Сорви-голова

Краткое содержание: Капитан Сорви-голова с отрядом Молокососов сражается за независимость Трансвааля... но не на Земле...
Написано по мотивам романа «Капитан Сорви-голова» Л. Буссенара

Глава 1
Военно-полевой суд. — Обездоленная семья. — Появление Жана Грандье. — Казнь. — Чудовище из легенд. — Капитан Сорви-голова. — Погоня. — Материнская молитва.

Имя этого огромного сильного человека — Рууд — переводилось с языка буров как «волк», но его судьи об этом не знали. А он смотрел на завоевателей как хищный зверь — гордый, несломленный. Горячий ветер вельда ерошил его светлые волосы. Был он настоящим великаном, возвышаясь почти на две головы над охранявшими его солдатами. А те держали ружья наизготовку, поглядывая на пленного бура снизу вверх с невольной опаской и таким же невольным уважением. Пожалуй, если бы этот богатырь захотел, он мог бы легко схватить стоящих к нему поближе солдат за загривки и столкнуть лбами, чтобы черепа их раскололись, как гнилые орехи.

Эту мысль озвучил один из пятерых британцев, членов военно-полевого суда, — молодой кавалерийский капитан, нервно покручивая пшеничный ус:

— Господа, почему бы не заковать этого зверя в кандалы или хотя бы не связать? Мы все здесь сильно рискуем, находясь в непосредственной близости от него, мало ли что взбредёт ему в его дикарскую башку.

Председатель суда, статный высокий полковник в уланском мундире, досадливо сдвинул тёмные брови, восприняв слова капитана как критику в свой адрес:

— Наши солдаты держат под прицелом не только преступника, но и его семью, если вы ещё не успели этого заметить, капитан Адамс.

Он раздражённо ткнул пальцем в сторону стоявших за оцеплением, возле дома, родных обвиняемого — жены, стройной, всё ещё красивой женщины, и пятерых детей, младшие из которых прятались за её юбками. Две девочки лет семи-восьми, в ужасе уставившись на солдат, горько рыдали. Только старший из детей, подросток лет пятнадцати, стоял, гордо выпрямившись, как его отец, и с вызовом глядел на захватчиков.

Адамс пожал плечами, словно признавая правоту полковника, но тем не менее вполголоса сказал, наклонившись к своему соседу, кряжистому широкоплечему майору Колвиллу:

— Этому животному всё равно, что станет с его семьёй. Он и своих детей в жертву хвалёной независимости Трансвааля принесёт, если понадобится. А на мальчишку-то взгляните — вот кого следует поставить рядом с отцом. Этот зверёныш подрастёт и станет таким же зверем.

Майор согласно кивнул.

Председатель нахмурился ещё сильнее, услышав этот разговор, и поднялся со своего места.

— Рууд Эйзинга, военно-полевой суд объединённых вооружённых сил Великой Британии рассмотрел мотивы и обстоятельства совершённого вами преступления. Желаете ли вы что-то сказать в свою защиту?

Светловолосый гигант едва качнул головой, скрестил руки на могучей груди и заявил, с презрением глядя на своих судей:

— Я уничтожил всего лишь ваш поезд с боеприпасами. Славно он горел! Но я не добрался до вас. Будьте вы прокляты, я ни на секунду не сожалею о том, что буду казнён за своё деяние, жалею только, что вовремя не вступил в армию независимого Трансвааля, чтобы получить оружие и сражаться с вами, как подобает мужчине.

— Довольно! — грозно крикнул полковник, ударив ладонью по импровизированному столу, стоявшему перед судьями. Стол зашатался, бумаги посыпались с него, сержант, выполнявший обязанности секретаря суда, едва успел подхватить их. — Вы закоренелый преступник и подстрекатель, Рууд Эйзинга. Военно-полевой суд в составе капитана Руссела, капитана Адамса, капитана Хардена, майора Колвилла и меня, полковника Гордона, единогласно приговаривает вас к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведён в исполнение немедленно. Вы сами выроете себе могилу.

Под усилившиеся рыдания семьи обвиняемого сержант отдал распоряжение одному из рядовых — и вскоре тот принёс из сада Эйзинги кирку, блеснувшую на солнце. Он с опаской положил её на траву невдалеке от великана. Подметив его страх, бур мрачно усмехнулся:

— Я мог бы не одного из вас, псы поганые, сейчас прикончить или покалечить, но не хочу рисковать жизнями своих детей и жены, раз уж все они попали к вам в заложники. Я сам вырою себе могилу и без страха лягу в неё, но знайте, что за меня отомстят, — голос его загремел, как гром.

Когда он умолк, в повисшей напряжённой тишине стало слышно, как в высокой жёлтой траве вельда стрекочут кузнечики.

— Я сказал — довольно тут вашей агитации! — вскричал опомнившийся полковник, опершись на стол кулаками. Его неимоверно раздражало то, что подсудимый не боится смерти и плевать хотел на его приказы. — Я велю сейчас же, на глазах у моих солдат и вашей семьи, раздеть и выпороть вашу жену, если вы не будете повиноваться!

Остальные члены суда изумлённо переглянулись:

— Гордон соображает, что делает, — вполголоса протянул один из них, капитан Харден, лысоватый, с хрящеватым носом, и похотливо осклабился. — Я с удовольствием погляжу на эту картину. Дикарка недурна собой, хотелось бы видеть, что скрывается под тем мешком, который она носит. Надеюсь, что этот мужлан и дальше будет перечить полковнику.

Но Рууд только скрипнул зубами и опустил лобастую голову, увидев, как его жена ахнула и закрыла ладонями бледное заплаканное лицо. Стало ясно, что гнусная угроза возымела своё действие.

— Какое замечательное благородное распоряжение только что прозвучало из ваших уст, господин полковник! — раздался вдруг позади всех напряжённый и гневный юношеский голос. — Оно делает честь Великой Британии, которую вы здесь представляете.

Все как один обернулись на эти крамольные слова. Со стороны выгона, ведя под уздцы низкорослого каурого пегаса, подходил запыхавшийся юноша, почти подросток — русоволосый, высокий, широкоплечий, на вид лет шестнадцати, не больше. Одет он был изящно и богато, можно сказать, даже щеголевато — в расшитый серебряными галунами тёмный камзол и брюки. На ногах его красовались кавалерийские сапоги. Его мальчишеское лицо, наверняка ещё не знавшее бритвы, пылало от гнева.

— Вам мало того, что вы приговорили к казни этого человека, — он кивнул в сторону осуждённого, который удивлённо и радостно вскинул голову, явно узнав паренька, — вы ещё хотите надругаться над его женой, ни в чём не повинной женщиной, на глазах у её детей?!

Заметно пристыженный этой справедливой отповедью полковник на миг отвёл взгляд, но потом снова побагровел от раздражения.

— Прекратите демагогию, вы, молокосос. Я требую, чтобы осуждённый подчинялся моим приказам, приказам председателя военно-полевого суда.

— Который только что приговорил его к смерти, конечно же, он должен быть к вам почтителен, — насмешливо закончил юноша. Его тёмные глаза горели возмущением, губы горько искривились.

— Да кто вы такой, чёрт бы вас побрал?! — снова вспылил полковник Гордон. Он мог бы отдать своим солдатам приказ схватить юного наглеца — но мало ли, вдруг это сын какого-нибудь местного аристократа, судя по одежде и повадкам? Хотя пегас у него был явно из недорогих, туземной породы, мелкий и коротконогий, лишь крылья, пока что прижатые к бокам, задорно топорщились, выдавая гордый нрав животного. «Такой же, как у его огольца-хозяина», — подумал полковник, сумрачно усмехнувшись в усы.

— Меня зовут Жан Грандье, — негромко, но чётко представился юноша. — Я прибыл из Кейпитауна. Рууд Эйзинга, которого вы здесь осудили, спас меня когда-то от смерти. Я только что узнал о суде над ним — и хочу спасти его. Я добьюсь его оправдания — и предлагаю вам миллион франков залога, если вы отложите эту позорную казнь.

У всех отвисли челюсти.

Капитан Харден длинно присвистнул и спросил, не утерпев:

— Банк Грандье в Кейпитауне не вам ли принадлежит?

— Он принадлежал моему отцу, а после его гибели по завещанию перешёл ко мне, — гордо выпрямившись, ответствовал юноша. — Чек на предъявителя, выписанный мною, будет принят в любом банке Великой Британии.

Офицеры начали изумлённо перешёптываться, во все глаза уставившись на него, но эти толки оборвал полковник Гордон. Он ещё сильнее насупил тёмные брови и отчеканил:

— Вы что-то путаете, молодой человек. Вы не в суде присяжных находитесь. Здесь, в Трансваале, идёт война, если вы не успели заметить, вертясь в столице, — тут он позволил себе усмехнуться. — Военно-полевой суд вынес приговор: мятежник, пустивший под откос эшелон с боеприпасами, будет расстрелян немедленно. Дурную траву — с поля вон.

Рууд Эйзинга презрительно сплюнул себе под ноги и проговорил так же спокойно, как и председатель суда:

— Не надо просить за меня, Жан, не унижайся. Поддержи лучше мою Эллен и всю мою семью, — он кивнул в сторону своих детей и жены.

Те уже не рыдали, но потухшими, остановившимися глазами смотрели на происходящее. Старший мальчик так и стоял, вытянувшись в струнку и стиснув у груди кулаки.

— Можем ли мы, его родные и я, хотя бы обнять его на прощание? — после долгого молчания бесцветным голосом осведомился Жан.

Полковник тоже помедлил, прежде чем с явной неохотой подал знак солдатам из оцепления. Те немного расступились. Жена и дети Рууда кинулись к нему и повисли у него на шее, судорожно обнимая его и плача. Сцена эта была столь душераздирающей, что многие солдаты отвернулись, пряча повлажневшие глаза и наверняка вспоминая о собственных семьях. Лишь члены суда сидели с каменными лицами. Капитан Адамс чистил ногти щепочкой, полковник демонстративно уткнулся в бумаги, остальные принялись громко болтать между собой.

Последним к приговорённому подошёл Жан Грандье. В глазах его тоже стояли слёзы, которые он незаметно утирал.

— Ну-ну, мальчик, — прикрикнул на него великан, — тебе ли плакать? Я отдаю жизнь за нашу свободу. Крепись, ты храбрый командир.

— Тс-с, — прервал его юноша и изо всех сил сжал в объятиях. Потом поспешно отошёл, чтобы не мешать родным Рууда прощаться с ним.

Выждав ещё немного, полковник Гордон отдал приказ увести всех родных осуждённого и Жана Грандье за оцепление. Теперь Жан обнял за плечи несчастную Эллен, которой суждено было вот-вот стать вдовой. Женщина отвернулась, вцепившись в его одежду. Поверх её растрёпанной светловолосой головы Жан, стиснув зубы, глядел на то, как бур, поплевав на ладони, сноровисто взмахнул киркой, остриё которой врезалось в красную землю вельда. Вскоре целые холмы этой взрытой земли выросли по обе стороны большой ямы. Прежде чем начать свою страшную работу, Рууд сам провёл на земле две зарубки, шагами отметив свой гигантский рост.

Покончив с этим, он встал на краю собственной могилы, бросив кирку и заложив крепкие руки за спину. Теперь он уже не смотрел на свою семью и на Жана, а с вызовом, тяжело и ненавидяще уставился на солдат, которые, повинуясь отрывистым командам сержанта, выстроились напротив него. Они уже вскинули ружья, из стволов которых вот-вот должна была вырваться его смерть. Потом он перевёл взгляд на членов суда. Те наконец-то притихли и сидели за своим усыпанным бумагами столом, как деревянные истуканы в красных мундирах.

— Я сейчас умру, но и вы долго не проживёте, мерзавцы, заявившиеся на нашу землю, — прогремел он, и каждое его слово, казалось, разносилось по всей округе, прокатываясь среди красных холмов. — Да здравствует свободный Трансвааль!

Сержант, командовавший расправой, резко опустил вскинутую руку, крикнув: «Пли!». Грянул залп. Великан-фермер пошатнулся, но не упал, хотя в его широкую грудь ударило несколько пуль. Из ран его и изо рта хлынула кровь. Его семья отчаянно рыдала, помертвевшими глазами глядя на это убийство. Наконец Рууд качнулся сильнее и рухнул — но не в могилу, а рядом с нею, прямо на груду взрыхлённой им земли.

— Боже милостивый, — прошептал Жан Грандье, с болью глядя на труп своего друга. Но тут же глаза его расширились от ужаса, а лицо побелело, как полотно.

Из разрытой могилы, прямо над телом Рууда Эйзинги, пружиной вскинулось нечто, чему не было названия в его родном языке. Зулусы, исконные чернокожие дети этой пустыни, называли гигантского червя «аманариву», а белые поселенцы, пришедшие сюда, и уж тем более британцы, считали его существование вымыслом. Но вот червь воздвигся над ними как чёрная блестящая башня, грозно вертя огромной чешуйчатой головой. Его глаза, похожие на огненные плошки с горящей лавой, сверкали яростью — он искал жертву.

Легендарное чудовище вырвалось на волю из земной тверди, будто из океанской пучины.

Вокруг него звучал общий, исполненный первобытного ужаса, вопль. Британцы пятились, крестясь, кое-кто уже бежал прочь, как заяц.

— Что вы визжите, словно бабы?! Стреляйте! — в бешенстве закричал опомнившийся полковник Гордон и вскочил, опрокидывая стул и судорожно выхватывая из наплечной кобуры револьвер.

Но было поздно. Голова аманариву ударила его в грудь подобно мощному тарану. Он в последний раз хрипло вскрикнул, взмахнув руками, и рухнул навзничь, лишившись сознания. Аманариву же, на которого совершенно не действовали ружейные залпы — пули отскакивали от его тела, покрытого чешуёй, словно настоящей бронёй, — так же молниеносно принялся таранить британских солдат одного за другим. Те падали на землю, будто кегли. Некоторые из них корчились в предсмертных судорогах

Покончив таким образом с десятком британцев, аманариву нырнул обратно в разверстую яму столь же неожиданно, как и появился из неё.

— Наша земля мстит вам! Мстит вам за моего отца! — раздался вдруг ликующий звонкий голос. Это кричал мальчик-подросток, старший сын казнённого. — И я буду мстить вам за него!

— Тихо, тихо, Поль, — быстро приказал ему Жан Грандье, хватая мальчишку и зажимая ему ладонью рот. Но мало кто их услышал. Британцам было не до того. Офицеры в смятении кинулись к распростёртому на земле полковнику, который едва слышно стонал, шаря рукой по груди и слепо уставившись в небо.

Один из солдат по приказу капитана Адамса с неохотой полез в раскрытую, будто пасть, могилу, тщетно пытаясь найти там следы сгинувшего чудовища. Между тем вдова казнённого приблизилась к яме и опустилась на колени рядом с телом мужа. Младшие дети сгрудились вокруг неё, будто перепуганные цыплята.

Не обращая ни на кого внимания, Эллен поцеловала мужа в помертвевшие губы и закрыла ему глаза, проведя рукой по лицу. Она омочила пальцы в льющейся из страшных ран крови и коснулась ими своего лба, а потом, повторив это действо ещё, ещё и ещё раз, коснулась лбов своих детей, которые перестали плакать и застыли, стоя на коленях. Они будто принимали святое причастие, с глубокой печалью и благоговением подумал Жан, подталкивая Поля к матери.

Мальчик тоже опустился на колени, как и остальные дети, и мать окропила кровью и его.

— Никогда не забывайте, как и за что погиб ваш отец, Рууд Эйзинга, — вполголоса приказала Эллен, пристально всматриваясь в лица детей, которые, кажется, на глазах становились взрослыми.

— Я не забуду, мама, — отчеканил Поль, вскидывая горящий взгляд. — И не забуду, кому надо отомстить, я запомнил всех: капитан Руссел, капитан Адамс, капитан Харден, майор Колвилл, полковник Гордон.

