Свои первые деньги в Германии я заработал в доме престарелых. Хотя место это официально называется вовсе не домом и уж, конечно, не для престарелых, а Центр для Старших – Senior Center. Здесь мне предложили играть джаз, на что я охотно согласился, хотя в тот момент не осознал когнитивный диссонанс между понятиями «джаз» и «престарелый». Ведь делать что-то для пожилых людей – так благородно, так праведно, ведь это обязательно зачтётся там, где различия не только в возрасте, но и знаниях, доходах, стране проживания, и даже сексуальной ориентации отсутствуют.
Моё воображение уже малевало мне благодарность восторженной аудитории, правда, даже его, необузданного, не хватало, чтобы представить престарелых поклонниц. Вот, после исполнения темы Кола Портера «Что такое любовь?» ко мне под- ходит или подъезжает в инвалидном кресле благородная седо- власая дама и с чувством жмёт мне руку, говоря о том, что музыка напомнила ей её девичьи увлечения. Вот, после исполнения темы Джона Керна «Вчера» ко мне подъезжает или подходит седовласый благородный джентльмен и с чувством жмёт мне руку, говоря о том, что музыка напомнила ему его юношеские грёзы.
Обычно мы представляем новые события или обстоятельств на основании своего прошлого опыта. И представление это, как правило, далеко от реальности. Вот и я с трудом представлял своё выступление там, где пока ещё не был и надеюсь не бывать больше. Правда, это пока предположение, надежда…
Правда, общение с сеньорами, пожилыми, стариками, пенсионерами, ветеранами и прочим золотым возрастом меня очень угнетает. Все эти великовозрастные, умудрённые своими ошибками и глупостями, отягощённые запахом люди напоминают мне о моём возрасте, и заставляют шарахаться к юным, неопытным или искушённым, которые подкупают и умиляют своей непосредственностью, посредственностью и приятным запахом…
Играть предстояло на клавишном инструменте. Я предпочитаю оригинальные вещи, подлинники, а не всякие подражания и подделки: оригинальный текст – а не перевод, натуральную кожу – а не искусственную, денежные купюры – а не банковские кар- точки и чеки, натуральный кофе – а не растворимый, живое общение – а не виртуальное, рояль – а не электронный инструмент. Но выбирать не приходилось: дом престарелых – не концертный зал.
Хайм – просто «дом» – оказался очень импозантным зданием, внешне мало говорившим о его обитателях. Правда, немного смущал старик в кресле-каталке у входа. Он сидел на жарком солнце, закрыв глаза и высунув язык, наслаждаясь жарой, солнцем и ветром, отрешившись от окружающего. Эта отрешенность от мира заметна у стариков, детей, гениев и злодеев. В холле ко мне подошла социальный работник, крупная молодая женщина, больше походившая на надзирательницу концлагеря или хозяйку публичного дома. Она улыбнулась и сказала, что «они» уже ждут. И это «они» прозвучало как «не мы», как какие-то диковинные создания или твари, не от сего мира. «Вы проще играйте. Джазовые импровизации им трудно будет воспринимать». – «Нет, – решительно сказал я, – программу менять не могу, играю джаз». – «Ну, джаз – так джаз, но проще и негромко – ведь у многих слуховые аппараты».
Такая информация явно остудила мой джазовый пыл, но выхода не было: я играю только джаз и буду играть его в пекле, на похоронах, среди буддийских монахов и индейцев чинук, на Страшном Суде, на каждом из кругов ада, при выходе из Египта и
входе в Красное море, в пустыне и саванне, на «Титанике» или горе Синай. Пусть рыгает Везувий. Пусть астероид несётся к Земле. На арене цирка, в пасти у диких зверей. Среди рэперов. Накануне своей смерти. На стройке, под звук отбойного молотка, когда слышишь только свои пальцы. Всё равно буду играть джаз. И какие-то престарелые в доме престарелых меня не остановят.
На этаже мне ударил в нос резкий запах мочи. Этот неприятный запах явно не вязался с безупречным интерьером, солнечным светом, сексуальными работницами и коктейлем из моего романтического настроения, вдохновения и предвкушения своего выступления – я в силах, я смогу именно сейчас! Запах, кажется, исходил отовсюду, он настоялся в воздухе, как запах ароматов на парфюмерной фабрике или запах вина в винодельне. На эта- же, в основном в инвалидных креслах сидели публика – люди. Впрочем, эти, в креслах, плохо подходили под это определение. Нет, у них внешне было всё, что у людей, но явно чувствовалось отсутствие чего-то. И я вдруг совершенно перестал волноваться, как перед выступлением на живую публику, стало ясно, что совершенно неважно, или почти неважно, что я буду делать сейчас – просто у них это время было отведено для культурного мероприятия.
Социальный работник с пышными формами вышла вперёд и пыталась меня представить. Я назвал своё имя, она повторила, свою фамилию называть не стал, мне показалось, что ни имени, ни фамилии у меня нет, да и неважно всё это. Я был тем, кем заполняют паузу, человеком для галочки.
Я сразу понял, что попал в передрягу. Играть перед публикой, овладеть собой и инструментом – это сложно. Но играть в пустоту, понимая, что играешь для себя – сложнее. Но я храбро встал за приготовленный заранее клавишник и стал приноравли- ваться. