Лёха Колокольчиков опять сорвался. До этого полгода капли в рот не брал. Уже привыкать помаленьку начал к трезвому бытию. На танцы в заводской Дом культуры зачастил. И не просто так, от нечего делать. Решился наконец приглядеть себе вторую половину, чтобы, значит, жизнь свою по уму наладить. Не век жупелом отвратным куковать одному-разъединому. По общагам мотаться да кильку в томате на изжогу изводить.
И так-то вдруг в один прекрасный день захотелось Лёхе семейного гнездышка, что впору бы пасть на коленки посреди танцующего зала и закричать в нарядную толпу: - "Братцы! Посмотрите, какой я хороший! Костюм вот купил, туфли французские. И галстук при мне, и шляпа велюровая с плащом габардиновым в раздевалке. Аж тыщу рубликов на себя спустил. Отнеситесь же ко мне с уважением, братцы! В передовики и ударники комтруда выбьюсь, только уважьте меня, братцы!"
А что? Взбрыкни так Лёха, и, может, действительно повернулась бы жизнь его по-людски? Чем нечистый не шутит. Вон, когда в прошлый раз, по зиме еще, разбирали его не товарищеском суде, мастер, Иван Акимович, речугу-то какую толкнул. Дескать, хоть и мерзавец Лёха Колокольчиков, и шалопай, когда в пьяном виде, но простить его можно, потому как не в лесу он живет, а является членом высокопроизводительного коллектива. Воспитывать его надо, на ум-разум наставлять. Задатки, мол, у Лёхи есть: не рвач он, не поперечник, с полуслова любую работу ломит.
Воистину так. В Лёхином штамповочном цехе ударнички подобрались - один к одному! За копейку в церкви пернут и не покраснеют. Поди-ка, попробуй уговорить любого из них, без выбора, пособить кому-нибудь из своих же товарищей. Бесполезно! Задарма пинками от пресса не отгонишь. Наряд им пиши, да еще и по тройным расценкам, тогда другое дело. А Колокольчикову что ни скажи, куда ни пошли - все молчком исполнит и "спасибы" не попросит. Он ведь бельмо в глазу коллектива и возникать ему не положено.
В общем, Лёха сорвался. Неделя перед зарплатой пришлась на вторую смену. Не выходить бы ему с утра из общежития, поваляться бы вдосталь на койке до самой смены, глядишь и прошел бы день чередом, без приключений. Но абы да кабы, росли б во рту грибы, и был бы то не рот, а целый огород. Задним умом мы завсегда умные: наворочаем незнамо чего, а потом ахаем-охаем, казнимся понапрасну. Рады наизнанку вывернуться, да поезд уже ушел.
Не успел Лёха прихлопнуть за собой входную дверь, как нос к носу столкнулся с Петей Корягой, комендантшиным сожителем, жуликоватым тридцатилетним пройдохой. Тот широко распахнул объятья, будто родным братом Лёхе доводился.
- Привет, землячок! Куда хряешь?
- Чего?
- Ни-и-ча-а-во...-передразнил Коряга. - Вмазать не желаешь?
-Пошел ты...
- Западло что ль? А может, ты язвенник? Ну и ладно, не ссы в компот, фраерок. Поканали в город, газировочкой угощу, коли так. С сиропом.
- На чужие не пьем. Свои имеются, в ваших не нуждаемся. - хлопнул Лёха ладонью по карману.
- Вона, какие мы гордые. - усмешливо протянул Коряга. - А по мне, так не западло и чужими перебиться. Во! - достал он из брючного пистончика скомканную десятирублевую бумажку. - Из курвы своей выдоил...
В Лёхиной деревне, куда он после армии и глаз-то не казал, мужики, как правило, брали девчат в жены дет на пять, а то и все десять моложе себя. И полюбовниц старались заводить молоденьких. Потому-то у него никак не укладывалось в голове, что такой молодой мужик, как Коряга, может спать со старухой.