Он выпалил эти имена, как заклинание.

— Я сейчас уеду с Жаном, мама, — твёрдо добавил он, и женщина, помолчав, кивнула:

— Ступай, Поль. Я сама похороню твоего отца.

В творившейся вокруг сумятице никто из британцев, по счастью, не обращал на осиротевшую семью никакого внимания. Как и на то, что со стороны выгона раздалось сперва хлопанье и свист мощных крыльев, а потом топот копыт.

Там снизился и приземлился всадник, а вдали — пока что едва различимый — ещё один.

Первый во весь опор гнал своего вороного пегаса прямиком к Жану Грандье, восклицая по-франкски:

— Жан! Они сейчас будут здесь! Нас раскрыли! Тебя! Надо уходить!

— Ты о чём, Фанфан? — недоумённо спросил Жан, быстро подойдя к пареньку, который оказался примерно того же возраста, что и Поль Эйзинга. Но, в отличие от светловолосого и высокого Поля, он был чернявым, более крепким и смуглым.

— Прочь отсюда! — выкрикнул тот, отчаянно глядя ему в лицо, и Жан, будто опомнившись, тряхнул головой и громко свистнул.

В ответ на призыв хозяина рядом с ним во мгновение ока оказался его пегас, и юноша вскочил в седло. Пегас заржал, ударив копытом в землю.

— Садись и ты, — скомандовал Жан, повернувшись к Полю. — Фанфан, возьми его на спину к своему Чико!

Мальчику дважды повторять не пришлось — через несколько мгновений он уже сидел позади Фанфана, держа его за пояс. Вороной Чико, казалось, не заметил, что седоков стало на одного больше.

Пока ребята разворачивали пегасов, к британскому биваку наконец подскакал приземлившийся вторым всадник на крупном, чалой масти, скакуне.

— Хватайте их, хватайте! — задыхаясь, принялся кричать он ещё издали. — Этот парень — проклятый капитан Сорви-голова!

Заслышав это имя, британцы опомнились и озадаченно повернулись к верховому.

— Проклятый Сорви-голова! — снова проорал тот во всю глотку! — Командир разведчиков-Молокососов!

Раздались выстрелы — кто-то из вояк среагировал первым. Но поздно — пришпоренные пегасы взяли разбег и спустя несколько томительно долгих для их всадников минут поднялись вечернее небо, тяжело взмахивая огромными крыльями.

Ещё пара минут, и они скрылись за горизонтом, будто их тут и не было.

Всё ещё сидевшая на земле рядом с телом мужа Эллен опустила голову и пробормотала, осенив себя крестным знамением:

— Господи, спаси их и сохрани.

Глава 2
Бегство. — Пегас ранен. — Фанфан не бросает друга. — — Перестрелка. — Встреча с сержантом Томпсоном. — Послания Сорви-головы. — Размышления у ручья. — Плен.

На этот раз капитану Сорви-голове, которого все в Кейпитауне знали под именем Жана Грандье, и его друзьям удалось уйти от преследования разъярённых британцев, как он неоднократно проделывал до этого, хоть и с большим трудом.

Уланы на своих рослых пегасах с их огромными крыльями по извечной страсти британцев к охоте привыкли загонять летающую и бегущую дичь. Действительно, на земле их скакуны с более длинными, чем у туземных небольших пегасов, ногами могли хоть с некоторым усилием, но неумолимо их догнать. В воздухе же лёгкие крылатые кони буров обладали большей маневренностью и скоростью, поэтому Жану и его товарищам вначале удалось намного опередить своих преследователей.

Но оружие у тех оказалось более дальнобойным, и одна из пуль, выпущенных уланами, перебила правое крыло бедного вороного Чико, пегаса Фанфана, который и без того нёс на себе двойную ношу.

Беспорядочно взмахивая левым крылом, Чико начал предсказуемо снижаться под радостный рёв британцев, посчитавших, что добыча уже у них в руках. Но тут капитан Сорви-голова на скаку открыл огонь из своей винтовки, наповал уложив двоих улан. Они сползли с сёдел, запутавшись в стременах и вынудив своих скакунов направиться к земле. Это охладило охотничий раж британцев, но беглецам всё равно пришлось снизиться, а затем и приземлиться на жёсткую, усеянную колючими рыжими кустами равнину.

На земле Чико стал чувствовать себя немного бодрее, хотя его раненое крыло жалко повисло, с него капала кровь. Но перевязывать бедолагу было некогда — британцы, тоже направившие пегасов к земле, угрожающе приближались.

Выстрелы щёлкали, как удары хлыста, пули свистели, но не задевали юных храбрецов, гнавших пегасов во весь опор к передовым позициям армии буров. Уже можно было различить взволнованно и ободряюще размахивающие руками фигуры в синих мундирах, и навстречу беглецам выехал конный отряд. Но подмога была ещё далеко.

И тут Жан решился рискнуть собой, чтобы спасти товарищей. Самообладания ему было не занимать, хотя он со всей отчётливостью понимал, что шансов на спасение у него не так уж и много. Он осадил своего каурого, спрыгнул наземь и крикнул Полю, который еле держался на крупе шатающегося от усталости и потери крови Чико:

— Садись — и гоните навстречу нашим! Я тебе приказываю!

Сошедшиеся к переносице брови капитана разведчиков и его непреклонный тон не позволили юному буру спорить с ним. Он вскочил на каурого, пригнулся к гриве — а того и не нужно было понукать. Вытянув шею, умный скакун понёсся, как ветер.

— Фанфан! — гаркнул Сорви-голова, видя, что его друг не собирается следовать примеру Поля и более того, даже спешился. Но франк лишь отрицательно мотнул головой, оскалившись не хуже взбешенного пса и прокричал в ответ:

— Даже не думай, кэп! Я тебя никогда не брошу.

Сорви-голова только зубами скрипнул да рукой махнул.

И вдвоём, оперев свои ружья на спину смирно стоявшего Чико, они открыли по британцам такую хладнокровную стрельбу, словно очутилиись в тире. Каждый выстрел находил свою жертву, и уланы валились с пегасов под яростный вой остальных преследователей и восторженное улюлюканье буров, которые непременно тоже начали бы пальбу, если бы не опасались попасть в юных стрелков. Для пуль британцев те, казалось, были неуязвимы. И, стреляя в людей, ребята старались не задевать пегасов — ведь крылатые скакуны были ни в чём не повинны.

Сорви-голова не оборачивался — но по долетавшим сзади ликующим возгласам понимал, что Поль уже встретился с передовым отрядом буров. От сердца у него совсем отлегло. Уланы же, выкрикивая злобные ругательства, вынуждены были развернуть коней и пуститься наутёк, чтобы сохранить свои злосчастные жизни.

Выстрелы совсем стихли. На жёлто-бурой равнине вельда распростёрлись раненые и мёртвые уланы, возле которых, опустив головы, бродили их кони.

Сорви-голова обернулся — первые бурские всадники вот-вот должны были очутиться рядом с ним. Но он бросился к распростёртому на земле улану, потому что узнал его: то был сержант-секретарь военно-полевого суда.

— Осторожнее, кэп! — тревожно окликнул Фанфан, в мгновение ока очутившись рядом с ним.

Но противник был неопасен, он даже не пытался схватиться за оружие, а лишь жалобно стонал в полузабытьи. Его висок и шея окрасились кровью.

Присмотревшись, Сорвиголова облегчённо выдохнул: пуля, скользну в по виску сержанта, лишь контузила его — так определил сам стрелок, присев на корточки возле раненого, приоткрывшего мутные от боли глаза.

— Как ваше имя? — негромко осведомился Сорви-голова, вытирая кровь с виска улана свёрнутым в ком носовым платком, пока Фанфан скептически глядел на это действо.

— Томпсон, сэр, — сержант, казалось, вот-вот вытянется в струнку, хоть и лежал на земле.

Капитан разведчиков невольно усмехнулся и продолжал:

— Моя пуля едва задела вас. Я хочу попросить бурского командира не брать вас в плен. — Он сделал паузу, а потом закончил, увидев, как округлились светлые глаза сержанта, из которых враз исчезла муть: — Я предложу ему отпустить вас с тем, чтобы вы вручили каждому из членов военно-полевого суда, приговорившего к смерти моего друга, послания от меня. Их я сейчас вам напишу.

Сержант, уже полусидевший на земле, так неистово закивал, что приобрёл сходство с фарфоровым болванчиком. Даже явная головная боль ему не мешала.

Фанфан презрительно рассмеялся, и его смех подхватили буры, спешившиеся и окружившие их. Среди них был и Поль Эйзинга, державший под уздцы каурого.

Сорви-голова лёгким свистом подозвал своего крылатого коня, который, кстати, по праву носил кличку Ураган, вынул из седельной сумки блокнот и быстро, чётким почерком, написал на пяти вырванных из него листках несколько одних и тех же фраз.

Гласили они следующее: «Вы жалкий трус и палач, казнивший моего друга, с которым побоялись бы схватиться один на один. За это вы заслуживаете смерти. Она неминуемо настигнет вас от моей руки, где бы вы ни находились». И подписался: «Жан Грандье, капитан Сорви-голова».

Он решился на это, опасаясь за Поля. Пусть лучше британцы гоняются за капитаном разведчиков, у Жана было куда больше боевого опыта и выносливости.

Он вручил листки сержанту со словами:

— Передайте эти записки каждому из так называемых судей, начиная с полковника Гордона, лично в руки. — Тут он подумал, что Гордон, скорее всего, скончался от страшного удара в грудь, но продолжал: — Скажите, что это привет от меня. — Он порывисто повернулся к командиру буров, крепкому коренастому бородачу: — Могу ли я отпустить этого человека с такой миссией, Ульд?

Тот, кого назвали Ульдом, успокаивающе прогудел:

— Разумеется, Жан.

Судя по всему, Поль успел коротко рассказать бурам, что произошло на ферме его отца всего пару часов тому назад — о беспощадной казни, появлении гигантского червя и побеге разведчиков.

…Вечером, после того, как горны сыграли отбой, а Поль и Фанфан крепко уснули в отведённой для всех троих палатке, Сорви-голове не спалось. Он тихонько приподнял полог и выскользнул наружу, бесшумно направившись к цепи часовых. Миновав ближайший пост, он с улыбкой объяснил встревожившемуся за него бурскому капралу:

— Хочу побыть в одиночестве на берегу ручья и поразмышлять. Не волнуйся, друг.

Он похлопал капрала по плечу и направился туда, откуда доносилось мерное успокаивающее журчание воды. Дойдя до небольшого ручейка, оживлявшего довольно-таки унылую пустошь (в сезон дождей ручей разливался, превращаясь в бурлящую реку), он присел на корточки и опустил ладони в холодную воду. Потом умыл лицо, словно смывая с себя всю боль и горечь невероятно тяжёлого дня, начавшегося с известия об аресте Рууда Эйзинги и закончившегося отчаянной перестрелкой.

В сердце у него тлела тяжёлая неизбывная печаль. Он оплакивал великана-бура, который действительно спас ему жизнь, когда Жан, совсем ещё желторотый юнец, год назад впервые очутился в вельде и едва не утонул при наводнении в таком же вот внезапно разлившемся ручье.

Тогда ему только что сравнялось пятнадцать, и он был просто маленьким восторженным дурачком, ничего не знавшим об ужасах войны и мечтавшим о подвигах, подумал Жан со слабой усмешкой. Покуда отец был жив, тот не поощрял страстной тяги своего единственного сына к опасным приключениеми. Жан должен был только учиться — и он прилежно учился: сперва в лучшей школе Кейпитауна, а затем в колледже экономики, по окончании которого должен был поступить в университет. Кроме того, он был замечательным спортсменом, прекрасно развитым физически (и знать не знал, насколько ему пригодятся эти навыки впоследствии). Со своими однокашниками, что в школе, что в колледже, он находился в тёплых приятельских отношениях, никогда не кичась своим происхождением и богатством отца. Его любили и преподаватели за острый ум и весёлый нрав, но избалованным он не был.

Его безоблачная жизнь всеобщего любимца оборвалась со смертью отца и матери. Жан по сию пору не хотел вспоминать тот день и час, когда ему сообщили, что пассажирский пароход «Мавритания», на котором плыли Поль и Этель Грандье, возвращаясь в Кейпитаун из Дурбина, наткнулся на британскую мину, взорвался и пошёл ко дну. Никто из пассажиров не смог спастись.

Так страшно для Жана Грандье началась британско-бурская война.

С гибелью «Мавритании» британцы перестали скрывать свои враждебные намерения и объявили Трансваалю, посмевшему потребовать независимости, войну.

Сейчас Жану было дико вспомнить, что до этой трагедии он политикой не интересовался, «вращаясь в столице», как насмешливо заявил ему председатель суда над Руудом полковник Гордон. Этот щеголеватый надменный негодяй был абсолютно прав. Молодой Грандье был просто богатеньким столичным вертопрахом. Но вся кровь вскипела в нём, когда над его страной нависла опасность, когда погибли отец и мать, а с фронтов стали поступать ужасающие новости. Британцы не щадили никого, даже женщин, стариков и детей, дотла сжигая мирные бурские фермы и деревни зулусов.

Получив в своё распоряжение состояние отца, молодой Грандье отказался от всяких советов и советчиков, желавших помочь ему приумножить это состояние (не безвозмездно, само собой). Ему стало не до того. Он достиг совершеннолетия и получил право на самостоятельные решения. И знал, чего именно он хочет.

Жан попросил аудиенции у Михаэля Кригера, только что законно избранного народом президента независимого Трансвааля. И прямо заявил этому немолодому усталому человеку, чьё суровое лицо украшало первые полосы мировых газет, что хочет пожертвовать унаследованный капитал на вооружение и оснащение маленькой бурской армии.

Ряды этой армии меж тем росли с каждым днём. Со всех сторон света в Кейпитаун стекались добровольцы, жаждущие, как и Жан Грандье, помочь республике Трансвааль в её справедливой войне за свободу. Среди них были и подростки, почти что дети.

Из этих малолетних храбрецов Жан Грандье и навербовал свой отряд разведчиков, которых сам президент Кригер с гордостью и любовной насмешкой назвал Молокососами, а они с радостью приняли это прозвище. Вскоре об их подвигах вовсю трубили газеты. Трансваальские, германские, италианские и франкские — с восторгом, британские — с ненавистью. В самом деле, эти мальчишки, проворные как чертенята, на своих таких же прытких туземных пегасах вихрем проносились по тылам противника, сметая всё на своём пути и так же мгновенно исчезали. Об их лихих операциях против британских бронепоездов и неповоротливых пушечных расчётов складывались настоящие легенды.

Тогда-то Жан Грандье и получил своё прозвище. Сорви-голова так наездники вельда называли тех, кто укрощает диких необъезженных пегасов.

За поимку Сорви-головы и его верного друга Фанфана британцы назначили огромные награды. Но пока что предателей, желавших продать оккупационным властям отважных молодых бойцов, среди буров и зулусов Трансвааля не нашлось.

А война всё разгоралась. Как раз сейчас бурская армия под командованием генерала Картье осаждала захваченный британцами Веллинг, и отряд Сорви-головы собирался принять участие в этой операции.

Прервав свои размышления, Жан встряхнулся и со вспыхнувшей тревогой огляделся по сторонам, пожалев, что не захватил с собой карманного фонарика. Между тем со стороны ближнего оврага доносились какие-то странные звуки. Ночная птица? Зрение у юноши было острым, и он пошёл на звук, справедливо рассудив, что, коль у него с собою есть маузер, звать на подмогу патрульных часовых было бы просто смешно. Особенно ему, Сорви-голове, командиру разведчиков!

Он увидел на траве какое-то тёмное пятно, похожее на шкуру огромного зверя и озадаченно наклонился над ним. После загадочного появления на ферме Айзинги легендарного аманариву он не удивился бы, если бы это снова оказалось некое диковинное животное. Он понял свою непоправимую оплошность, когда было уже поздно. «Шкура» взметнулась с земли, окутав его плотным коконом. Это была попона, которую держали за углы, затаившись, несколько британских солдат. Злорадный голос полушёпотом сказал ему на ухо:

— Попался, стервец! Даже искать его в их лагере не пришлось, сам заявился прямо в руки.

Зарычав от гнева и бессилия, Сорви-голова рванулся что было мочи, пытаясь разорвать путы, но тут ему в висок ткнулось револьверное дуло, а тот же голос быстро и угрожающе пообещал:

— Не вздумай заорать, или тебе конец, сопляк.

Какое там! Жан и не собирался повиноваться. Ему надо было во что бы то ни стало предупредить товарищей. Он попытался растолкать в стороны негодяев, накинувших на него попону, и изо всех сил закричал:

— Тревога! Тревога! Британцы!

На его макушку обрушилась рукоять револьвера, и мир вокруг зазвенел и почернел. Отважный юноша лишился сознания и уже не чувствовал, как несколько пар рук бесцеремонно подхватывают его и тащат прочь от лагеря буров, к позициям британской армии.

Глава 3
Неудачная вылазка. — Фанфан вспоминает. — Записка под подушкой. — Побег в одиночку.

Среди бойцов-буров, прибежавших на крики Сорви-головы и никого уже у ручья не обнаруживших, были Фанфан и Поль Эйзинга. Принеся фонарь, по следам на примятой траве Фанфан вмиг сообразил, что тут произошло, и отчаянно выругался по-франкски. Он и Поль принялись кликать пегасов, к ним присоединились и буры во главе с командиром роты Ульдом.

Но погоня оказалась безуспешной. Когда всадники на пегасах подлетели к британским позициям, их встретил беспощадный огонь стремительно мчавшихся навстречу улан. Пули так и засвистали, прорезая ночной холодный воздух, потом грянули пушки, и Ульд нехотя велел отступать. Буры, среди которых, к счастью, оказалось только несколько легкораненых, вернулись в свой лагерь.

Фанфан был вне себя от горя и ярости. Он понимал, отчего Сорви-голова ушёл один на берег ручья, предавшись размышлениям и воспоминаниям, — тот находился в смятении от произошедшего на ферме Эйзинги, когда ничем не смог помочь дорогому для себя человеку.

Но сейчас Фанфан и сам ничем не мог помочь Жану, который для него был не просто дорогим, а единственным на всём белом свете.

Когда-то, сразу после трагической гибели родителей Жана, Фанфан влез в усадьбу Грандье с намерением ограбить эту богатую семью по наводке главаря своей уличной банды Скарамуша. Но крылатые псы-церберы, охранявшие усадьбу, быстро сцапали незадачливого грабителя, который должен был отпереть ворота своим сообщникам. Увидев, что Фанфан попался, те, разумеется, сразу пустились наутёк, только их и видели. А Фанфан сидел на земле, судорожно вцепившись в вывихнутую лодыжку, косясь на оскаленные пасти церберов и громко ругаясь на чём свет стоит. Он бы никогда не показал, что испуган, что ему больно и что он в отчаянии оттого, что придётся отправляться в тюрьму.

Но тут пришёл Жан, отстранил сердитого привратника и потребовал отогнать псов. А потом коротко спросил Фанфана:

— Что у тебя с ногой?

Поглядев в его строгие серые глаза, Фанфан проглотил очередное ругательство и растерянно пробормотал:

— Свихнул.

— Покажи, — велел Жан, и бойкий на язык, ни бога, ни чёрта не боявшийся Фанфан повиновался. Жан в один миг вправил ему лодыжку, а потом отвёл Фанфана на кухню, где тот от пуза наелся запечённой курицы с сыром и винограда. И понял, что не хочет никуда отсюда уходить. Словно опять оказался дома.

Но как он мог попросить остаться?! Фанфан сроду не был никому слугой!

Однако Жан сам посмотрел на него внимательно и испытующе — и спросил:

— Останешься здесь?

— Это ещё почему? — еле выдавил Фанфан, уставившись на него и не веря своим ушам.

Жан горько улыбнулся:

— Ты ведь сирота? Я теперь тоже. И мне кажется, что ты в отчаянии.

Он был прав. Мысль о возвращении в банду Скарамуша теперь казалась Фанфану отвратительной.

— И ещё я думаю, — продолжал Жан, всё так же испытующе глядя на своего нежданного гостя, — что ты не трус. А мне как раз нужны такие люди. Я набираю добровольцев для службы в бурской армии. Началась война, если ты ещё об этом не слышал. Мои родители погибли, — он на миг закрыл глаза. — Я поставлю всё своё состояние на то, чтобы экипировать и вооружить буров… и сам пойду воевать вместе с ними. Так как? Ты пойдёшь со мной?

Вместо ответа Фанфан порывисто протянул ему руку.

Он разделил с Жаном все лишения войны, все опасные и отчаянные вылазки Молокососов в тыл врага… и вот теперь… теперь он оставит Сорви-голову в плену? Никогда!

Понимая, какие чувства кипят в душе у молодого франка, Ульд, заглянувший в палатку, успокаивающе прогудел:

— Наш генерал Картье вот-вот объявит атаку. Может быть, даже утром. Ждём приказа выступать с минуты на минуту. Тогда-то мы и отобьём у этих червивых британских сухарей нашего Сорви-голову.

Фанфан выдавил бледную улыбку, про себя подумав, что такого приказа можно ждать до второго пришествия. Нет уж! Он сам собирался проникнуть за оцепление и за линию часовых и выяснить, где держат Жана. Тогда он точно спасёт друга! Любой ценой, даже ценой собственной жизни. Которая Фанфану без Сорвиголовы была совсем не дорога.

Дождавшись, пока измученный Поль снова уснёт мёртвым сном, Фанфан наскоро нацарапал ему записку на клочке бумаги и сунул под подушку. В записке было всего четыре слова: «Я пошёл искать кэпа».

«Эх, как жаль, что здесь нет остальных Молокососов!» — с тоской подумал молодой франк, выскальзывая из палатки и неслышной тенью минуя позиции буров. Он пробирался пешком, оставив в лагере верного Чико, которому следовало залечить раны.

А что же Сорви-голова? Его, скрученного по рукам и ногам, везли прочь от лагеря британцев, куда сейчас устремился Фанфан в безрассудной надежде спасти друга. Враги решили доставить такого важного пленника в ставку командования.

Глава 4
В плену. — Неожиданная встреча. — Подлый приказ. — Появление Фанфана. — «Подколем свинью!» — Чудесное спасение. — Разговор в лазарете. — На станцию!

Очнувшись, Сорви-голова не сразу понял, где находится. Зато сразу ощутил натяжение врезавшихся в избитое тело ремней, когда попробовал повернуться набок, и невольно охнул. Похитившие его солдаты выместили на нём всю свою злобу, нещадно топча ногами потерявшего сознание мальчишку.

Теперь он лежал в каком-то сарае на куче грязной соломы. Наверное, в ожидании рассвета, когда столь ценного пленника захотят увидеть более высокие чины, понял Жан.

А рассвет уже заглядывал в щели между досками. Прекрасный рассвет Трансвааля, и ветер вельда врывался снаружи, будто приглашая следовать за собою… лететь прочь отсюда. Прочь, прочь…

— Да я бы с радостью, приятель, — тоскливо пробормотал Сорви-голова, подтягивая колени к груди и не обращая внимания на боль от ремней. Наконец ему удалось приподняться и сесть, опершись спиной на стену сарая, и он принялся ждать своих палачей. В том, что придут именно палачи, он не сомневался. Как и в том, что не получит ни крошки хлеба, ни глотка воды. Какая еда и вода? Это буры были великодушны к пленным. А британцы… Будут измываться, пока не замучают насмерть. Лучше бы сразу расстреляли. Но такие мысли были слабостью, недостойной бойца.

«Пока ты жив, всегда есть надежда», — сказал себе капитан разведчиков, и тут снаружи затопали сапоги, раздались отрывистые возгласы. Дверь распахнулась, на пороге выросли двое хмурых улан в красных мундирах. Один из них, присев на корточки, развязал путы на ногах Сорви-головы. Тот кое-как попытался подняться — тело затекло и плохо повиновалось. Руки у него остались связанными.

Второй улан грубо подхватил пленника под мышки, рывком ставя на ноги. У юноши закружилась голова, и он вынужден был привалиться плечом к обшарпанной стене сарая. Солдаты переминались на месте, терпеливо ожидая, когда пленник сможет идти, за что Сорви-голова был им даже благодарен.

Наконец первый улан коротко бросил:

— Пошли! — и дёрнул за ремень на связанных руках. Сорви-голова побрёл за ними, сперва едва переставляя непослушные ноги, а затем — всё быстрее и бодрее.

К моменту, когда под любопытными взглядами попадавшихся навстречу британцев его довели до штаба — большой брезентовой палатки, на которой гордо развевался «Юнион Джек», Сорви-голова окончательно пришёл в себя.

Он был рад этому, зная, что сейчас ему понадобятся все силы, чтобы выстоять.

Откинув брезентовый полог палатки, уланы ввели его внутрь, отсалютовав ожидавшему у стола высокому, затянутому в мундир капитану. Увидев Сорвиголову, тот растянул губы в хищной усмешке, и пленник сразу же узнал его. Эта усмешка под тонкими усиками, хрящеватый нос и водянистые злые глаза… Сомнений не было — перед ним стоял один из палачей Рууда Эйзинги, капитан Харден.

Его слова сразу подтвердили это.

— А вот и наш отважный командир Молокососов и сам Молокосос, — почти что приветливо сказал капитан, подходя ближе. В тот же миг лицо Жана обожгла хлёсткая пощёчина, от которой голова его дёрнулась назад. Он пошатнулся, но не сдвинулся с места, прожигая капитана таким же ненавидящим взглядом, каким тот мерил его.

— Попался, как дурак, как баба, — продолжал Харден после некоторой паузы, с показной брезгливостью отряхивая перчатку. — Как ты посмел, сопляк, прислать мне и другим офицерам свою паскудную записку и угрожать нам? — Не дожидаясь ответа, он презрительно фыркнул: — Что ж, тем хуже для тебя. Вестовой!

Вбежавший в палатку солдат отдал честь, глядя почти заискивающе.

— Если майор Колвилл сейчас свободен, передай, что я приглашаю его сюда. Нас ждёт потеха, право слово! — И негодяй в красном мундире хрипло расхохотался, а потом, видя, что пленник не опускает вызывающего взгляда и просить пощады не собирается, угрожающе сузил глаза: — Молчишь? Ничего, сейчас ты у нас запоёшь.

Жан понял, что его не собираются даже допрашивать, и приготовился к худшему. Нельзя было сказать, что сердце у него не сжималось в ожидании пыток и смерти. В конце концов, ему едва сравнялось шестнадцать лет, и всё его существо кричало: «Жить! Жить!». Но Сорви-голова мужественно подавил даже этот безмолвный крик, приняв вид полного безразличия.

Харден ждал, нервно постукивая пальцами по столешнице. Наконец полог палатки снова откинулся, и вошёл здоровенный, краснолицый и усатый майор улан, в котором Сорвиголова тотчас опознал ещё одного палача Рууда Эйзинги. Сощурившись, тот с демонстративным презрением вгляделся в пленника и захохотал густым басом:

— Вот и наш наглый сопляк! Ладно же. Допрашивать его нет смысла — мы всё равно не узнаем ничего нового, да и этот поганец, держу пари, будет играть в молчанку. Лучше сыграем с ним в другую игру. Вестовой!

На пороге палатки снова почти тотчас же возник давешний солдат.

— Передай взводу сержанта Клеверинга, чтобы были наготове. Сейчас их ждёт весёлая забава «Подколем свинью»!

К его издевательскому смеху присоединился и капитан Харден.

«Это ещё что такое?» — подумал Жан с замершим сердцем. Но тут снаружи раздался невнятный шум, и он встрепенулся.

— Ещё один, эй, глядите! — разобрал Сорви-голова то, что выкрикивали британские солдаты, а через несколько томительных минут в палатку втолкнули Фанфана, скрученного по рукам и ногам.

Сорви-голова вначале глазам своим не поверил, а потом его охватил бессильный гнев и отчаяние. Он мгновенно сообразил, что произошло: друг отправился выручать его и сам попался британцам! Боже всемилостивый!

Он не сомневался, что Фанфану уготована та же участь, что и ему, и снова не ошибся.

— Выведите этих грязных щенков наружу, на поле, и тогда развяжите! — скомандовал майор. — Посмотрим, как они кинутся врассыпную, словно зайцы.

— Сам ты грязный! — запальчиво крикнул Фанфан, которого выволакивали наружу за шиворот. — Прости, Жан, — покаянно обратился он к другу. — Я просто не мог оставить тебя одного.

Жан взглянул в его упрямые карие глаза, и на сердце у него потеплело.

— Но, чёрт, Фанфан, ты же умрёшь вместе со мной, — выпалил он, а тот предсказуемо присвистнул:

— Насрать. — А потом загорланил по-франкски, удивительно чисто и мелодично, а Сорви-голова прыснул со смеху: — Хоть мужа моей мамы и должен звать я папой, скажу: ко мне любви он не питал. Однажды, добрый дав пинок, меня он вывел за порог, и, сунув мелкую монету, заорал: «Проваливай ко всем чертям, иди, живи, как знаешь сам!» Вперёд, Фанфан, вперёд, Фанфан по прозвищу Тюльпан! Да, чёрт возьми, вперёд, Фанфан по прозвищу Тюльпан!

— Давно ли ты сочинил эту песенку? — сквозь смех еле вымолвил Жан. — Ах ты… цветочек!

Фанфан в ответ только сверкнул на него глазами, предовольный.

Британцы сперва недоумённо притихли, слушая эти залихватские куплеты, а потом тоже расхохотались. И так, под общий смех сбегавшихся сюда, свободных от несения службы солдат, обоих Молокососов вывели в центр заросшего бурьяном выгона. Пожилой сержант принялся снимать с них верёвки. Покончив с этим, пока пленники разминали затёкшие руки, он вполголоса быстро сказал:

— Сейчас я принесу вам ранцы, ребята. У вас будет хоть какая-то защита.

И вернулся буквально через минуту, неся в руках два больших походных ранца цвета хаки, очевидно, взятых им у обступивших выгон солдат. Он протянул их Фанфану и Жану со словами:

— Подставляйте их под удар, как щиты.

Он боязливо покосился в сторону приближавшихся к толпе офицеров и ретировался, только его и видели.

Фанфан и Сорви-голова уставились друг на друга со всевозрастающей тревогой, а потом, как по команде, вскинули головы, глядя вверх. Под хлопанье огромных крыльев и возбуждённый рёв толпы прямо на них пикировал взвод улан на своих боевых пегасах — полный десяток. До ребят долетели их радостные крики:

— Подколем свинью! Подколем свинью!

На пленников были нацелены их острые, как жало, пики.

Смысл жестокой игры в один миг стал для Молокососов совершенно ясен: им предстояло отбиваться всего лишь солдатскими ранцами от направленной на них смерти… и очень быстро смерть должна была взять над ними верх. Беспощадных противников было слишком много.

Но в многочисленности тех, кто вызвался принять участие в бесчеловечной травле, была своя выгода для оборонявшихся. Мгновенно сообразив это, Жан ловко отклонился от первого удара и, даже не подставляя ранец, совершил почти балетный пируэт. Фанфан последовал его примеру. И вскоре над головами у них началась настоящая толчея: пегасы пытались удержаться в воздухе, пока их всадники промахивались, стремясь достать пиками пленных. Мальчишки же вертелись волчками, в конце концов даже начав хохотать.

