Над степью мело. Выли где-то в сторону Удунги волки, а, быть может, это просто ветер куражился в сопках, стеная могучими кедрами на уклонах Хамар-Дабана. Редкие сосны клонились к земле, метель хохотала в перелесках, хватала сугробы за мягкие бока, поднимала вихри ледяного крошева.
Летели, спешили к Спасу Преображенскому резвые кони, запряженные в сани. Погонял их, срываясь на крик, где уговаривая, бойкий старик в добротном тулупе. В возке, укутанная в шали, прикрытая шкурами, сидела совсем уж юная девушка, опасливо вглядывающаяся в сумерки.
А сумерки уже загорелись зелеными огнями волчьих глаз. Бежали от хребта серым потоком, выделялись на белоснежном покрывале степи их литые тела. Старик перекрестился, и пуще прежнего стал погонять коней. На заметенном снегом тракте змеями струились следы полозьев, и вот уже стали попирать их грубые когтистые отпечатки волчьих лап.
Девушка в возке закрыла глаза, отрешившись от всего, а в ушах ее трепетал заунывный волчий вой.
Но вот вдали показались приветные огни вечернего села. Волки, почуяв запах дыма, вглядевшись лютыми глазами в человеческое тепло и уют, развернулись и ушли в непроглядную темноту, неприкаянные дали лесов, в само сердце зимы.
Лихо влетели сани в приветно раскрытые ворота. Причитали, хлопотали у возка бабки, раскутывая дорогую гостью, сам хозяин дома вел возницу в дом, усаживал его за накрытый стол, где уже стоял самовар. Поклонился иконам возница, перекрестился, да присел за стол. Зябко поежившись, пригубил из глубокой кружки крепкого чая. Славилась им вся Кяхта, так и Спас Преображенский почти как Троицко-Савск. Выросло село на берегу Чикоя за двадцать лет, поставили церковь, все честь по чести. А летом заезжали сюда отдыхать и кяхтинские купцы, шумели черемухи на речных берегах, плескалась в омутах серебристая рыба.
Купец Захар Филиппович Головатов привечал возницу, угощал его кусковым сахаром, сам, по-городскому прихлебывал чай из блюдца, да покряхтывал. Старик-возница пучил глаза, тряс бородой и рассказывал, как от волков успели спастись. Захар Филиппович качал головой, удивлялся, задавал вопросы, подзадоривал рассказчика продолжать.
Две бабки, второпях, раздевали девушку, проверяли – не заморозила ли руки, не продрогла ли. Растирали ее, тормошили. А она, раскрасневшись от тепла, повесила толстую косу на плечо, и уже дремала. То была Варварушка, единственная и любимая дочь Захара Филипповича, приехавшая на рождественские праздники из Верхнеудинска. Скоро определили спать и возницу, погасли в доме лампы, и дом погрузился в темноту, только скреблась, хлопотала за закрытыми ставнями вьюга, злилась и плакала в своем горестном одиночестве.
Утром, спозарань, возница расцеловался с Захаром Филипповичем, и уехал в сторону Селенгинска. Варварушка встала с постели, подбежала к умывальнику, посмотрелась в небольшое зеркальце, покрасовалась. Схватила пирожок со стола, где горкой они лежали на блюде, пожевала его, поморщилась кислой брусничной начинке.
Стала Варварушка собираться на двор. Оделась тепло и добротно, теплый платок распустила по узорной душегрейке. А во дворе отец, лошадей кормит, да две бабки, Груня да Авдотья ходят и причитают, отцу, дескать, подсказывают. Смотрит Варварушка на них, смеется. А они смеются ей в ответ, и, будто, солнце ярче становится, да теплее на морозном воздухе.
К святкам собрались в одной избе девушки, и Варварушку позвали. Сидят они, смеются, вышивают, да песни поют. А Варварушка знает и городские песни, тешит подружек. И вот, одна подружка и говорит, дескать, давайте, девоньки, погадаем на женихов. Каждая пускай в полуночную пору святочную пойдет в баню со свечкой, да в зеркало поглядится, да позовет жениха, авось покажется в отражении. А назавтра расскажут подружки с утра, кто привиделся в отражении. Посмеялись, да и разошлись по домам. Только улеглись все спать, к полуночи, распустила Варварушка косу, взяла свечу, захватила свое зеркальце, и пошла по новому снегу к бане.