Комендантша заводского общежития хоть и не вредная баба, но ей же через полгода семь десятков стукнет! Лёха представил, будто это он сам забирается под одеяло, где бесформенной грудой лежит брюзлая,студенистая Матрена Антоновна, и содрогнулся. Лучше уж никак, чем так-то...
Коряга, словно прочитал его мысли. Спрятал десятку, прицокнул удовлетворенно языком, сплюнул под ноги, ухмыльнулся, в упор глядя на Лёху:
- Не западло, говорю, землячок. Не западло... Сам-то много ль заколачиваешь лавья, ваше величество, рабочий класс?
Лёха в момент насторожился. И бабка, и мать, сколько он помнил себя, остерегали не открывать душу всякому встречному-поперечному. А причины, надо сказать, были
у них самих на то веские. После войны бабка, чтобы семью свою сиротскую на ноги поднять, исхитрялась, как могла. Всеми правдами и неправдами открещивалась от натурального налогообложения, которое неизворотливых людей заставляла волком выть. Мать много раз рассказывала: поедут, бывало, в город, купят пару поросят-корытников на откорм и везут их до Чудаевского леса. Там сойдут с попутки, погодят, покуда машина не скроется в сторону Орла, и - скок с асфальта в кусты!
В деревню приходили затемно, разными тропками. Бабка с налоговым поросенком по большаку, особо не таясь, а дочка ее, мать, то есть, Лёхина, задами, по огородам. Бабка, выходит, народ отвлекала, а мать между тем незаконную скотину в избу проносила.
Держали того незарегистрированного поросенка в подполе. Откармливали картошкой с затирухой из комбикорма. Бабка этот комбикорм на ферме подворовывала да в голенищах сапог домой таскала.
Сама же бабка и закалывала подпольную животину, когда срок подходил. Мясо продавали в Туле или Орле, а кишки и всякую прочую требуху варили и ели по ночам, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь из соседей не унюхал да в сельсовет, либо участковому не стукнул.
После таких обжираловок мать, тогда еще голенастая десятилетняя пигалка, и две сестры ее сопливые, будто мухи сонные, по двору торкались, животами маялись. К ним и прозвище за то на деревне крепко прилипло - Дрислючки.
Но,.. и на старуху бывает проруха. Когда колхозникам разрешили иметь паспорта, и народ попёр из деревни, Лёхин папенька , мазурик немыслимый, такое уделал, что бабку на правую сторону парализовало.
В начале шестидесятых годов, перед денежной реформой, у бабки скопилось на книжке пятьдесят тысяч рублей - огромное по тем временам состояние. Ну, зятёк и задурил тёще голову. Мол, снимай-ка срочно своё богатство, не то пропадёт. Государство, дескать, специально реформу устраивает, чтобы куркулей пошерстить.
А мы эти денежки с тобой, тёщенька дорогая, в золотишко переведем. Верное дело...
Бабка и клюнула. Собралась скоренько и вместе с зятем рванула в район. Обратно приплелась назавтра к ночи. Пешком. Одна. Принесла полугодовалому внучонку Алёшеньке гостинец-банку с липучими ландринками. Стёпка-то, отец сраный, хапнул денежки и как сквозь землю провалился.
А через неделю Нюрка, средняя материна сестра, тоже дёру дала из дому. И что, стерва, отколола! Оставила записку. А было в той записке, что любят они со Стёпкой друг-дружку и по обоюдному сговору бросают поганую воровскую деревню, где сплошь все жулики, начиная с предколхоза и кончая родной Нюркиной матерью. Лёхина же мать, Валька, сестрица любезная, дура по самые уши, коль мужика своего Стёпку ублажить не сумела...
Бабку от всего этого и перекосило на всю оставшуюся жизнь.
-Ну так много ли заколачиваешь? - вернул Лёху из воспоминаний Корягин голос.
- Сколько есть - все мои...