Право, это действительно было смешно. Но скоро им стало не до смеха — разъярённые уланы, поняв свою ошибку, принялись налетать на них по очереди, и тут-то ранцы им и пригодились — они молча подставляли их под удары пик. Вернее, это Жан молчал, стиснув зубы, а Фанфан непристойно ругался на чём свет стоит — по-британски и по-франкски. Со стороны зрителей этой дикой сцены раздавались громкие возгласы — кто-то там, по извечной привычке британцев, держал пари на то, сколько ещё продержатся пленники и кто из них рухнет наземь первым.

Перед глазами у мальчишек всё кружилось.

— Не падать! Только не падать! Держись! — кричал себе и другу Жан. Он понимал: стоит упасть, и их тут же проткнут насквозь. Ранцы уже были продырявлены во многих местах и служили очень слабой защитой. Так что падение и гибель пленных были вопросом нескольких минут.

Но тут, словно голос небожителя, над их головами прогремел гневный приказ:

— Прекратить немедленно!

Сорви-голова не мог рассмотреть, кто отдал эту команду: пот заливал ему глаза, он шатался из стороны в сторону и, чтобы не упасть, привалился плечом к спине столь же обессилевшего Фанфана. Оба глубоко и часто дышали, благословляя эту передышку. Они почти не сомневались, что вот-вот страшная игра продолжится.

Однако, повинуясь суровому голосу, уланы принялись направлять своих пегасов вниз и приземляться на выгон один за другим.

Последним прямо с небес спустился всадник в полковничьей форме с золочёными петлицами. Сорви-голова заслонил рукой глаза от бьющего в них полуденного солнца и…. не поверил им: прямо напротив на огромном сером пегасе восседал не кто иной, как полковник Гордон, председатель военно-полевого суда, на которого первым напал возникший из могилы Рууда Эйзинги аманариву!

Да, это точно был Гордон: его выправка, чёрные усы, красивое чеканное лицо, глубокие глаза, в которых невольно промелькнуло сострадание, когда он смотрел на перемазанных грязью, едва державшихся на ногах пленников с пробитыми ранцами в руках.

— Как, вы живы?! — вырвалось у Жана. Он тут же закусил губу — судьба этого британца должна была интересовать его постольку, поскольку он решил уничтожить его.

Но сейчас, похоже, он, как и Фанфан, были обязаны полковнику собственными жизнями.

Словно не заметив вопроса, тот чётко проговорил, возвысив голос так, чтобы его было слышно всей притихшей толпе:

— Кто отдал распоряжение устроить тут эту отвратительную забаву над двумя ценными пленниками? Отвечайте, сержант Клеверинг, немедленно!

— Ма-майор Колвилл, сэр, — дрожащим голосом отозвался тот, отдавая честь.

— Отвратительно, — скривившись, повторил полковник Гордон. — Полагаю, Харден, здесь и без вас не обошлось? — И, не дожидаясь ответа от двух побледневших офицеров, он приказал: — По пять суток ареста каждому из вас на гарнизонной гауптвахте. А вы, сержант Клеверинг, как командовавший этой адской игрой, разжалованы в рядовые. Доставьте пленных в лазарет, пусть их там осмотрят и перевяжут раны, если понадобится, накормят и дадут воды. Всем разойтись!

И он направил своего пегаса прочь, более не глядя ни на кого и будучи абсолютно уверенным, что его распоряжение сейчас же будет выполнено.

Так и произошло. Пока майор и капитан, оба покрасневшие и злые, опустив в смятении головы, брели к палатке, где им предстояло пробыть пятеро суток, толпа зевак, наблюдавших за страшной забавой, точнее, за настоящей казнью, быстро рассеялась. Сержант же Клеверинг (впрочем, уже рядовой), даже не связывая пленников, но направив на них штык своей винтовки, негромко велел:

— Бросьте-ка тут ранцы, ребятки, и ступайте за мной к доктору, раз так приказал его светлость.

— Его светлость? — невольно переспросил Жан, чьи глаза округлились от изумления.

— Герцог Ричмондский, — вздохнул Клеверинг. — Наш полковник Гордон. Идёмте же.

Видно было, что он не держит на Молокососов зла, и вот что являлось совершенно непонятным — как он мог командовать бесчеловечной расправой, едва не приведшей к их гибели? Впрочем, у Жана нашлось подходящее объяснение: сержант, может, и не был мерзавцем по натуре, но очень боялся настоящих мерзавцев, майора и капитана, покорно выполняя все их распоряжения. Кроме того, именно он и выдал пленным спасшие их ранцы.

Гарнизонный лекарь, толстый круглолицый британец, велел Молокососам, доставленным в его палатку с красным крестом, раздеться. И дотошно осмотрел их, вертя и ощупывая холодными пальцами. Никаких серьёзных повреждений он не обнаружил, лишь смазал ссадины и мелкие раны антисептиком. О чём и доложил внезапно появившемуся в лазарете полковнику Гордону, пока пленники поспешно натягивали свою драную одежду.

— Очень хорошо, — только и произнёс тот, терпеливо дослушав излияния словоохотливого доктора. — Теперь оставьте нас на минуту, Бейбридж, — закончил он не терпящим возражений тоном.

Доктор молча поклонился и вышел, а полковник откинул занавеску, прикрывавшую вход в помещение для осмотра.

— Всего лишь пара слов, — без околичностей заявил он, в упор глядя на Сорви-голову своими глубокими глазами. — Хоть вы и разослали нам всем эту сакраментальную записку, вашей смерти я не желаю. Это просто мальчишеская бравада. Вы ещё слишком молоды, Грандье. На том же основании я не отправляю вас и вашего подчинённого в штаб полка для допросов с пристрастием. — Он едва взглянул в сторону Фанфана, который шутовски раскланялся. Полковник же продолжал, словно и не заметив этой дерзкой выходки: — Я отправлю вас обоих в Форт-Гринуорт, где содержатся пленные буры.

Едва договорив, он повернулся и шагнул обратно к выходу.

Фанфан проводил озадаченным взглядом его прямую спину, а Жан задумчиво проговорил:

— Он не хочет для нас допросов с пристрастием? Отправляет в обычную тюрьму? Но почему?

Он решительно не понимал мотивов, которыми руководствовался полковник Гордон, герцог Ричмондский.

— Какая разница почему, тебе ведь всё равно предстоит укокошить этого британского аристократишку, — пожал плечами Фанфан.

— Да, конечно, — согласился Жан.

Вскоре санитар отвёл их обоих в маленькую каморку с двумя узкими койками под зарешеченным окном и принёс туда ведро с водой, где плавала жестяная кружка, а также большой судок с традиционной овсяной кашей и две ложки. А ещё — пустое жестяное ведро, о назначении которого Сорви-голова догадался сразу.

Снаружи лязгнул замок.

В тесной госпитальной палате, ставшей для них камерой, пленники провели около двух суток, всё это время лихорадочно обдумывая планы побега. Но невозможно было бежать, находясь в самом сердце британского лагеря, когда снаружи, сменяя друг друга, их караулили часовые.

На третий день, утром, едва пленники успели напиться, умыться и поесть, за ними явились конвоиры- уланы. Двое из них вскинули ребят на сёдла пегасов впереди себя, ещё двое следовали чуть поодаль, бдительно следя за тем, чтобы никто не вздумал подходить к Молокососам.

Пегасы, повинуясь команде, взмыли в небо, и через два с половиной часа полёта пленные уже были на железнодорожной станции Найтинг, где их запихнули в товарный вагон для перевозки скота вместе с другими заключёнными бурами. Тяжёлая дверь с грохотом задвинулась, отрезая их от света и воздуха, состав дёрнулся и покатил к побережью.

Глава 5
В вагоне для скота. — Страшное путешествие. — В корабельном трюме. — Удачный побег. — Акулы. — Нежданное спасение.

До Форт-Гринуорта состав шёл около трёх суток. За всё это время пленные, которых трамбовали в вагон, как сельдей в бочку, не получили ни куска хлеба, ни кружки воды — даже когда поезд останавливался на каких-то станциях и несчастные начинали колотить в двери, тщетно умоляя: «Пить! Воды!» А ведь многие из них были ранены, и тяжело. Некоторые, лёжа в углу, уже хрипели в муках агонии.

Наконец мучительный путь был окончен. Дверь, однако, не открылась сразу. В провонявший мочой вагон прямо через маленькие зарешеченные оконца под потолком были всунуты огромные шланги, и живительная вода хлынула непрерывными потоками под таким напором, что заключённые падали, крича, захлёбываясь и тщетно пытаясь уклониться от больно хлеставших струй. А конвоиры, заглядывая в те же окошки, хохотали и издевательски восклицали:

— Вы же хотели пить, так пейте же, черт подери! Пейте, свиньи!

Наконец промокших до нитки, еле переставляющих ноги людей выгрузили из вагона, где на полу остались лежать несколько мёртвых тел — кое-кто из раненых всё-таки не выдержал этого мучительного переезда. Под жарким солнцем мокрая одежда исходила паром. Колонна медленно брела, подгоняемая окриками и ударами стеков — щедрым угощением конвоиров. Фанфан бормотал по-франкски самые отвратительные ругательства в их адрес; по счастью, понимал его только криво усмехавшийся Сорви-голова.

Вот и пристань Форт-Гринуорта, где буров пересчитали по головам, будто скотину, и по шатким деревянным сходням погнали на борт транспортника, уже стоявшего под парами.

— Куда это нас везут? — с невольным страхом спрашивали буры друг у друга. Они, дети вельда, заросшей травой ровной пустоши, боялись океана и обмирали при мысли, что им, возможно, предстоит навсегда покинуть Трансвааль. — Что ещё удумали эти селёдочники-британцы?!

У Сорви-головы на этот счёт были кое-какие соображения, но он предпочёл держать их при себе, поделившись только с Фанфаном, пока их препровождали внутрь лязгающего железного чрева корабля. Транспортнику предстояло стать их плавучей тюрьмой, дрейфующей вдоль берега, пока скученность и лихорадка не выкосили бы половину пленных. Жан слышал об этом изобретении британцев — плавучих тюрьмах. Очень удобно было утилизовать тут трупы — их просто бросали в воду залива Стоуни-Бей, кишащего акулами. И охраны не требовалось особой, кроме нескольких часовых и экипажа транспортника, — те же акулы были лучшими на свете охранниками. Кто рискнёт прыгнуть в смертоносные воды? Только самоубийца.

Таким самоубийцей и намеревался стать Сорви-голова в самое ближайшее время, пока они с Фанфаном не ослабели от голода или не подхватили кровавый понос от дурной пищи.

— Пойдёшь ли ты со мной, если я попытаюсь сбежать? — прошептал он в самое ухо Фанфану, когда все столпились у заскрежетавшей крышки люка и в душное помещение часовые внесли котёл с отвратительно вонявшим рыбным варевом. — Я здесь не задержусь.

— Спрашиваешь! — залихватски блеснув глазами, Фанфан энергично кивнул. — Да пусть меня лучше акулы сожрут!

Жан крепко сжал запястье друга. В Фанфане он не сомневался. Они действительно были неразлучны. Но спросить про его выбор он счёл своим долгом.

Спустя двое суток, проведённых в этом аду, глубокой ночью юные храбрецы осуществили своё отчаянное намерение, грозившее им неминуемой гибелью. Сорви-голова и Фанфан прекрасно осознавали, насколько ничтожны их шансы вплавь добраться до берега, учитывая расстояние, которое им придётся проплыть в окружении акул. Но жребий был брошен, оставаться в этой плавучей тюрьме они не собирались.

Остальные пленники горячо подбадривали их. Наконец-то хоть кому-то удастся вырваться из устроенного для них британцами ада так или иначе! Высокий широкоплечий бур, на чьём исхудавшем теле, как на скелете, болтались лохмотья, встал у переборки, уперевшись в неё руками. Теперь беглецы могли, вскарабкавшись ему на плечи, дотянуться до иллюминатора наверху и проскользнуть в него.

Разувшись и раздевшись до исподнего, оба Молокососа привязали себе за спины узлы со своей одеждой и башмаками с помощью верёвок, скрученных из разорванной на полосы нижней рубахи Фанфана.

— Айда с нами, товарищи! — пылко позвал Жан на прощание, но буры лишь замотали головами. Бородач, подставивший им худую спину, спокойно сказал:

— Нам не доплыть. Нам придётся умереть здесь. Но души наши вернутся в Трансвааль, а вы уходите!

Дважды повторять ему не пришлось. Сперва на него, как белка на ствол дерева, проворно вскарабкался Фанфан, более лёгкий и юркий. Просунувшись в отверстие иллюминатора, он огляделся, свесившись вниз, потом снова повернулся к товарищам и ликующим полушёпотом доложил:

— Здесь свисает трос, до самой воды! Можно уцепиться и съехать!

— Он стальной? — спросил Сорви-голова и, дождавшись утвердительного кивка, велел: — Не вздумай. Обдерёшь руки — акулы приплывут на запах крови. Просто прыгай.

— Они и так приплывут, эти бестии, — проворчал Фанфан. Извернувшись ужом, он выскользнул в иллюминатор, и наконец за бортом раздался еле слышный плеск вошедшего в воду тела.

Все в трюме затаили дыхание, но не расслышали ни предсмертного вскрика внизу, ни шагов часового наверху. Всё было тихо.

Бур легко подхватил Жана, усаживая его себе на спину, и выпрямился. Жан, балансируя на его исхудавших плечах, тихо спросил:

— Как твоё имя, товарищ?

— Петер, — ответил бур.

— Я не забуду тебя, Петер, — поклялся Сорви-голова и принялся протискиваться наружу.

Пресловутый трос помог ему извернуться — цепляясь за него, он какое-то время лежал животом на краю отверстия, потом разжал руки и камнем ухнул вниз, в чёрную бездну.

В тёплую воду он вошёл почти без всплеска, как нож. Работая ногами и руками, всплыл на поверхность и, отфыркиваясь, лихорадочно огляделся. Где же Фанфан? Сердце у него ёкнуло, но он тут же с величайшим облегчением заметил неподалёку от себя торчавшую из воды голову друга.

— Быстрее прочь! — прохрипел Сорви-голова и, подавая тем самым пример, сильными ровными гребками поплыл к берегу. Больше всего он боялся, что часовой, совершающий обход палубы, заметит в воде что-то подозрительное и подымет тревогу. Тогда их с Фанфаном немедля застрелят при попытке к бегству.

Но на транспортнике, мрачной громадой возвышавшемся в темноте, всё было спокойно. Береговые огни маячили вдалеке, приветливо подмигивая. Ах, если бы у Молокососов были крылья! Если бы можно было преодолеть отделявшее их от берега расстояние одним махом! Но увы…

Они плыли и плыли, не обращая внимания на подступавшую усталость. Страх гнал их вперёд. Огни на берегу начали постепенно расти, и тут в чёрной маслянистой воде неподалёку от них закружились стремительные хищные тени. Акулы!

Не было смысла даже пытаться обогнать их — оставалось только надеяться на то, что эти волки морей сыты и не нападут так быстро. Кроме того, Жан и Фанфан не были ранены и не привлекали убийц запахом крови. Защититься обоим было нечем — ни ножей, ни даже камня под рукой.

— Вперёд! Вперёд! — хрипел Жан то ли Фанфану, то ли себе, рассекая воду мощными гребками.

Внезапно он увидел справа от себя акулий плавник. Хищница на миг высунулась из воды, будто играя или же демонстрируя себя, и грациозно приблизилась к Сорви-голове, который изо всех сил забарахтался, пытаясь от неё увильнуть. Нырять ни в коем случае было нельзя, он знал это — иначе акула окажется прямо над ним и схватит.

