Несколько вечеров подряд странные красно-огненные отсветы мощно приподнимают с краев земли черноту тучного слегка подсиненного низкого неба. На юге стоит густое багрянистое зарево, и на западе, желтоватые - над самым городом, и на севере, такие же - за рекой, где вырос новый спальный район. Тучи, гонимые почти по-весеннему теплым ветром, окунувшись в это свечение, понизу подкрашиваются в алый цвет, делая их по виду еще тяжелее. Вот они расходятся не на долго, наверху становится видно, как в центре красноватой лунной радуги восседает светило небесное, ночное, добавляя видению новые оттенки. Красиво, но тревожно: что это за свет над горизонтом – отсветы от множества огней городских? Разве могут светящиеся окошки домов, магазинов, реклам, мельтешащие по дорогам фары машин давать такой мощный свет, уходящий в отражающее их небо? Со спутника хорошо видны такие места: наиболее заселенные, ярко освещенные в ночи, золотом сверкающие огнями, особенно – в мегаполисах много этого света. Прямо россыпи золота, горстями разбросанные тут и там на суше по земле. Из космоса это смотрится красиво, но, возможно, не так тревожно, как мне - утонувшей на дне темного пятнышка посреди евразийского материка - недалеко от небольшого города, областного центра Кузбасского угольного бассейна.
Каждый вечер выходила я на поле за деревней понаблюдать это видение, будто являющееся не случайно, что-то предсказывающее, либо предупреждающее о чем-то… которое к утру, однако, исчезало. Оседающее белесовато-мглистое небо, затушив гееннские видения, к полуночи снова срасталось с такой же смутной угасающей землей, сливаясь краями. К утру это были две чаши, слепленные из светлой рыхлой глины, опрокинутые друг на друга, ограничивая пространство сверху и снизу. Верх внутри, где должно быть небо, обозначается слегка полувидимыми крыльями ангелов, дружно сомкнувшихся и продолжающих осыпать низлежащий мир своими перьями.
В те дни и по утрам я как обычно выходила на свой «пленер» к берегу Томи, любовалась рассветами, рисующими каждый раз все по-новой. Солнце, приподнимая тяжелый от туч край неба, то является жар-птицей, тихо несущей на крыльях свет и вдруг роняющей в узкую полынью реки золотое яйцо, чтобы легко и радостно взлететь повыше по укороченному зимнему пути. То, слегка подталкивая меня в спину и поторапливая, ведет поводырем в тумане к опоре за деревню, показывая, как из первородного молозива небесного молока рождаются все новые, акварельно-легкие, неописуемо-чудесные картинки. А то вдруг являет самого Архангела, во всем великолепии возвещающего торжество сил небесных просыпающемуся миру. На огненных крыльях мощно приподнимает он небесные своды, и перед этой картиной бледнеют все вечерние миражи и тревожные ночные апокалиптические настроения. А потом снова все погружается в белесистость и мельтешение, кружение и верчение, растворяясь в хаосе дня.