До одиннадцати мужики болтались по пустому и от того огромному рынку. Здесь понедельник был выходным. В конце концов, шелуха от семечек, подгнившие смородиновые листья и кучки укропа из выплеснутого на асфальт под лотками огуречного рассола нагнали своими запахами на Лёху тоску. Он взгромоздился на прилавок, свесил ноги и принялся постукивать каблуками по сухим серым доскам. Коряга пристроился рядом, облокотившись на отполированную многими поколениями торговок прилавочную столешницу и мусоля во рту давно погасшую "беломорину".
Ветра не было. Припекало. Где-то вдали, за унылыми бетонными коробками "хрущоб" позвякивали трамваи, глухо гудел большой город.
- Дяденьки, подайте, Христа ради!
Лёха вздрогнул, вскинул голову. Коряга тоже выпрямился. Перед ними стояли, словно возникшие из воздуха, мальчик и девочка. Мальчишка - худенький, угластый, смотрел на мужиков широко распахнутыми глазами. Одет он был в серые школьные брючки и наглухо застегнутую чистенькую сатиновую рубашку. По виду Лёха определил ему лет девять-десять от роду. Девочка казалась чуть моложе своего напарника, но в несуразном одеянии походила на крохотную старушку. Какое-то бесформенное коричневое платье с двумя рядами белых пуговок от пояса до подбородка висело на ней как на вешалке, спадая почти до щиколоток. И совершенно не вязались веселые детские сандалики на ремешках с черным платком, по-монашечьи закрывавшим лоб.
- Чего надо?.. -перекатил Коряга папироску из одного угла рта в другой. Он хотел еще что-то сказать, но от растерянности голос у него сорвался. Коряга поперхнулся и натужно закашлялся.
- Дяденьки, подайте, Христа ради! - заученно повторила девчущка, не поднимая лица. Малец придвинулся к ней поближе, выставив вперед острое плечико, как бы загораживая девочку на всякий случай от опасности.
Лёха спрыгнул с лотка, засуетился, покраснев от смущения и еще чего-то такого, чему он не смог бы дать разумного объяснения. Просто что-то глубоко царапнуло по душе. Какая-то нестыковка...
- Щас, щас...- принялся он шарить в карманах. Вытащил трёшку, несколько мятых рублёвок. Добавил пригоршню мелочи и протянул все это мальчишке. Тот недоверчиво заозирался, толкнул легонько девочку ногой. Она подняла наконец глаза, такие же огромные, как у мальца, взглянула на кучу денег в сложенной ковшом широкой Лёхиной ладони, жалко улыбнулась, веря и не веря в такую удачу.
- Ну, бери, едрёна вошь, покуда дают! - прокашлялся на секунду Коряга. И снова забухал отрывисто, согнувшись пополам.
Потом они долго глядели с Лёхой вслед уходящим детишкам и молчали. А когда те потерялись за чугунными, увитыми безобразно отлитыми колбасами и свинными ляжками воротами колхозного рынка, Коряга почесал себя за ухом и предложил по такому случаю "опрокинуть баночку".
- Не на что. Все монеты выложил. - откликнулся Лёха, - Мои финансы поют романсы...
- Ну, ты и фраер коцаный, землячок! - оскорбился не на шутку Коряга. - Урки не менты, совесть имеют. Может, вывеску тебе с петель свернуть?..
На комендантшину десятку мужики поднабрались прилично. О повышении цен на водку пока еще ходили только слухи.
Лёха, конечно, помнил, что ему сегодня во вторую смену, но махнул на это рукой. Обрыдла вдруг и сама работа - штамповать прищепки для штородержателей, и холодный, неуютный цех с худой крышей, и жадные морды сдельщиков, каждый раз рвущих заготовки друг у друга из рук. Все обрыдло! Один только Коряга был человек! Лёха так прямо и заявил ему в порыве нежности: - "Я тебя, Петя, уважаю! Ты мне вовсе даже не западло, а совсем наоборот!.
В ответ Коряга обнял Колокольчикова за плечи, умилённо прижал к себе и затянул хрипловато:
- Гоп со смыком - это буду я! Воровать - профессия моя!..