Словно сквозь вату до него донёсся отчаянный вскрик Фанфана, и он понял, что на его друга тоже напали. «Конец!» — холодея, подумал Сорви-голова, готовясь разделить с Фанфаном страшную участь, как вдруг в воде рядом с ним мелькнула ещё одна тень.

Существо, огромное, как небольшой корабль (или так показалось пребывавшему в смятении юноше) загородила обоих Молокососов от акул, которые бросились прочь, явно охваченные испугом.

Жан несколькими гребками подплыл к обессилевшему от пережитого ужаса Фанфану и обнял его за плечо, позволяя уцепиться за себя, он хорошо держался на воде.

— Что это? — коснеющим языком пробормотал Фанфан. Совершенно бесстрашный, когда дело касалось людей, он полностью терялся перед тем, что считал сверхъестественным.

Оба они поглядели на безмятежно рассекавшее воду чудище, которое словно охраняло их. Оно было не так огромно, как со страху показалось им вначале. Внезапно оно высунуло из воды голову на длинной тонкой шее и посмотрело на людей большими круглыми глазами, как бы спрашивая: «Ну? И чего вы ждёте?»

Жан в очередной раз вспомнил аманариву, напавшего на британцев возле могилы Рууда Эйзинги. Что же это были за таинственные существа, появляющиеся то из тьмы недр, то из глубины океана? Словно сама эта земля или вода посылали их.

Он и Фанфан поплыли дальше уже медленнее и увереннее, а морское чудо сопровождало их, не приближаясь, но и не отдаляясь. Потом, будто убедившись, что оба беглеца в безопасности, оно нырнуло, напоследок выпустив фонтан брызг.

— Спасибо, — выкрикнул Жан вослед ему, болезненно жмурясь.

Они с Фанфаном выбрались из воды под самым фортом, благодаря чему не опасались, что часовые сверху смогут их заметить. От взоров экипажей стоявших на рейде судов их надёжно заслоняло нагромождение покрытых водорослями чёрных камней.

Беглецы укрылись за камнями, расстелили на песке одежду для просушки и тут же уснули мёртвым сном.

Глава 6
Возле крепости. — Катайская прачечная. — Забавный маскарад. — На ярмарочной площади. — Появление пегасов. — Схватка с жандармами. — Полёт.

Пробуждение было для Жана и Фанфана не только мучительным (у них после вчерашнего бешеного заплыва болела каждая мышца), но и невыразимо приятным, потому что им наконец-то светило солнце свободы!

Которое к тому же высушило их мокрое тряпьё.

Но теперь надо было срочно решать, что делать дальше, пока караульные с понтона не хватились двух заключённых, а часовые не начали обход береговой линии. Это могло произойти в любую минуту, а у Сорви-головы пока что не было никакого плана дальнейших действий. Но он надеялся вот-вот что-то изобрести. Прямо сейчас, пока они с Фанфаном натягивают свои драные штаны.

Покосившись на него, Фанфан с мрачной ухмылкой заметил:

— Хей, кэп, но мы же с тобой красавцы! Настоящие беглые каторжники!

— Поди к чёрту, — пробурчал Сорви-голова, в раздумье покусывая губы. Животы у них обоих подвело с голоду, но в том плачевном виде, в каком они пребывали, нечего было и думать соваться в Форт-Гринуорт. Хотя…

— Мы, чёрт подери, разведчики, — торжественно заявил Жан и первым принялся карабкаться вверх по тропинке, ведущей среди колючек к крепостным стенам форта. Это были старинные, растрескавшиеся от времени башни, которые сейчас облюбовал британский гарнизон, занявший древнюю цитадель. — Мы должны стать тенями. Невидимыми остальному миру тенями, которые желают найти себе приличную одежду…

— И жратву, — подхватил Фанфан, проворно устремляясь вслед за ним.

— И пегасов, на которых мы смогли бы отсюда смыться и вернуться на бурские позиции, — закончил Сорви-голова, осторожно выглядывая из-за края обрыва.

Там не было ни души. Только цикады бодро трещали, невзирая на ранний час. Высокая, ржавого цвета трава раскачивалась на морском ветру.

— Вперёд! — скомандовал Сорви-голова, и они рванули прямиком к поросшим мхом и лишайниками высоченным башням с выкрошившейся кое-где каменной кладкой. Они крадучись стали пробираться вдоль этих стен, почти прилипая к ним, как мухи, чтобы с высоты их не углядел какой-нибудь особо зоркий часовой. Но всё по-прежнему было тихо, и когда, оставив башни позади, они стремглав помчались в расположенное неподалеку поселение, оба уже начинали верить, что удача на сей раз им улыбнулась.

Ещё раз она улыбнулась беглецам, когда на окраине поселения они наткнулись на прачечную, которую держали выходцы из Катая, судя по затейливой вязи иероглифов на серой шиферной крыше. Окружал прачечную высокий каменный забор, через который они без труда перемахнули. И самой прекрасной находкой стала сушильня на задворках, где развевалось на ветру свежее постельное бельё, полотенца и одежда. Много одежды. Очень много.

Сорви-голова и Фанфан зачарованно побрели между верёвками, машинально отмахиваясь от хлопавших их по лицу простыней и шёпотом споря.

— Женские платья — вот что нам надо. — уверенно сказал Сорви-голова, останавливаясь возле целого цветника подобных вещей в дальнем углу сушильни и не слушая пренебрежительного фырканья Фанфана.

— Да я ни на миг не потерплю на себе бабскую тряпку, — заявил тот, мятежно сверкая глазами.

— Что ж, тогда тебе придётся терпеть полосатую робу каторжника и ядро на лодыжке, — парировал Жан, понимая, что другу необходимо выпустить пар и поворчать. — Подумай сам. Даже если нас и начнут искать, никто не заподозрит беглых военнопленных в двух девицах…

— Двух шлюшках, — с кривой улыбкой закончил Фанфан, стягивая с верёвки вызывающе яркое платье. — Ты только взгляни на эти шмотки! Похоже, у катайцев в клиентах целый публичный дом! А я, может, желаю быть высоконравственной смиренной монахиней!

— Монашеских ряс и клобуков тут нет, — резонно возразил Сорви-голова, в свою очередь сдёргивая с верёвки изящное бледно-зелёное платьице. — Ну же, Фанфан, не упрямься. Признай, что я прав.

— Ты часто оказываешься прав, кэп, — со вздохом подтвердил друг, косясь на него. — Но с этими манатками мы можем та-ак встрять…

Наступил его черёд оказаться правым, но это выяснилось не сразу.

Сперва они натянули на себя затрещавшие платья: Фанфан — легкомысленное розовое в рюшах, а Жан — салатовое, что было ошибкой, являйся он на самом деле смазливой девицей, желавшей нравиться. Этот довольно блеклый цвет был невыразительным для его загорелой физиономии, светлых глаз и русых вихров, которые, впрочем, сразу же пришлось прикрыть косынкой, нашедшейся тут же, на верёвке.

— Ты бы и чепчик надел, — съехидничал Фанфан, которому его платье подходило гораздо лучше, делая ещё выразительнее его тёмные глаза и чёрные блестящие кудри.

— Волосы у нас коротковаты, — рассудительно заметил Жан, бросая Фанфану другую косынку. — Держи. Обмотай вокруг головы, как я.

— Что нам действительно нужно, так это сиськи, — выпалил Фанфан, моментально придя в хорошее настроение, и зафыркал, как жеребёнок. Жан тоже тихо прыснул, зажав себе ладонью рот, но тем не менее согласился с другом.

Оставаться по-мальчишески плоскими было бы непростительной глупостью, коль уж они надели женские платья. Поэтому в лифы этих самых платьев им пришлось натолкать достаточно скомканного белья, найденного чуть поодаль. Проделывая это, они поминутно фыркали и тут же испуганно оглядывались: не спешит ли на шум какая-нибудь разгневанная матрона-катаянка, властительница этого царства чистоты.

— А мы ничего так, — резюмировал наконец Фанфан, оглядывая себя и друга. — Милявые, — на его скулах вспыхнули пятна румянца.

Сорви-голова отчего-то смутился и сердито закатил глаза:

— Ерунду не городи. «Милявые», сказанул тоже! Всё, идём. И не забудь:, если придётся с кем-то разговаривать, надо это делать пописклявее, — он аккуратно свернул старую одежду в узел и сунул под мышку.

Теперь настала очередь Фанфана закатить глаза. Однако им продолжало везти — они снова не встретили ни единой человеческой души (только пару бродячих косматых псов) после того, как пробрались вдоль забора и юркнули обратно в проулок. В заборе, по счастью, нашлась узкая щель, снова карабкаться на него в платьях было бы крайне несподручно.

— Чёрт! — простонал вдруг Жан, остановившись так резко, что Фанфан налетел на него, и хлопнув себя по лбу. — Башмаки! Ты, щегол милявый, что у тебя на ногах? Ты хоть видишь?

Фанфан озадаченно уставился на свои ноги в стоптанных разбитых башмаках и от души расхохотался:

— Ты про чулочки и туфельки? Так у катайцев их и не было! Да ты не бойся, кэп, из-под подола ничего не видно.

Но Жан, свирепо ругаясь себе под нос, уже сбрасывал обувь. Возможно, ему всё-таки следовало послушаться Фанфана и взять мужскую одежду, только приличную. Но сейчас уже было поздно об этом вспоминать: за забором катайцев начался возбуждённый галдёж, и босоногие Молокососы резво припустили вниз по проулку, благо ступни у них были дублёные.

Они разглядели внизу начавшую оживать площадь, где раскинулись палатки торговцев с яркими завлекательными вывесками — в городке началась ярмарка, и это было им на руку, в толпе всегда легче затеряться.

Жан уже снова начал думать, что всё обойдётся, но его чаяния разрушил первый же встреченный забулдыга, вылезший из кустов боярышника как раз перед ярмарочными воротами и обалдело уставившийся на двух подбегающих к площади «девиц» — чёрненькую и беленькую.

— Эй, красотки! — прохрипел он, взмахнув початой бутылкой вина. — Вы туфлишки свои где потеряли?

— Мы Сандрильоны, — огрызнулся Жан через плечо, нехотя улыбаясь, и ускорил шаг, чтобы поскорее скрыться среди палаток. Однако забулдыга не отстал:

— Вас что, мужики выгнали? Не угодили вы им? — Он пьяно расхохотался, снова взмахнув бутылкой. — Идите, угоститесь. Сколько вы берёте за свои услуги?

Его обрюзгшая физиономия заросла седеющей щетиной, и миазмы вокруг себя он распространял соответствующие — трёхдневного, как минимум, тяжёлого запоя.

— У тебя столько денег не наберётся, папаша, — ехидно встрял Фанфан, а Жан дёрнул его за рукав затрещавшего платьица. Но пьяница не отставал, и Сорви-голове пришлось уложить его подремать испытанным катайским же приёмом, которому он научился у одного из волонтёров-Молокососов, — ткнув его особым образом в живот чуть пониже рёбер.

Не дав забулдыге осесть на землю, Фанфан ловко подхватил его и оттащил под бок оранжевой палатки торговца мёдом.

— Уф, — облегчённо выдохнул Жан. — Тяжело, однако, быть уличной девицей.

— А ты думал! Всякий кусок дерма норовит тебя купить, — пожал плечами Фанфан и торжествующе повертел у Жана перед носом засаленным грязным кошельком. — Гляди, этот дурень и правда ещё не все деньги пропил.

— А ты навыков старых не растерял, — не остался в долгу Жан, но укорять Фанфана за то, что тот так удачно проявил былое мастерство карманника при перетаскивании забулдыги в тенёк, не стал. Было не до этих фанаберий. Им следовало немедля купить себе немного еды, какую-нибудь обувь, да хоть деревянные сабо, которые носят бурские молочницы, и попытаться сесть на любой из рыбацких баркасов, направляющихся поближе к театру военных действий.

Он не хотел думать о том, что на баркасе их могут поджидать те же сложности, что и при входе на ярмарочную площадь: матросы могли захотеть их с Фанфаном «услуг».

Да уж, участь беззащитной уличной девицы была воистину не из лёгких. Жану казалось, что все на площади перешёптываются, указывая на них пальцами. Но площадь всё более заполнялась народом, и он наконец успокоился. Появились какие-то фигляры, огнедышащие факиры, дрессированный медведь на цепи, гадалки в разноцветных юбках… словом, стало на кого обращать внимание и помимо двух нелепых босоногих девиц.

Они с Фанфаном проглотили по три пирожка с требухой и сторговали себе по паре лёгких пробковых сандалий в обувной лавке. И даже успели расплатиться и обуться, как вдруг из-за ближайшей палатки вынырнул давешний забулдыга, пылавший праведным гневом почище огнедышащего факира. Вслед за ним лениво брели два жандарма, судя по форме, местных.

Жан с Фанфаном мгновенно напряглись.

— Вот они, эти девки! — яростно завопил забулдыга, тыча в их сторону корявым пальцем. — Спёрли у меня кошель! По голове вдарили! Чуть не прикончили!

Последнее было чистой воды враньём, о чём тут же оскорблённо и проорал Фанфан, предусмотрительно не забыв про фальцет. Но Жан уже с оборвавшимся сердцем понимал, что это не поможет. И удрать было некуда — их неотвратимо окружала толпа зевак, падких до всякого скандала. Дело неминуемо должно было закончиться препровождением Молокососов в жандармский участок и разоблачением. А дальше… их столь же неминуемо ждало возвращение в плавучую тюрьму для военнопленных.

— Нет! Никогда! — гневно прохрипел Жан, сжимая кулаки. Пусть лучше его застрелят жандармы! Переглянувшись с Фанфаном, он прочёл в глазах друга ту же отчаянную решимость.

Они уже собрались было кинуться на насторожившихся и сбросивших с себя сонную лень стражей порядка, как вдруг кто-то из толпы пронзительно закричал нечто неразборчивое. Зеваки один за другим запрокидывали головы, указывая в небо.

Там, в невообразимой голубой выси показался летящий табун диких пегасов. Зрелище такого рода было обычным для жителей маленьких поселений, над которыми пегасы не боялись свободно летать, в отличие от крупных городов. Осторожные и умные животные, впрочем, не снижались на расстояние ружейного выстрела, и подманить их, чтобы поймать, можно было только с помощью находившейся в охоте кобылы. Но от табуна, парившего над Форт-Гринуортом, вдруг отделился один пегас. Небольшой, каурой масти, с широко раскинутыми крыльями, он показался Жану похожим… похожим…

— Ураган, — не веря своим глазам, прошептал Жан, а потом уже во всю глотку прокричал: — Ураган! — и призывно засвистел.

— Помоги, кэп! — крикнул за его спиной Фанфан. Видя, что спасение возможно, он накинулся на одного из жандармов, пинком в пах выведя его из строя, и теперь выкручивал из рук второго блюстителя порядка его ружьё. Забулдыга в испуге попятился, прячась за ближайшей палаткой. Зеваки свистели и одобрительно улюлюкали, зачарованно наблюдая за разгоревшимся сражением, но не вмешивались.

Ещё пара взмахов крыльями — и горделивый конь помчался вскачь по ярмарочной площади среди поспешно расступавшихся перед ним, ахавших и охавших людей. Мгновение — и Жан крепко обнял пришедшего так вовремя друга за лебединую шею. Потом, оглядевшись, властно крикнул:

— Дайте верёвку!

Кто-то из торговцев, повинуясь ещё и недвусмысленно взмахнувшему отнятым ружьём Фанфану, бросил к ногам Сорви-головы толстую прочную верёвку, которую тот укрепил на шее и под грудью пегаса вместо обычной сбруи. Ещё несколько мгновений — и они с Фанфаном уже сидели, вцепившись в эту верёвку и друг в друга, на спине Урагана, который плавными скачками мчался прочь от толпы, набирая скорость для взлёта. Узел с тряпьём им, конечно, пришлось бросить.