Также было и в то утро, когда, проваливаясь в еще неубранный на дорогах снег, брела я к речке, надеясь увидеть что-то новенькое. Но там все так же, как и вчера: ангельский мир решил, видимо, сбросить остатки своего облачения-оперения, заканчивая постпразднство своего Архистратига и всех небесных сил, чтобы явиться обратно на небо небес своих уже во всем новом, ничем не омраченном, незапятнанном ничем мирским. В надежде, что покроется мир чистотой их крыл, разбавляя незыблемо-извечной светлостью своей его загрязненность и помраченность. Напрасны их старания. Невидимы и не замечаемы. Мир увидит только снег, состоящий из мириад крошечных произведений, совершенных красотой и гармонией линий, все они сливаются в одно видимое нечто, в котором не разглядеть главного…
Ангелы, любившие зависать над крутизной того берега, свободно носятся теперь по всему пространству над рекой. Они, наверное, любят зиму, как и она их. Тоже разодетая во все чистое и сверкающее в протискивающихся из серенькой дымки проблесках света, она немного приостанавливает их бег, все замирает. Тишина такая, что даже шумовой смог над городом приосел к земле, и слышно, кажется, как всплескивают плавниками рыбки подо льдом. Всю зиму теперь эта безлюдная тишь будет нарушаться только рыбаками, редкими точками чернеющими тут и там над просверленными ледорубами внутрь реки колодчиками-лунками. Часами рыбак сидит неподвижно ради одной какой-нибудь рыбешки, привлеченной светом и червячком, вдруг вылетающей в этот свет, и вот она бьется на крючке, еще не веря, что попалась, все кончено, и…вскоре засыпает на снегу, посреди бело-снежной громады мира, не смыкая страдальчески-испуганных глаз даже после смерти…отлетает крошечная живая рыбья душа, вполне себе безгрешная, в просторы вселенские. Безгрешная и чистая, а значит – достойная вернуться в рай. Тот самый, изначальный, что никуда не исчез, а просто растворился и завис: во всем. Везде двойники-частицы его: его деревья, цветы, птицы и рыбы, пресмыкающиеся по земле и воде, продолжают быть во всем, ожидая возвращения. И, конечно, в человеке тоже осталось что-то от райского бытия: то, что было в единении со всем прекраснодушным, написанным чистыми цветами, не замутненнными грязью. Если смешать на палитре больше двух-трех красок, получается сажа газовая. Неумелый художник может испортить любое творение, даже самое гениальное…Человек и есть такой вот, наделенный талантами, но нерадивый творец…
Я стояла, опираясь на парапет набережной, вспоминая, как хорошо было здесь, на реке, летом, как все полнилось цвето-светом, виделось и писалось ярко, сочно, как картина маслом. К осени сменяясь на более тусклую укрывистую гуашь. Еще какой-то месяц назад, в последние теплые сентябрьские дни, я ездила к Томской Писанице, подходила к краю берега на высоте двадцативосьмиэтажного дома, на каменный откос, выступающий узеньким уступом с крутыми обрывами со всех сторон над открытыми со всех сторон просторами. Еще шаг, еще… кружится голова, кружится и качается скала под ногами, ухватиться не за что, кроме отдалившейся вдруг сини неба…еще полшажочка, и… понимаешь, насколько все зыбко и ненадежно, неотвратимо, когда неосторожный полушаг в сторону заканчивается падением. Но делаешь шаг назад, и иллюзорность непостоянства исчезает, земля надежно удерживает тебя на себе, и реку, над которой ты снова паришь восхищенным взглядом, бережно удерживает в объятиях берегов, так и сияющую отраженным лазурным небом. Спустившись к подножию, в укромном уголке меж двух скал, в трех метрах от воды, видишь в камнях едва видимый вход внутрь, и хочется влезть в узкий лаз пещеры, длинной щелью уходящей куда-то внутрь горы: если не знать, то нельзя догадаться, что она тут есть. Остаться бы - жить в этом безопасном месте, облюбованном в доисторические времена предками. Они знали толк в таких местах, особенных по красоте и пригодности к существованию. Вдохновляющих к творчеству: вон как любовно расписали они стройными силуэтами оленей и людей соседние отвесные высоченные скалы!.. Может быть, те художники жили вот прямо здесь! Сидели, отдыхая, на этом пригретом солнцем камне, любуясь и вдохновляясь красотами и чудесами, творящимися прямо на глазах, обдумывая будущие шедевры, изображая их на память тем, кто придет после…всего лишь через какие-нибудь пару тысяч лет…Теперь в этой пещере, говорят, живет барсук. И он, конечно, будет против того, чтобы кто-то остался жить вместе или рядом с ним. А хочется! Ну не жить, конечно, но хотя бы побыть подольше, заночевать, слушая вместе с семейством барсука плеск воды о камень совсем рядышком, смотреть на луну сквозь ветви дерева, на рождение света новым днем над поворотом реки…
