высвобождало много времени и сил, и внимания для поступков куда более важных и ответственных.
Лет до тридцати он много читал, но потом чтение отошло на второй план, и он стал в большей степени наблюдать и размышлять, нежели анализировать. Так, однажды, он пришел к простым выводам о человеке и его счастье. Эти выводы были и просты, и сложны в своей простоте. Люди, думал он, всё усложняют, придумывают себе богов и кумиров, люди жестоки и жадны, они разучились видеть простые вещи и радоваться им. Самым сложным для него было то, что он чутко и остро воспринимал беды окружающего его мира. Это надо было преодолеть. Как честный человек он не мог не чувствовать чужое горе. Войны, болезни, нищета, загубленная природа — всё это не давало покоя и не позволяло самому быть счастливым, внутри болело, и ему даже было стыдно за своё счастье. И однажды он понял, что быть счастливым в таком мире — это как подвиг, личное достижение. Когда не всё равно, нет, но...
Но он так и не нашел для себя нужных слов и определений, и понял лишь, что не смотря ни на что, может быть вопреки, необходимо самому быть наполненным, только так можно помочь, что-то сделать для других. И он делал, сколько мог.
И еще он думал о простоте. Простые вещи приносят самую большую радость. Любое, самое гениальное произведение, любой предмет, хороши, если создаются простыми, прямыми людьми. И получаются чистые линии, чистые звуки, получается по-настоящему красивая картина или музыка, или предмет, да что угодно, если это сделано без лишнего, надуманного, без вечных, странных и искаженных фантазий, которыми напичкан мир людей. Как всё просто в природе, и как усложнён, и далеко не в лучшую сторону человеческий мир...
Тихо звякнула чашечка, и этот звук вывел старика из задумчивости.
— Простите! — щеки девушки пылали от смущения, — Вы задумались, а я помешала.
Старик посмотрел на неё. Что-то непонятное шевельнулось в нём, что-то совершенно незнакомое. Он ещё не встречал такой заботы, такого внимания. Конечно, женщины заботились о нём... И проявлялось это по-разному, некоторые были очень тактичны и чутки, но впервые случилось такое — внутренняя, глубинная забота, какое-то высокое чувство уважения к незнакомому, в общем-то, человеку.
Старик внимательно смотрел на девушку и, видя её смущение, улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. Улыбка была открытая, так могут улыбаться только простые, безхитростные, светлые внутренне люди.
— А знаете, если бы мне было хотя бы лет на шестьдесят меньше, я непременно пригласил бы Вас прогуляться по набережной. Я старик, и поэтому могу смело сказать Вам, что Вы настолько прекрасны, что, если бы я был молодым человеком, посчитал бы величайшим счастьем для себя, если бы Вы были со мной, моей женой, моей судьбой. Вы — украшение этого мира, и я желаю Вам радостной и счастливой жизни! Простите моё многословие...
Девушка смотрела на него расширившимися глазами. Она взволнованно дышала и смотрела на него неотрывно.
Старик встал, сожалея, что смутил её. Он чувствовал неловкость.
— Я скоро уезжаю. — сказал он, — эти дни на море были бы пусты без Вас. Простите, что смутил Вас, но наверное я должен сказать до конца. Ваша чистота делает этот мир лучше, облагораживает его. Мы, люди, обязаны быть счастливыми, создавать. И насколько легко было бы быть счастливым с Вами! Я желаю Вам... ...счастья!
Он улыбнулся ей и вышел.
Он неспеша шёл по набережной и думал о том, что всегда ошибался с женщинами. Только теперь он со всей ясностью понял, что так и не встретился со Своей Женщиной, так и не встретился... И вот теперь, когда он стар, она пришла. Она! И между ними пропасть возраста...
Эта простая мысль настолько поразила его, что он, стоя у воды и глядя вдаль, заплакал. Слезы потекли сами, и старик, даже и не помня, когда он в последний раз плакал, сначала разозлился, думая, что это от жалости к самому себе, но потом понял, что это не так, это не жалость. Он весь внутренне будто погрузился в какой-то вибрирующий, тонкий звук, и этот звук пронизал всего его, и необычайная легкость и ясность заполнили его, и старик с безмерным удивлением понял, что любит ее, эту девушку, и это было таким сильным и глубинным, и звонким, и что никогда раньше он про такое даже и не слышал.
“Надо уезжать, срочно!!! Прямо сейчас!”
Он повернулся, чтобы идти и вздрогнул от неожиданности. Поодаль сидела она. Она сидела на песке, поджав ноги и обхватив колени руками. Посмотрела на него. Старик подошел и сел рядом. Долго молчали...
— Я вот, о чём думаю все эти дни... — сказала она, — Как только Вы вошли к нам в первый раз, со мной что-то случилось, я будто взлетела, как будто что-то светлое и прекрасное вошло в меня, и мы стали одним целым, и я поняла очень ясно, что Вы тот мужчина, которого я жду всю свою недолгую жизнь. — она помолчала, — И теперь я совершенно не знаю, что делать...
День завершался. Они сидели рядом и молчали. Они даже и не смотрели друг на друга, только лишь едва касались плечами.
Старик посмотрел на свои руки. Они были не старыми, и он всегда удивлялся этому. Он даже специально смотрел на руки других стариков и видел, какие они морщинистые и потемневшие, и видел пятнышки на кистях и пальцах, и седые волоски, и эти руки ему не нравились. Он всегда с какой-то жалостью смотрел на руки стариков и их шеи, и лица, и поблекшие глаза, и сутулость, и их усталую речь, в основном о ерунде... И видно было, что этим старикам давно уже надоело жить. Нет, конечно никто из них не хотел умирать, но и жизнью это нельзя было назвать. Какое-то медленное угасание...
