Das war in Tagen, da die Berge kamen:
die Baeume baeumten sich, die noch nicht zahmen,
und rauschend in die Ruestung stieg der Strom.
Zwei fremde Pilger riefen einen Namen,
und aufgewacht aus seinem langen Lahmen
war Ilija, der Riese von Murom.
Die alten Eltern brachen in den Aeckern
an Steinen ab und an dem wilden Wuchs;
Da kam der Sohn, ganz gross, von seinen Weckern
und zwang die Furchen in die Furcht des Pflugs.
Er hob die Starmme, die wie Streiter standen,
und lachte ihres wankenden Gewichts,
und aufgestoert wie schwarze Schlangen wanden
die Wurzeln, welche nur das Dunkel kannten,
sich in dem breiten Griff des Lichts.
Es staerkte sich im fruehen Tau die Maehre,
in deren Adern Kraft und Adel schlief;
sie reifte unter ihres Reiters Schwere,
ihr Wiehern war wie eine Stimme tief, –
und beide fuehlten, wie das Ungefsehre
sie mit verheissenden Gefahren rief.
Und reiten, reiten... vielleicht tausend Jahre.
Wer zaehlt die Zeit, wenn einmal Einer will.
(Vielleicht sass er auch tausend Jahre still.)
Das Wirkliche ist wie das Wunderbare:
es misst die Welt mit eigenmaechtigen Massen;
Jahrtausende sind ihm zu jung.
Weit schreiten werden, welche lange sassen
in ihrer tiefen Daemmerung.
Во времена, когда ходили горы,
И на дыбы дубы вставали споро
И били татей тьму, доспехами гремя,
Два калика выкрикивали имя:
Очнувшимся ж от хромоты постылой,
Был богатырь из Мурома, Илья.
Родители же в поле спину гнули
Где пни и валуны в мужицкий рост;
Вот сын пришёл, - гора- уже проснувшись
И мигом плугом напахал борозд.
Взял дерева, что частоколом встали,
И, усмехнувшись хлипкому их весу,
Лишь дёрнул - только грязными червями
Те корни, что доселе темень знали,
Метнулися теперь в объятья света.
На утренней росе росла кобыла,
В чьих венах сила с благородством спали,
Созревшая для богатырской силы;
И голосу подобно её ржанье,
Не раз друг друга с седоком прикрыли,
Когда враги незванно угрожали.
И скачут, скачут... Может, тысячу лет.
Кто время бдит, когда чего-то хочет?
(И столько же проскачет он, быть может.)
Порой чудесней правда всех легенд:
Своей же личной меры мир не знает
И вековечность для него пустяк.
И дальше тот пойдёт, кто долго восседает,
Пока вокруг всё гуще мрак.