Наконец Форт-Гринуорт остался далеко внизу. С высоты ребятам было хорошо видно гавань, стоявшие у пирса корабли и плавучую тюрьму, откуда им посчастливилось выбраться.

Сорви-голова облегчённо расхохотался, а Фанфан за его спиной затянул своё коронное:

— Проваливай ко всем чертям, иди, живи, как знаешь сам! Вперёд, Фанфан, вперёд, Фанфан по прозвищу Тюльпан! Да, чёрт возьми, вперёд, Фанфан по прозвищу Тюльпан!

Развернувшись к нему, Сорви-голова глянул в его смеющееся лицо, а друг, внезапно обхватив его за шею крепкой рукой, чмокнул в щёку и громко захохотал — уже над его обескураженным видом:

— Сними косынку, куколка!

Сплюнув вниз, Сорви-голова свирепо отправил туда же косынку, от которой сам Фанфан давно избавился. Теперь им предстояло подлететь как можно ближе к позициям армии буров, не нарвавшись при этом на улан.

Глава 7
Одинокая ферма. — Радостная встреча. — Нападение улан. — Оборона. — Трудный разговор с Полем Эйзингой. — Неминуемая гибель. — Чудесное спасение.

Чем быстрее удалялся пегас от побережья, тем лучше опознавали Молокососы раскинувшуюся внизу местность. Вот сейчас за холмами должны были открыться угодья, принадлежащие бурской семье Хайде. Глава этого большого многодетного клана, равно как и сыновья вплоть до подростков, с самого начала военных действий добровольцами ушли на фронт, так что на ферме оставались только мать семейства, её престарелая свекровь и три дочери. Все они выполняли по хозяйству тяжкую для них мужскую работу, но не роптали, терпеливо несли свою ношу.

И вот теперь Фанфан и Жан с высоты углядели возле построек знакомой фермы нескольких верховых пегасов, а во дворе — какого-то парня, который, ловко взмахивая блестевшим на солнце топором, рубил дрова. Ещё один относил их в сторону и складывал в поленницу.

— Папаша Хайде с сынками вернулся, что ли? — озадаченно протянул Фанфан, но тут Сорви-голова, сощурившись, повнимательнее вгляделся в происходившее во дворе и ликующе воскликнул:

— Давай вниз! Это же наши! Молокососы!

И правда! Пока Ураган спускался с такой скоростью, что закладывало уши, друзья смогли распознать в рубившем дрова высоком пареньке Поля Эйзингу, а тот, кто складывал их в поленницу, был, несомненно, катайцем, научившим капитана приёмам обороны, по имени Ли Фай.

Работавшие во дворе, заметив снижающихся всадников, кинулись было к прислоненным к бревенчатой стене дома ружьям, но тут Фанфан принялся пронзительно свистеть первые такты своей знаменитой песни, а Сорви-голова во всё горло прокричал:

— Это мы! Не стреляйте, парни, это мы!

На поднявшийся шум из дома выскочили ещё трое Молокососов и матушка Хайде со всеми дочерями. Началась радостная суматоха, тут же перешедшая в бурный хохот, когда ребята разглядели, как одеты их пропавшие и найденные боевые товарищи.

— И ничего смешного! — сердито заорал Фанфан, перекрикивая поднявшийся гам, но никто его не слушал — остальные Молокососы держались за животы, буквально катаясь по земле, пока разозлившийся не на шутку Фанфан не отвесил кое-кому из них по паре пинков и не принялся срывать с ебя платье, уже изрядно обтрепавшееся от всех перипетий их поспешного бегства.

Дочки Хайде целомудренно отвернулись, прыская при этом в ладошки, а матушка, высокая дородная женщина с закрученными в узел золотыми волосами и с румянцем во всю щёку, ласково позвала:

— Пойдёмте, ребятки, найду для вас подходящую одежду. Сынков моих, — она вздохнула.

Все Молокососы, конечно, немедля двинулись за своим капитаном и Фанфаном в дом и наблюдали за тем, как те переодеваются. Фанфан же взахлёб рассказывал об их приключениях, не умолчав и о появлении огромного левиафана, спасшего их от акул. Пришлось рассказать и о посещении катайской прачечной с последующим переодеванием в уличных девиц.

В комнате снова зазвучал общий громовой хохот, но Сорви-голова и Фанфан не обиделись, а рассмеялись вместе со всеми. Боже милостивый! Они же снова были среди своих!

А твой конь, объявил ли Фай, от нас улетел. За кобылой погнался. .

Очень кстати, хмыкнул Фанфан.

— Погодите, — Сорви-голова наконец вскинул руку, обрывая весёлый гомон. — Теперь вы расскажите, что вы тут делаете. Боевая операция? Кто у вас командир?

Он поочерёдно оглядел каждого из своих враз посерьёзневших бойцов.

— Командиром стал я вместо тебя, капитан, — заявил, выступив вперёд, Поль Эйзинга. — И ты прав, мы удачно провели операцию и устроили себе тут небольшую передышку. Семья Хайде — мои родственники по матери, они радушно нас приняли.

Столпившиеся в дверях женщины закивали, сияя улыбками. Сюда приковыляла даже бабуля в белоснежном чепце и чёрном вдовьем платье с воротничком под горло.

— Какого рода была операция? — живо спросил Сорви-голова. — Потеряли кого-то?

— Никого, — в наступившей вдруг тишине медленно, словно нехотя, ответил Поль. — Нам удалось взорвать водохранилище Табанго.

— Что? — так и ахнул Сорви-голова, не поверив своим ушам, и потрясённо переглянулся с Фанфаном.

— Точнее, ночью мы заложили там динамит, который проделал в стене здоровенную брешь, вся вода превратилась в реку и вылилась к чертям! — похвастался Поль с некоторым вызовом. Он видел, что Сорви-голова хмурит брови и читал в его глазах осуждение, а не одобрение. — Это было заданием генерала Аллерта.

Жан нахмурился ещё сильнее. Генерал Аллерт являлся одним из тех бурских командующих, которых называли «заядлыми». Они не щадили ни себя, ни солдат, ни ополченцев. И уж тем более Аллерта не волновало то, что Табанго снабжало водой все окрестные стада бурских поселенцев. Где они теперь должны были брать воду? Но, конечно, для генерала главным было то, что без воды остались британские солдаты!

Поль же вызвался на это задание с явным удовольствием, судя по его мятежно сверкающим глазам. Сорви-голова, по правде говоря, не знал, как сам поступил бы на его месте, получив такой жестокий приказ. Перечить генералу? Немыслимо. Но вот чего бы он точно не стал делать ни при каких обстоятельствах — не привёл бы после удавшейся диверсии свой отряд на одинокую ферму посреди вельда, где остались одни женщины.

— Зачем вы сюда-то пришли? — с укоризной осведомился он, не удержавшись.

— Я же сказал, нам хотелось передохнуть, — огрызнулся Поль, голос которого завибрировал от напряжения: он явно осознавал свою неправоту, но признаваться в ней не хотел.

— Уланы… — начал было Фанфан, мгновенно сообразив, что именно тревожит Сорви-голову, и тут со двора эхом донёсся истошный крик:

— Уланы!

Кричала одна из дочерей матушки Хайде, Рози, и она же взлетела по деревянной лестнице, громко топоча башмаками по ступеням и столкнувшись на середине пролёта с посыпавшимися сверху Молокососами.

Поль даже дозора не выставил!

Скрипнув зубами, Сорви-голова схватил ружьё, отнятое у жандарма и тоже поспешил во двор. Фанфан выскочил туда ещё раньше него.

Буквально сразу, взгляну в небо, он понял, что ситуация складывается не в пользу Молокососов. Не меньше четырёх взводов конных улан — это четыре десятка солдат — пикировали на ферму. Они рассеялись и приземлили своих пегасов, попав под огонь Молокососов, но ясно было, что они не отступят и не уйдут, обнаружив наконец маленький отряд, совершивший диверсию на водохранилище. А силы были явно неравны. Семеро Молокососов, вместе с Сорви-головой и Фанфаном, с ограниченным запасом оружия и боеприпасов против сорока хорошо вооружённых и экипированных британцев. С таким малым числом людей невозможно было даже держать оборону по периметру ограды. Поэтому Молокососы, методично отстреливаясь, перебежками отступили в большой дом, к которому примыкал коровник, — столь малую площадь они ещё могли удерживать, пока все были живы и целы. Своих стоявших во дворе пегасов они загнали к недоумённо мычавшим коровам, которых тут было не менее двадцати.

Жан птицей взлетел на чердак, неся винтовку и запас патронов, небольшой, но всё-таки. Там он нашёл Поля Эйзингу, тоже избравшего это место для охоты за подступавшими к дому уланами — позиция и в самом деле была превосходной. Юный бур крепко сжимал свой верный «роёр» и при виде Сорви-головы вызывающе сощурился:

— Я справлюсь и без тебя, кэп.

Сорви-голова вспыхнул и хотел было спросить, давно ли мальчишка, младше его на три года, набрался такой наглости, но загляделся на то, как сын расстрелянного Эйзинги заряжает своё старинное ружьё.

Работа оказалась не из быстрых: надо было засыпать порох в дуло, опустить туда с помощью шомпола пулю, обёрнутую в пропитанный жиром пыж, потом надеть на затравочный стержень медный пистон… Такая процедура отнимала добрых полминуты, тогда как маузеры успевали сделать за то же время десяток выстрелов. Но бур дорожил не столько количеством, сколько качеством стрельбы.

Поймав взгляд капитана, Поль с гордостью продемонстрировал ему приклад «роёра», украшенный уже добрым десятком зарубок с одной стороны и тремя более длинными зарубками — с другой. И произнёс то, что потрясло Сорви-голову до глубины души:

— Ты поклялся, что прикончишь палачей моего отца. Но вышло так, что уже троих из них прикончил я.

Глаза его пылали каким-то экстатическим огнём, словно взор волколака. У Сорви-головы по спине прошёл мороз, а Поль, не замечая его смятения, взахлёб продолжал, водя пальцем по трём зарубкам с левой стороны приклада:

— Капитан Руссел, капитан Адамс, капитан Харден. Каждого из них настигла смерть, вылетевшая вот отсюда, — он постучал по шестиугольному отверстию дула — трудно было бы найти калибр крупнее. — Остались майор Колвилл и полковник Гордон, этот мерзавец, которого не сумел убить даже аманариву. Но я его убью.

В его мальчишеском голосе прозвучала глубокая убеждённость.

— Когда ты успел? — потрясённо выпалил Сорви-голова.

— Пока ты прохлаждался в тюрьмах у британцев, кэп, — отозвался Поль с ехидным смешком. — Это же уланы, они беспрерывно атаковали нас, как вот сейчас, а я искал тех, кто мне был нужен. Ты видел их офицерские белые шарфы? Я расстреливал их одного за другим, метя как раз по этим шарфам и уложил семнадцать негодяев, недостойных называться людьми, — он снова провёл пальцами по прикладу «роёра», будто лаская его. — Среди них оказалось трое из военно-полевого суда. Это Божья милость. Так что не мешай мне теперь.

Твёрдый голос его ни разу не дрогнул во время этого хладнокровного рассказа. Поль Эйзинга явно не испытывал никаких угрызений совести, расстреливая людей как антилоп на охоте в вельде. Да британцы и не были для него людьми. Ни один из них.

Сорви-голова в ответ только молча кивнул. Он со всей отчётливостью понимал, что Поль посвятил свою жизнь исключительно мщению за мёртвого отца, словно бы этой жизни и у него самого почти не осталось.

Хотя, вероятнее всего, именно так оно и было. По крайней мере, держать эту оборону на ферме семьи Хайде семерым смельчакам становилось всё труднее. Никто из них не был убит или тяжело ранен, хотя почти каждого обожгла по касательной пуля. А меж тем почти треть уланов нашла свою смерть от метких выстрелов Молокососов. Но силы оставались неравными.

Приближался вечер, подступала темнота. И в этой темноте под тревожное мычание коров и ржание пегасов, взволнованно топтавшихся в коровнике, Сорви-голова углядел, что в большому дому очень близко подкрался человек с горящим трутом в руке. Жан предостерегающе вскрикнул и свалил его с ног одним выстрелом. Тлеющий трут выпал из рук мертвеца на землю.

Молокососы отчаянно переглянулись. Ещё двое из них — Фанфан и катаец Ли Фай — успели вскарабкаться на чердак с запасом патронов. Ружья получили даже старшие дочки матушки Хайде, а сама она схватила охотничий длинноствольный карабин, оставленный ей мужем.

Но это уже ничему не могло помочь.

— Они хотят запалить дом, — озвучил Сорви-голова настигшую всех мысль. — В надежде, что тогда мы точно выскочим наружу!

— А мы и выскочим! — выкрикнул вдруг Поль, и Сорви-голова в очередной раз не поверил своим ушам. В алом, как кровь, зареве заката тонкое лицо юного бура казалось каким-то мечтательно-красивым, когда он произносил: — Надо привязать коровам к рогам динамит и выгнать их прямо на улан — у нас ещё остался запас шашек после водохранилища! А мы вылетим следом — пока коровы топчут улан и взрываются вместе с ними! Так мы сумеем спастись и продолжать мстить британцам.

— Поль! — перебил его Сорви-голова, решив, что молодой Эйзинга попросту свихнулся. — Это же ферма и коровы твоей родни! Что будут есть эти женщины, на что жить?

— Жить?! Британцы всё равно спалят тут всё, когда сюда ворвутся! — оскалился Поль в ответ. — Думаешь, они пощадят наших женщин? Их коров? Да ты смеёшься, что ли, Сорви-голова?

И он сам засмеялся — каким-то диким полубезумным смехом — истинное порождение этой несправедливой войны, развязанной британскими биржевиками ради горнорудных запасов Трансвааля, — с болью подумал Жан.

Воистину кровь отца, нанесённая матерью ему на лоб, стала для Поля настоящим проклятием.

Поняв, что вразумить бура не удастся, Сорви-голова сделал то, что счёл единственно правильным — на глазах ошеломлённых Фанфана и Ли Фая внезапно ударил юношу в висок обмотанным в тряпку прикладом своего ружья. А когда Поль бесчувственной грудой рухнул на пол, поднял его к себе на плечо, как куклу.

— Возьми его «роёр», — велел он Фанфану и начал спускаться по лестнице.

— Мы сейчас выйдем наружу, убьём сколько сможем, улан и погибнем, — укладывая Поля у стены, спокойно объяснил он матушке Хайде, чьё румяное лицо теперь было бледным и перемазанным пороховой гарью. — Прорваться сквозь них нам не удастся, их слишком много. Но, может быть, они пощадят вас.

Говоря так, он и сам в это не верил.

Матушка Хайде с рыданиями обняла его, а потом — подбежавших к ней дочерей, тоже заливавшихся слезами. А Сорви-голова оглядел всех своих пятерых бойцов, застывших перед ним: Фанфана, чьи глаза казались огромными на белом, как мука, но спокойном лице. Ли Фая. Италианца Нико. Германца Дорта. Зулуса Ай-ю.

— Захватим с собой на тот свет как можно больше этих британских выродков, — проговорил Жан почти беззаботно. — Вперёд!

— Вперёд, Фанфан, — выпалил и тот, поднимая карабин. Роёр Поля он оставил подле его бесчувственного тела.

И распахнув тяжёлые дубовые двери, все они вырвались наружу.

Вырвались и онемели.

Потому что уланы удирали — в дикой панике пришпоривая своих пегасов, вопя и причитая, как перепуганные дети, но удирали они не от Молокососов.

Во всё вечернее небо распростёр свои крылья огромный трёхглавый пегас! Он нависал над фермой Эйзинги гигантской тенью, пасти его изрыгали пламя, направленное вслед исчезающим уланам.