Светила луна, небо разъяснило, лишь небольшие перистые облака неслись в холодном воздухе. Где-то лаяла собака, почуяв, что кто-то колобродит по ночи. Варварушка тихонько подходила к бане, добротной, новой, словно теремом высящейся в ночной темноте. Похрустывал под молодыми ножками снег, робко и боязно было Варварушке, но и любопытно. Заскрипела дверь, юркнула в нее Варварушка, как мышка, зябко поежилась в нетопленном предбаннике. Волнуясь, зажгла она свечу, достала зеркальце и тихонько приоткрыла дверь в парилку. Сумрачно и сыро было в парилке, пахло вениками и травами. В неясном свете кривлялись по углам тени. Вздохнула Варварушка, поднесла к лицу зеркальце, и зашептала: «Покажись мне суженый, милый друг!» Говорила она так, а сердечко билось все сильнее. Все повторяла она заветные слова, как вдруг из-за спины ее поднялась сумрачная тень, пахнула могильным холодом, засверкала зеленым огнем глаз и грозно прорычала: «А я чем тебе не люб?» Закричала страшным криком Варварушка, да упала на пол ничком. А в тишине все удалялось эхо страшного голоса. Прибежал в исподнем отец, причитали в сумерках бабки, вынесли Варварушку из бани.
Так и слегла Варварушка. Лежала она, не говорила, не ела ничего, только чай слабый пила. Оказалось,что никто из подружек ее и не пошел в баню той ночью, одна она осмелилась. Так лежит уже неделю Варварушка, вторую. Посылали и за врачом в Троицко-Савск, да толку было мало. Это, говорит врач, у нее нервенное, а таких специалистов у нас нет, разве ее в Иркутск везти, да кто же зимой по Удунгинскому-то поедет в здравом уме?
Приехал к Захару Филипповичу тот возница, что от волков с Варварушкой отбивался, привез письмо из Селенгинска. Посмотрел на Варварушку, отрешенно лежащую на кровати, да и говорит Захару Филипповичу, дескать, банник это ее напугал, что пришла к нему непрошенной. Ты, говорит, Захар Филиппович, возьми водки хорошей, не китайской, да рюмок новых, но не граненых и не с узорами, да сходи-ка ночью в баньку. Прощения попроси, да водки поставь. Посмотрел Захар Филиппович на возницу, как на дурака, да делать нечего.
Стыло, да ветрено было в ту ночь на улице. Вышел Захар Филиппович из дома, перекрестился в сторону Преображенской церкви и пошел к бане.
Обмел он сапоги, скинул тулуп, вынул бутылку водки, рюмки, нехитрую закуску, зашел в парилку. Качались в зябком воздухе тени. Поставил Захар Филиппович на полок бутылку, поставил рюмки. Смутился, закашлялся. Ты, уж, говорит, батюшка баенник, прости меня да дочку мою, что без спросу к тебе приходила, отведай уж водочки, да закуси, не побрезгуй. Открыл он бумажную пробку, да повернулся, смотря в заледенелое окно. Сидит он час, второй на скамье. Вдруг слышит какой-то тихий скрип, да звук наливающейся в рюмку водки. «Ладно, уж, Захар, прощаю» - глухо проговорил голос, вроде и вслух, а вроде и зазвенел где-то в голове. Оторопел Захар Филиппович, да выбежал вон из бани. Светила полная луна, горевали на небе тусклые звезды. Умыл Захар Филиппович лицо снегом, шапкой утер, а в доме навстречу ему бежит Варварушка, слабая, но в глазах уже ясность видится.
***
«А потом, она, говорят, вышла замуж за офицера, и уехала на Дальний Восток» - старик Ерофеич отхлебнул из жестяной кружки чая, и, усмехнувшись в бороду, вышел из зимовья, оставив случайных слушателей в некотором недоумении. Где-то за окном стыли отроги Хамар-Дабана, скрипели кедры, и затевала новую песню вьюга.