“Как здорово, — думал он, — что я, хотя и старик тоже, а ведь мне за сто, не разучился радоваться и удивляться. И я так мало успел сделать... Ну как можно сделать что-то по-настоящему большое всего лишь за сто лет?.. И я совершенно не хочу уходить, не хочу умирать. И я только-только начинаю понимать жизнь, во всей полное чувствовать все многообразие мира, и его гармонию, и его ранимость... И вот сидит рядом с тобой на песке прекрасная, необычайная девушка, Богиня...”
Звонкий, тихий звук внезапно кратко прозвучал и затих. Старик заметил, что вокруг наступила полная тишина. Волны беззвучно накатывали на берег, умолкли птицы, пропали все звуки, музыка в кафе за спиной, урчание проплывающего мимо катера... Через мгновение тишина вокруг проникла в него, ушли все мысли, волнения... Ещё мгновение спустя во внутренней тишине, в необычайном спокойствии, в пустоте, которая не являлась пустотой, а лишь началом, возник звук. Едва слышимый, тонкий, почти неуловимый. Звук нарастал, будто приближаясь, и старик, ошеломленный, понял, что это струна.
Звук струны стал тоньше и постепенно пропал. Вокруг была полная тишина.
Старик встал. Встала и девушка. Они молчали и смотрели друг на друга, глаза в глаза.
Вдруг она подняла руку и погладила его по стриженной, седой бороде.
— Хорошо с тобой молчать. И мечтать хорошо. — сказала она негромко, — Я очень давно тебя жду, очень. Жду вот таким, какой ты есть. И мне нравятся твои руки. — улыбнулась она, и, помолчав, добавила: — Ты иди. И ничего не бойся. Ты увидел меня, понял, кто я, и я с тобой теперь, с этого дня мы вместе. Пройдёт немного времени, и ты всё узнаешь и поймешь. А теперь иди и сделай до конца то, что должен.
Она замолчала и смотрела на него снизу вверх, и глаза её были ясны и счастливы. И старик смотрел на неё и совершенно ничего не понимал, и думал только о том, чтобы не спугнуть это волшебство, этот миг, это чудо. И он боялся дышать и только смотрел неотрывно, и видел в её глазах глубину и высоту одновременно, чувствовал всей своей природой, каждой клеточкой невероятное спокойствие и радость, и восторг. Он смотрел и не мог насмотреться. А она смотрела на него. И они молчали. И ему казалось, что их не двое, что они одно, один человек, что теперь они неделимы, и... ...что пора идти.
Девушка потянулась к нему, прижалась всем телом, вжалась в него и сказала, уткнувшись ему в грудь:
— Иди.
— Ты... Научишь меня? — спросил старик.
— Да, всему.
Он поднял руки и прикоснулся к её щекам. Погладил пальцами. Так хотелось сказать многое...
— До свидания, Богиня...
Он повернулся и пошел к себе в гостиницу, не оборачиваясь
и зная, чувствуя, что она смотрит ему вслед.
В номере он долго стоял у раковины и держал под струей воды
ладони. Потом он вышел на балкон и стал смотреть на крупные звёзды. Дышалось легко и свежо, и старик понял вдруг, что прощается с этим миром. Он подумал о тех, кто был близок ему, о детях, у которых давно уже были свои дети, и о том, что они живут сами по себе, не особо стремясь к общению с ним, и о самом маленьком внуке, который единственный из всех людей, встречавшихся ему в жизни, смотрел на него всегда так... ...как смотрела на него она. Так, как она...
Потом стал накатывать сон. Старик не хотел спать, не хотел терять это состояние, это ощущение безграничного счастья, но веки тяжелели, и он едва дошел до кровати. Сон обволакивал, опутывал, и старик даже не заметил, как уснул.
Этой ночью он умер.
Он стоял на вершине холма и думал о ней. И думал о том, что последний день его жизни там был полон такой любви, о которой он и не подозревал ранее.
“Вместе. Мы вместе... — думал он, — Пусть не рядом, и неизвестно когда будем рядом, но мы вместе, я чувствую тебя, ты во мне, мы одно. Когда-нибудь, однажды, мы снова встретимся, и я знаю, что уже навсегда.”
Дышалось полной грудью, счастливо, спокойно. Старик заметил движение и посмотрел вниз. Перед его ногами, раздвинув травинки поднимался стебёлек. Он рос, и старик присел на корточки, наблюдая с улыбкой, как он вытягивался и менял цвет со светло-коричневого на небесно-голубой, и как вырастали в стороны листики, и как они поворачивались к солнцу, и как, наконец, стебелёк перестал тянуться вверх, и как на его вершине появился бутон и начал раскрываться, и как распустился полностью, и как лепестки заискрились и засияли, и как пролегающий мимо жучок повернул и плюхнулся на цветок, и как стебелёк закачался под его крошечным тельцем, и видел, чувствовал, что они рады друг другу...
Старик встал. Что-то привлекло его взгляд далеко внизу. И вдруг, невероятно обострившимся зрением, он увидел на ближайшем мостике такое знакомое платье.
Старик заорал изо всех сил и, скинув плащ, помчался по склону холма вниз...
2012 г