Сорви-голове казалось, что он спит и видит сон, кошмарный и прекрасный. Или что он уже умер и вознёсся на небеса, где обитают такие яростные чудовища. Но нет. В широко распахнутых глазах своих бойцов, оцепеневших на крыльце рядом с ним, он видел отражение этого великолепного, чудесного, чудовищного зверя.

Пегас повернул к ним все три свои головы, пронзившие Сорви-голову сверкающими взглядами. И фыркнул — как тому показалось, с беззлобной насмешкой. Пара взмахов гигантскими крыльями — и он исчез в стремительно почерневшем закатном небе, которое враз будто бы заволоклось грозовыми тучами.

— Это Гроза, — прошептал Сорви-голова, понимая, что нашёл единственно правильное имя.

— Гроза, — дрогнувшим голосом подтвердил Ай-а. — Мабу-йи.

— Вот это да-а… — зачарованно прошептал рядом с ним Фанфан. — Кажется, я намочил штаны.

И тогда они все засмеялись ликующим хриплым смехом. И продолжали смеяться, когда на крыльце показался Поль Эйзинга, опиравшийся на свой «роёр», а следом за ним боязливо высунулись женщины.

— Они ушли, — сообщил им Сорви-голова, всё ещё посмеиваясь. — Уланы ушли. И не появятся теперь очень долго, будьте уверены, матушка Хайде. Пора седлать наших пегасов — и в путь, — он поглядел на трупы улан, валявшиеся там и сям на настиле двора. — Похороните их.

— Здесь есть раненые, — крикнула Рози, поднимаясь с колен — она щупала пульс одного из британцев.

— Что ж, мы возьмём их с собою. Возьмём в плен, — спокойно пояснил Сорви-голова. Заберём тех пегасов, хозяев которых мы убили, вон они.

И действительно, по двору растерянно бродили, цокая копытами, несколько измученных крылатых коней.

— Зачем тащить этих британских выродков с собой? — выкрикнул Поль, протестующе качнув ружьём. — Прикончить их, вот и всё.

Но умолк и опустил глаза под тяжёлым взглядом Сорви-головы.

— Собирайтесь, — повторил тот устало. — Мы возвращаемся на фронт.

Глава 8
Боевые действия бурской арми. — Сражение при Веллинге. — Спасение полковника Гордона. — Ночные разговоры. — Трагедия в госпитале. — Признание Фанфана.

Снова началась походная жизнь Молокососов, с восторгом принятых в бурских войсках. Всё-таки равных им в разведке и диверсиях не было. Даже буры, непревзойдённые охотники вельда, и зулусы, для которых вельд был родиной, уступали им.

Тем временем армия буров несла тяжёлые потери и отступала. Генералы Картье и Аллерт не смогли захватить осаждаемый ими Веллинг и потеряли преимущество перед британскими частями, которых прибывало сюда всё больше. Со всех концов света Великая Британия призывала под «Юнион Джек» жителей своих колоний, не спрашивая, хотят ли они воевать. Тем не менее на поле под Веллингом отступавшие бурские войска остановились и развернули боевые позиции. Британцы же готовились к атаке, беря армию генерала Картье в жестокие клещи. Именно там и тогда Сорви-голове снова довелось встретить полковника Гордона.

Молокососы пошли в бой как простые кавалеристы, на своих пегасах яростно атакуя улан. Небо и земля, казалось, наполнились грохотом выстрелов, воинственными криками бойцов и стонами раненых. То и дело из облачной мути, беспомощно кувыркаясь и обливаясь кровью, падал пегас со своим всадником. Зрелище было поистине душераздирающим.

Сорви-голова был дважды легко ранен, но остался в строю вместе с Фанфаном, летевшим на вороном Чико, стараясь не терять друга из виду. Поль Эйзинга же давно канул в этой мясорубке, но Сорви-голова твёрдо помнил его слова — целиться надо в белые офицерские шарфы. Лишившись своих командиров, рядовые уланы, среди которых было много необстрелянных бойцов-колонистов, терялись, не зная, что им делать, и быстро погибали либо попадали в плен.

В очередной раз увидев белый шарф под будто закопчённым лицом, показавшимся ему смутно знакомым, Сорви-голова вскинул карабин, тщательно прицелился пониже белого, уже испятнанного пороховой копотью шёлка, и нажал на спусковой крючок. И только когда всадник, сбитый со своего пегаса ударом пули, взмахнул руками и медленно накренился в седле, глядя перед собой помутневшим взором, Сорви-голова узнал его. Это был председатель военно-полевого суда, полковник Гордон, герцог Ричмондский, который приказал казнить Рууда Эйзингу, но спас жизнь ему самому и Фанфану.

Ни секунды не раздумывая, Сорви-голова направил Урагана к серому пегасу полковника. Тот неминуемо выпал бы из седла, потеряв сознание, но крепкие руки Сорви-головы обхватили его поперёк живота, не давая сорваться вниз, в бездну. Кровь брызнула на одежду Жана, когда он перетаскивал раненого на спину своего каурого.

Сразу несколько улан кинулись ему наперерез, увидев, что он взял в плен их командира. Но тут путь им преградили Фанфан и Ли Фай, меткими выстрелами уложив троих всадников, а остальных обратив в бегство.

Сорви-голова доставил раненого Гордона в развёрнутый за позициями буров полевой госпиталь, наказав хорошенько позаботиться о ценном пленнике, а сам вернулся на поле боя.

Там, однако, уже всё было кончено. Британцы протрубили отступление и отвели свои части, поняв, что так вот с ходу бурскую армию им не одолеть. Буры же, измученные боем, даже не пытались их преследовать, что оказалось грубой тактической ошибкой.

Тем не менее обе враждующие стороны негласно решили воспользоваться наступившей в боевых действиях передышкой. Бойцы залечивали раны, чинили оружие и сбрую, просто ели и спали. Сорви-голова же, едва опомнившись, поспешил в госпиталь справиться о состоянии важного пленника. Фанфан увязался за ним.

Полю Эйзинге о пленении Гордона Сорви-голова и вовсе решил не сообщать, тем более что они почти не разговаривали и редко виделись после страшных событий на ферме Хайде. Жан предполагал, что за Гордона, возможно, удастся выменять у британцев с десяток бурских солдат или волонтёров. Узнав же о том, что в лагере находится его лютый враг, Поль непременно уничтожит его. Это Сорви-голова понимал так же отчётливо, как и то, что сам он не справился со своей, столь торжественно объявленной им, местью. Ведь это именно он должен был убить полковника, а вместо этого спас его.

Гордон был жив, о чём Сорви-голове устало сообщил измотанный донельзя военврач в заляпанном кровью и желчью клеенчатом фартуке.

— Ваша пуля лишь скользнула по его груди, молодой человек, и раздробила правую руку. Кроме того, он потерял много крови, пока вы транспортировали его сюда, но, в общем, его состояние можно назвать удовлетворительным. Сейчас он страдает от лихорадки, но совершенно поправится в течение недели.

— Как так получилось? — живо полюбопытствовал Сорви-голова, втайне испытав облегчение. — Ведь я целился ему в сердце.

Военврач чуть усмехнулся и поскрёб заросшую рыжеватой щетиной щёку:

— Этот герцог, чтобы сберечь своё герцогское величество, носил под мундиром настоящий панцирь. Очень лёгкий, из неизвестного мне металла, — объяснил он, и Жан с Фанфаном озадаченно переглянулись.

— Так вот почему его не убил аманариву! — вырвалось у Фанфана.

— Кто? — удивился доктор.

— Неважно, — решительно заявил Жан. — Могу ли я навещать раненого? — спросил он, запнувшись под внимательным острым взглядом Фанфана.

Доктор лишь пожал плечами:

— Как вам будет угодно. Возле него выставлена охрана, он лежит в отдельной палатке, — и он указал через плечо, где именно.

— На кой тебе сдался этот надменный аристократишка? — нахмурившись, поинтересовался Фанфан. Лицо его будто враз потемнело.

— Он… интересен мне, — почти виновато признался Жан. — И он спас нам обоим жизнь, не забывай этого.

— Мы сами себе её спасли, — отрезал Фанфан и развернулся к кострам. — Что ж, иди, держи своего герцога за ручку, если хочешь, а всё, чего хочу я — сыграть пару конов в карты на выпивку. Обставлю этих буров как младенцев.

И он независимо расправил плечи и зашагал прочь, насвистывая свою коронную песенку.

Жан поглядел ему вслед и сжал губы. Он миновал часового, отсалютовав ему, и вошёл в палатку, где на узкой койке лежал полковник. Его забинтованная рука покоилась на домотканом полосатом одеяле, грудь мерно вздымалась и опускалась. Жан какое-то время растерянно стоял, глядя на его красивое измученное лицо и задаваясь вопросам, какого чёрта он в самом деле сюда пришёл. Полковник был его врагом, убийцей Рууда Эйзинги… но пощадил их с Фанфаном — точно так же, как сам Жан сегодня пощадил его.

— Почему? — забывшись, прошептал он, и Гордон неожиданно открыл глаза, ярко блестевшие от лихорадки.

— Пить! — сорвалось с его запёкшихся губ, и Жан, найдя стоявший на прикроватном столике графин, налил в стакан воды и поднёс ему.

Осушив стакан, полковник внимательно посмотрел Жану прямо в лицо.

— Почему вы спасли меня? — прерывисто выдохнул он.

— А вы? — вопросом на вопрос ответил юноша.

Твёрдые губы полковника на миг искривились в знакомой Жану усмешке.

— Мне стало жаль вас, — откровенно признался он. — Вы молоды, красивы, храбры, образованы, богаты… и тратите свои силы и свою жизнь на идиотскую защиту этих дикарей-буров, от которых только и требуется, что подчиниться цивилизации.

Жан молниеносно вспыхнул от гнева.

— Кого вы называете дикарями и кого — цивилизованными людьми? — с горечью выпалил он, невольно сжав кулаки. — Война пробудила в ваших солдатах и офицерах самые низменные наклонности. Они не щадят никого из мирных жителей, добивают раненых. В то время как буры…

— В то время как буры, — с явным сарказмом перебил его полковник и даже приподнялся на локте, скривившись от боли, — сами захватили эту землю у зулусов, чтобы обрабатывать её, ведь она, по их мнению, зряшно простаивала под властью племён, промышляющих лишь охотой и собирательством. После этого им как-то не к лицу попрекать британцев, которые тоже хотят развивать здесь горнорудную промышленность и сельское хозяйство, только под властью империи.

Жан ещё какое-то время молча смотрел на него. Потом, заметив, что на лбу раненого выступили бисеринки пота, повернулся и направился прочь, не желая более утомлять его.

— Я согласен, что эксцессы происходят, но они неизбежны, — выкрикнул полковник ему вслед, — потому что постоянный риск и кровопролитие действительно развязывает у большинства людей самые низменные инстинкты. Рууд же Эйзинга заслужил суровой кары как человек, уничтоживший эшелон с боеприпасами, что стоило жизни четверым нашим солдатам, охранявшим груз.

Жан, не отвечая, опустил за собой полог палатки, в гневе решив больше сюда не приходить. Что толку было спорить с человеком, который априори считал себя правым?

Но он всё равно пришёл — на другой день, к вечеру, сопровождаемый насмешливым посвистом Фанфана. Тот на самом деле выиграл у буров несколько бутылок виски и основательно к нему прикладывался. Сорви-голова сделал вид, что ничего не замечает.

Полковник полулежал на своей койке в свежей белой нательной рубашке. Сорви-голове показалось, что глаза его оживлённо вспыхнули при виде него.

— Я знал, что вы придёте, — сказал полковник.

— Почему? — в упор осведомился Сорви-голова.

— Мы же не доспорили, — повёл Гордон здоровым плечом, и в его пристальном взгляде вспыхнуло почти мальчишеское лукавство. Не поддаваясь на это, юноша сурово сказал:

— Для меня нет смысла с вами спорить, всё равно каждый из нас останется при своём мнении. Вы пришли на эту землю как захватчик. А я… — он запнулся.

— А вы как носитель прогресса, — мягко проговорил полковник, и Жан невольно вздрогнул.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал, — полковник откинулся на подушки. — Давайте не будем говорить о войне и политике. Давайте побеседуем об искусстве и литературе.

Такое предложение пришлось Жану по душе. Он предпочёл забыть о странной реплике раненого, и вскоре они горячо обсуждали бродячие сюжеты в романах писателей Британии и Франкии. Поскольку здесь Жану вовсе не с кем было это обсудить (не с Фанфаном же!), их разговор затянулся до полуночи, и Жан спохватился, только когда снаружи прозвучал зов рожка и он понял, что опаздывает на несение караула.

— Завтра приходите непременно, — крикнул ему вслед полковник, и жан знал, что обязательно придёт… и будет приходить каждый вечер, пока полковника куда-нибудь не перевезут или не начнутся новые боевые действия.

На третий вечер речь у них зашла об аманариву, и Жан решился рассказать внимательно слушавшему Гордону о двух других удивительных существах, встретившихся им — о гигантском левиафане в заливе Стоуни-Бей, близ плавучей тюрьмы, и о трёхглавом пегасе над фермой Хайде, которого зулус Ай-а назвал Мабу-йи. Гроза.

— Я всегда думал, что это просто местные легенды, — вымолвил полковник с разгоревшимся взором.

— Я тоже, — подтвердил Жан. — Но каждое из этих существ так или иначе помогло нам… и я видел их так же отчётливо, как вижу вас.

Горячие пальцы полковника вдруг крепко сжали руку Жана, и тот невольно вздрогнул.

— Вы увидите ещё кого-то, — убеждённо проговорил раненый. Его взгляд, казалось, пронизывал Жана насквозь. — К вам приходили существа трёх стихий, властвующих здесь: Земля, Вода и Воздух. Остался…

— Огонь! — выпалил Жан и вскочил, не в силах усидеть на месте. — Боже! Неужели?

Полковник тихо рассмеялся и сказал:

— Знаете, юноша, я отчаянно вам завидую, хотя чуть не пал жертвой самого первого из них. Возможно, явление этих существ отчасти подтверждает ваше право находиться здесь и делать то, что вы делаете. Сама эта земля, её вода и воздух помогают вам, — признал он со вздохом, откидываясь на подушку. — Но не обольщайтесь.

Его улыбка стала грустной, когда он увидел, что Жан едва не пританцовывает на месте от возбуждения.

— Идите же, расскажите об этом своим друзьям, — закончил он. — Идите, идите.

— Только Фанфану, — воскликнул Жан, обернувшись на бегу. — Больше никто про это не знает. И… я приду завтра.

Полковник задумчиво кивнул.

Когда Жан вышел наружу, на белом брезенте палатки ему померещилось чёрное пятно, испачкавшее эту белизну, словно сажа. Палатка была ярко освещена изнутри керосиновой лампой. Сразу за тонкой стенкой виднелся силуэт полковника, полусидевшего на своей койке и уже взявшегося за книгу. Этот роман принёс ему Сорви-голова, он принадлежал перу франкского писателя Вийяра, и юноше было очень интересно узнать мнение полковника об этом произведении.

Он повернулся и поспешил в глубь лагеря, ища глазами Фанфана в неясном свете бурских костров, возле которых собирались его товарищи, занимавшиеся кто чем — чисткой оружия, починкой одежды. Почти над всеми кострами висели котелки с каким-нибудь кипящим варевом, распространявшим умопомрачительные ароматы. Многие бойцы, узнав Сорви-голову, приветливо махали ему, подзывая к себе, но Жан лишь с улыбкой качал головой. Ему нужен был Фанфан, и он отыскал его — за картами, в компании нескольких подвыпивших буров и бутылки спиртного.

Жан досадливо вздохнул и, подойдя к этой группе, потряс Фанфана за плечо со словами

— Пойдём, я кое-что тебе расскажу.

Друг поднял на него оживлённый взгляд и нетерпеливо мотнул головой:

— Секундочку, кэп, ещё один кон, я обставлю этих бедолаг и пойду с тобою куда захочешь.