«Вот, жива буду, дождусь следующего лета, - думала я, - даст Бог (по нашим-то ковидным временам немудрено и не дождаться), обязательно поеду снова туда, и уже не на один день, а хотя бы на два-три. Там, у Томской Писаницы, места еще красивее, чем здесь. Такие места прямо созданы матушкой-природой для непрерывного восхищения и поклонения! Для таких язычниц, как я, обожествляющих природу. Хотя – нет, я хоть и обожаю природу, и даже считаю ее одухотворенным живым существом, способным к творчеству, но верю, что и земля, и вода творят чудеса жизни все же по велению, по слову более высших сознательных сил. «И сказал Бог…»
Я стояла в тишине, опираясь на парапет, на безлюдной набережной Лазурки, вспоминала прошлое, размышляла о будущем, любовалась жемчужно-розовым и перламутрово-голубым оттенками неба, чуть приоткрывающими заглушенный ими свет на той стороне раковины, впуская рассвет на эту сторону земли - над ее недрами, над крутыми древними горами и реками, над глубокими распадками и темными ущельями огромного каменно-угольного бассейна в древнейших пластах земли…
И не знала еще, что в каких-нибудь ста километрах от меня, в глубине земли, восстающей в рассвет, на самом дне черно-угольной кротовой норы, уже зреет обещанный ночным зловещим заревом взрыв… Еще идут шахтеры-проходчики этими норами в сердце земли, заканчивая рабочую смену и предвкушая возвращение из удушливых лабиринтов забоя под многокилометровыми нагромождениями лавы над головой – наверх, к свету, к глотку свежего чистого духа, к улыбкам и объятиям жен и детей…надеясь принести им заработанные бумажки, обеспечивающие достойную жизнь, чтобы было не хуже, чем у людей – и квартира, и машина, еда-питье, игрушки детям, и, может быть, даже хватит на короткий летний отпуск где-нибудь на теплом Лазурном берегу далекой французской земли… вот, еще шаг, еще полшага… и будет свет!
И стал свет. Но не тот свет – ожидаемо мягкий, ласковый, рассветный, а – совсем другой, и н о й, до которого, кажется, еще так далеко могло бы быть, но который вдруг приблизился: максимально, неумолимо, страшно, гибельно… Невозвратно.
Страшно, наверное, ангельским архистратижьим силам взирать на мир, на то, что творят с ним и с собой существа, должные жить по законам, изначально схожим с их небесными законами. Но - предпочитающие все же свои, собственные, выдуманные ими самими – этими существами – законы. Законы, заставляющие быть зависимыми от того, что так далеко, так странно, так не похоже на то, что и есть одно только – настоящее, жизненное и необходимое… Для жизни в свете. Надежно и далеко от черных бездонных кротовых нор, приводящих в конце концов мир к погибельному концу…
А через девять дней, когда извлечены были из земли тела почти всех погибших для прощания и погребения, ровно в восемь пятнадцать утра – минута в минуту с тем мигом, когда долго сдерживаемые, неподвластные слабому, но мнящему себя царем природы, человеку, силы вырвались на свободу и учинили свой апокалипсис… - по всей земле кузнецкой, как и по всей России, раздался стон множества колоколов над маковками возвышающихся поверх крыш домов храмов, вторя стонам вдов и детей, всех православных... Звонили и перезванивались друг с другом, перекликаясь, через все просторы неба колокола, скорбя, прощаясь уж в который раз с невинноубиенными алчностью людской душами… внутри церквей вторили им позванивающие тихо кадила с дымящимся ладаном, скорбели люди, трепеща у амвонов огоньками свеч, отпевая длинную прощальную панихиду: «Вечная память, вее-ечная па-амять…» На земле и на небеси. В душах людских здесь и уже там… где, как обещано великим спасительным обетованием, творящим все заново: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (Откр: 21: 1-1). Увидят все - ведь, как это ни избито звучит – все т а м будем, уйдем в свое время. Главное – уйти, с легкой душой, веря в бессмертие, в восстановление в новом теле с этой же самой душой, обновленной для жизни в новом мире…Как это будет – неведомо пока для нас, живых, но веками верят люди и уходят с этой верой туда, где все и откроется уже въяве Откровением свыше.
В тот день служилась и праздничная Всенощная служба – предпразднство «Введения во храм Пресвятой Богородицы». Скорбь и радость идут рядом. Скорбь по ушедшему, радость еще одного обетования для нас, пока еще шагающих в будущее: крошечное невинное человеческое дитя, милая маленькая Дева ступает на первые ступеньки, ведущие к возрастанию в чистоте и непорочности – и в отстраненности от всего греховного - которые достойны того, чтобы принять и возрастить в себе Бога.
Не это ли главное и для нас, шагающих дорогами царствия земного к Царствию Небесному?