Лёху такой дружеский жест тронул до глубины души, и он вообще полюбил Корягу как родного брата. Даже смутно пожалел, что отдал маленьким побирушкам все свои деньги. Им бы и мелочи за глаза хватило. Да и какие они побирушки, в наше-то время трудовых свершений и продовольственного изобилия? Прикидываются, небось... А как бы сейчас троячок пришёлся впору. С лучшим другом Петей еще баночку опрокинули бы.
И взяла Лёху обида, унять которую было уже невмочь...
Очередное и последнее для Лёхи заседание товарищеского суда состоялось назавтра после того, как вернулся он с десятисуточной отсидки за мелкое хулиганство. Мастер Иван Акимович выступал на том суде общественным обвинителем. Он любил выступать. И в защиту, и против. И всегда попадал в точку! Он сказал:
-Генеральный Секретарь ЦК нашей родной КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, наш дорогой Леонид Ильич Брежнев не жалеет сил и здоровья, чтобы всемерно поднимать благосостояние советского народа, а такие злостные нарушители трудовой дисциплины и правил социалистического общежития, как малоуважаемый Колокольчиков, являются тормозом в поступательном движении к светлому будущему - коммунизму! Такие, с позволения сказать, люди ни заводу, ни цеху. ни всему нашему обществу развитого и победившего социализма не нужны!
Лёху уволили по тридцать третьей статье КЗОТа. Напоследок он узнал, что заводским парткомом было спущено указание на места очистить штамповочный цех от всяких там "колокольчиковых", дабы сделать коллектив маяком и примером.
Собрал Лёха чемодан, дембельский ещё, нарядился в новый костюм, рубашку с галстуком, и рано утром ушёл на вокзал.
Поезда в орловском направлении ходили часто, и уехать домой в деревню Селезневку Колокольчиков мог в любой час, однако он не торопился покупать билет. Сперва позавтракал в привокзальном ресторане. Чуть погодя съел пару брикетов вкуснейшего тульского сливочного мороженого, купил в ларьке развесных печатных пряников. Затем сунул чемодан и пакет с пряниками в автоматическую камеру хранения и принялся слоняться взад-вперед по длинному, километра в полтора перрону. И думал, перебирал в памяти события последних двух недель.
...Коряга поступил мудро. Сбежал, как только заметил притормозившую возле них с Лёхой милицейскую машину. А Лёха замешкался. И не потому, что был не скор на ноги или пьян до одури.Он вполне ещё соображал: лучше смыться, чем попасть в медвытрезвитель. Удержали маленькие побирушки, вернее, застрявшаяя в мозгу и зудящая там мысль о них.
В патрульном "уазике", зажатый с обеих сторон молодыми краснощёкими милиционерами, Лёха с жаром принялся рассказывать о мальчишке с девчонкой и тех, честно заработанных, деньгах, что пришлось им отдать. Милиционеры сперва посмеивались, а потом отключили не в меру говорливого клиента. Один из них, слева, будто ненароком врезал Лёхе локтем под дых. Да так не хреново, что очухался он, Лёха Колокольчиков, лишь в дежурной части. Очухался и заорал:
-Какое имеете право бить! Дети побираются, а они бьют! Суки ментовские! Западло мне здесь с вами! Западло! - упоённо выкрикивал он понравившееся Корягино словечко.
Его снова отключили. Сапогом в пах. А на следующее утро отвели в нарсуд, где Лёха и схлопотал десять суток за мелкое хулиганство, "выразившееся в оскорблении, нанесенном в нетрезвом состоянии сотрудникам РОВД при исполнении последними служебных обязанностей по охране порядка", как было указано в протоколе задержания.
Часов около двух пополудни Лёха подошёл к багажным грузчикам, ожидавшим прибытия почтового поезда, попросил сигаретку. Прикурил, закашлялся, выплюнул, подмигнул мужикам и с режущим душу криком: - "Гоп со смыком - это буду я..." - бросился под проходивший транзитом товарняк.