Усмешка его была полна лукавства.

Жан кашлянул и присел на землю, выжидая. Глядя на пляшущее пламя костра, он впал в глубокую задумчивость, похожую на транс, из которого его вывел хлёсткий удар раздавшегося неподалеку выстрела. Он тут же вскочил на ноги, как и Фанфан, мигом протрезвевший.

— Это в госпитале, — вымолвил тот, побледнев и уставился на Жана округлившимися глазами.

Оба кинулись к лазарету. Жан задыхался, обуреваемый самыми дурными предчувствиями, которые, увы, тут же оправдались.

Возле палатки, где находился полковник Гордон, суетились люди и раздавались взволнованные реплики. А в том месте, где Жан не так давно заметил пятно сажи, зияла громадная дыра с обугленными краями.

Он застыл как вкопанный, оцепенело наблюдая за тем, как из палатки на носилках выносят тело, с головой укрытое простынёю. И со всей ужасающей ясностью понял, что тут произошло. Кто-то поставил метку на брезенте палатки, чтобы наверняка даже с отдалённого расстояния не промахнуться по находившемуся внутри полковнику, раз уж туда нельзя было подойти, не вызвав подозрения часового. И этот кто-то не промахнулся.

Поль Эйзинга — вот кто это был.

— Поль, — одними губами произнёс Фанфан, встретившись с Сорви-головой потрясённым взглядом.

Тот лишь кивнул в знак понимания.

Всё было кончено.

Деревянными шагами, не говоря друг другу больше ни слова, они отошли к ближайшему от госпитальных палаток бурскому костру, завернулись в попоны и растянулись на земле. Сердце у Жана будто онемело. Разумом он понимал, что Поль был прав в своей неистовой жажде мщения… но вот сердцем — нет.

И ещё он всё вспоминал слова полковника, сказанные не так давно.

«Вы как носитель прогресса…»

«Явление этих существ отчасти подтверждает ваше право находиться здесь и делать то, что вы делаете. Сама эта земля, её вода и воздух помогают вам…»

Теперь он очень смутно вспоминал, что шёл рассказать всё Фанфану. Возможно, если бы он остался в палатке рядом с Гордоном, тот всё ещё был бы жив.

Или же Поль Эйзинга застрелил бы их обоих, кто знает.

Фанфан внезапно приподнялся на локте, отчаянно заглядывая Жану в лицо.

— Прости меня, — глухо вымолвил он. — Я виноват. Это я рассказал Полю о твоём полковнике, о том, как ты его спас… и что ты каждый вечер ходишь навещать его.

— Зачем? — только и выдавил Жан, глядя в искажённое, как от боли, лицо друга.

— Мне… — о Господи, мне не нравилось, что ты так близко с ним сошёлся, — запинаясь, проговорил тот. — Прости! Жан, пожалуйста, прости меня!

Из его груди вырвалось сдавленное рыдание, по щекам покатились слёзы.

Никогда раньше Жан не видел его плачущим.

Он крепко обнял друга за вздрагивающие плечи и закрыл глаза, прижавшись лбом к его макушке.

— Возможно, завтра мы с тобою тоже окажемся в чистилище, — тихо проговорил он. — Спи, Фанфан.

— Хоть где, — как клятву, прошептал тот, вытирая рукавом мокрое лицо. — Хоть где, лишь бы вместе с тобою, Сорви-голова.

Глава 9
Атака британцев. — Схватка Поля и майора Колвилла. — Свершившаяся месть. — Оборона моста через Вааль. — Четвёртая стихия — Огонь. — «Мы вернёмся».

На рассвете нового дня мирная передышка действительно закончилась. Буры перегруппировались, приготовившись к натиску британских войск, передовые отряды которых уже показались на горизонте. В небе же над позициями буров появились первые уланские отряды на своих пегасах.

— Началось, — с болью вымолвил Жан, подзывая Урагана.

Фанфан лишь молча кивнул, вскакивая в седло.

— Ты давеча говорил про чистилище, — тихо вымолвил он. — Так вот, это оно и есть.

…Спустя несколько часов поле под Веллингом было уже не чистилищем, а настоящим адом. Сорви-голова и Фанфан старались не терять из виду один другого, спасая и прикрывая друг друга. Сорви-голова отупел от этой бойни, чувствуя себя одновременно и охотником, и дичью, весь он был покрыт пороховой гарью, своей и чужой кровью. Рукоять его палаша, который он то и дело выхватывал из ножен, скрещивая с саблей какого-нибудь улана, липла к ладони: спёкшаяся кровь покрывала и её.

Они уже рубились на земле.

— Жан, гляди! — вдруг во всё горло прокричал ему Фанфан, когда они оба избавились от своих противников, стонущих и распростёртых на земле.

Сорви-голова обернулся, и глаза его расширились, он словно очнулся, избавившись от одного кровавого кошмара, чтобы увидеть другой.

Поль Эйзинга на рыжем бурском коньке подскакал к рослому улану, чьё закопченное, как у всех здесь, лицо наполовину скрывал сильно помятый шлем. Всадник на огромном буланом жеребце возвышался над Полем на добрую треть его роста, но молодой бур был куда более юрким и проворным. Враги ожесточённо рубились, и Жан вдруг сообразил, что Поль, очевидно, лишился своего «роёра», как и другого огнестрельного оружия. Он выхватил было маузер, но тут бур, даже не оборачиваясь, словно у него были глаза на затылке, бешено прокричал:

— Не смей! Он мой!

И тогда Жан узнал его противника. Этот рослый могучий улан был не кто иной как майор Колвилл, последний оставшийся в живых член военно-полевого суда.

У Поля вырвался радостный вопль, когда ему удалось прорвать оборону врага, и широкое лезвие палаша наполовину вошло Колвиллу в живот. Но и тот, взвыв от нестерпимой боли, сумел последним ударом обрушить свою саблю на ликующего Поля, разрубив хрупкое мальчишеское тело от плеча и почти до самого седла.

Жан и Фанфан, горестно застонав, одновременно слетели со своих пегасов и ринулись к рухнувшему наземь товарищу.

Как ни странно, юный бур всё ещё был жив. Он едва дышал, захлёбываясь кровью, сквозь разрубленные рёбра виднелись трепетавшие лёгкие, но, последним усилием разомкнув губы, он прошептал:

— Колвилл… мёртв?

Жан взглянул в ту сторону, где на земле, хрипя в агонии, распростёрся майор, и выдохнул:

— Да.

— Отец, ты отомщён! — воскликнул Поль, и лицо его озарилось счастливой улыбкой.

Это были его последние слова. Рассечённая грудь более не вздымалась. Поль Эйзинга умер, завершив свою месть.

Жан провёл ладонью по его лицу, закрывая ему глаза, и обернулся на чей-то раздавшийся зов:

— Капитан! Вас требует к себе генерал Картье! Капитан Сорви-голова!

К ним во весь опор скакал генеральский вестовой.

Бросив последние взгляды на застывшее в луже крови тело Поля, Жан и Фанфан вскочили на своих пегасов и устремились к ставке генерала.

Задание, которое они получили от Картье (Аллерт давно уже пал в бою, сражённый метким выстрелом прорвавшегося к ставке улана), должно было стать последним в их жизни — это прекрасно понял Жан, едва выслушав Картье.

Что же, к смерти он был давно готов, а умереть им предстояло, обороняя мост через реку Вааль от британцев, пока по этому мосту эвакуировались уцелевшие части бурской армии.

— Будет исполнено, генерал! — только и вымолвил Сорви-голова, отсалютовав Картье, который по-отечески обнял его со слезами на глазах.

У моста залегли последние оставшиеся в живых Молокососы и бурские ополченцы — два десятка человек с собранным по всему лагерю запасом оружия и патронов. Отступавшие буры и волонтёры бежали по мосту, воздух над ними рассекали пегасы, на каждом из которых сидело по двое-трое раненых, а со стороны Веллинга на мост надвигались казавшиеся неисчислимыми отряды британцев.

Молокососы оглохли от грохота своих и чужих выстрелов, каждый был ранен уже по нескольку раз, у них заканчивались боеприпасы… Но они так и не подпустили британцев к себе, пока позади не раздался громоподобный взрыв, извещающий, что последний бурский солдат ступил на противоположный берег и сапёры генерала Картье уничтожили мост.

Жана и всех оставшихся в живых бойцов осыпало обломками дерева и искорёженными кусками металла, в воздухе мельчайшей взвесью повисла бурая пыль. Он и Фанфан поглядели друг на друга в последний раз. Ясно было, что подбегающие британцы, преисполненные злобы, тут же застрелят их, едва увидев, а у Молокососов не было ни единого патрона, не было сил вскинуть саблю.

— Прощай, — прошептал другу Жан одними губами. Он всё равно не услышал бы ни своего голоса, ни его ответа: взрыв моста, ударив по барабанным перепонкам, лишил их остатков слуха.

Они крепко обнялись. И в наступившей для обоих абсолютной тишине вдруг увидели яркий огонь, надвигавшийся на них прямо с неба. Он яростно пылал, словно тысяча степных пожаров, вырываясь из недр какой-то махины, медленно и неотвратимо опускавшейся прямо в воды вскипевшего от нестерпимого жара Вааля.

«Последняя стихия — Огонь», — зачарованно вспомнил Жан слова покойного Гордона.

Он мог бы поклясться, что спускающийся к ним небесный огонь — часть его предсмертного бреда, но по остановившемуся взгляду Фанфана, устремлённому ввысь, понимал, что и друг видит то же самое.

Серебряное блестящее брюхо чудовища вдруг лопнуло, словно распоровшись, и оттуда посыпались такие же серебряные люди. Они бежали, беззвучно что-то крича, бежали прямиком к Жану и Фанфану, и пули британцев отскакивали от них, словно они были закованы в броню.

Последним, что увидел Жан Грандье, было склонившееся над ним встревоженное лицо человека в серебряном шлеме (всё-таки на них действительно была броня), поразительно похожего на его отца.

* * *
Всё вокруг было белым. Не ярко-белым, отражающим свет и слепящим, раздражающим засыпанные пылью глаза, а матово-белым, прохладным и успокаивающим.

Свет этот шёл отовсюду и ниоткуда. Хотя нет, понял Сорви-голова, это же светились сами стены, скругляющиеся над их с Фанфаном кроватями подобно сводам пещеры.

Собственно, кровати не были привычными кроватями: они принимали форму их тел, кстати, совершенно обнажённых, отмытых от копоти, крови и грязи и прикрытых простынями, белыми, как стены. В боковины их были вделаны какие-то устройства, тоже мирно светящиеся.

Фанфан лежал рядом — и его наконец-то чистое лицо казалось прекрасным и безмятежным, как у ангела.

Перегородка — не дверь — в белоснежной стене откатилась в сторону, и вошёл тот человек, которого Жан последним увидел на поле боя возле моста через Вааль.

Одет он был уже не в серебристую броню, а в обычную одежду. Впрочем, не совсем обычную — такой мягкой облегающей тёмной ткани, из которой была пошита его рубашка с высоким воротом до самого подбородка и брюки, Жан раньше никогда не видел.

— Привет, — весело сказал по-франкски мужчина, похожий на его отца, и присел на стоявший у стены белый гладкий куб. — Я — доктор Вайсман. Знаешь ли ты, где находишься, Жан Грандье?

— Знаю, — не раздумывая, хрипло отозвался Жан. Кашлянул и повторил: — Знаю.

Мужчина мягко усмехнулся:

— Твои родители всё-таки рассказали тебе.

Это был не вопрос, а утверждение.

— Они погибли, — казалось бы, совершенно невпопад ответил Жан.

Мужчина кивнул. Теперь глаза его были исполнены печали.

— Мы не могли забрать тебя раньше — темпоральный скачок… переход на эту планету можно совершить лишь в определённое время и в определённом месте. Собственно, о том, что произошло с тобой и твоими родителями, мы узнали, только прибыв на орбиту планеты и подняв всю информацию из местных источников. Прости, что мы пришли так поздно и ты был вынужден оказаться в таком положении.

— Каком?! — полушёпотом вскричал Жан, опершись на локоть и гневно уставившись в лицо незнакомцу. — Каком положении?! Я не просил изымать меня, как заблудившегося щенка! Я нахожусь… находился там, где хотел находиться, и делал своё дело!

Мужчина покачал головой:

— Ты землянин, Жан Грандье, хоть и родился на этой планете. Твои родители были землянами и прогрессорами, наблюдавшими за развитием здешней цивилизации. К сожалению, от всех случайностей застраховаться невозможно. Но мы исправили эту ошибку. Теперь ты в безопасности и возвращаешься домой. На свою истинную родину. На Землю. Обратной дороги нет.

Стиснув зубы, Жан снова откинулся на изголовье и уставился в светящийся потолок. Он отчётливо понимал, что спорить с этим человеком было ещё бесполезнее, чем с полковником Гордоном.

Мужчина немного подождал, потом встал и повернулся к выходу со словами:

— Отдыхайте. Ты и твой друг. Возможно, в Трансваале вы и считались взрослыми, но по нашим меркам вы настоящие дети. Ваша война для вас закончилась. Вам предстоит многому научиться. Многое познать. Мы поговорим позже, всё обсудим, и ты согласишься со мной. Ты же разумный человек.

Он тепло улыбнулся — от этой улыбки в уголках его глаз показались лучики морщинок. Жану захотелось выть от бессилия и невозможности что-либо изменить, ведь всё было решено за них с Фанфаном и без них. Вместо этого он негромко воскликнул:

— Подождите минутку. Скажите, а полковник Гордон, герцог Ричмондский, убитый при Веллинге, тоже был землянином и прогрессором?

Ему показалось, что в глубине тёмных глаз мужчины что-то промелькнуло, но тот, помедлив, отрицательно качнул головой:

— Не понимаю, о ком речь. Отдыхай.

И он исчез за перегородкой.

Жан снова уронил голову с яростным тихим: «Вот дерьмо!» — и опомнился, увидев, что Фанфан уже не спит, а смотрит на него широко раскрытыми блестящими глазами.

— Ты что-нибудь понял? — сообразив, что друг всё слышал, только притворяясь спящим, быстро спросил Жан, усевшись на кровати и закутавшись в простыню.

— Э-э… — Фанфан закатил свои плутовские чёрные глаза, и Жан вдруг с облегчением подумал: он ведь жив! Фанфан жив и он с ним! За одно это уже следовало благодарить прилетевших за ними людей.

— Эй, я спросил! — поторопил Сорви-голова, начиная улыбаться.

— Это был какой-то дружок твоих родителей, который с другими своими дружками не дал нам подохнуть возле Вааля, забрал на какую-то адову таратайку и везёт невесть куда, — воскликнул Фанфан. — Так?

— В общем, да, — подтвердил Жан, невольно рассмеявшись. — В самых общих чертах. Потом ты вникнешь во всё это получше. Вместе со мной. Они мне чужие, — откровенно признался он, сдвинув брови. — Они вроде как добры, и они действительно спасли нам жизнь, но я не хочу улетать с ними. Я хочу вернуться в Трансвааль. Там моя родина.

Выпалив это, он почувствовал, будто бы в белую стерильную комнату врывается ветер вельда, шевельнув его волосы. Он словно уловил запах выгоревшей на солнце бурой травы, костра и пороха.

— А у нас есть шанс когда-нибудь смыться обратно? — живо осведомился Фанфан, тоже садясь на кровати. — Как думаешь, кэп?

Жан припомнил слова, только что произнесённые доктором Вайсманом: «…темпоральный скачок… переход на эту планету можно совершить лишь в определённое время и в определённом месте…»

Можно совершить.

Можно.

— Мы научимся, как это сделать, — уверенно заявил он, глядя в сверкнувшие глаза друга. — И мы вернёмся. Непременно вернёмся, Фанфан.

КОНЕЦ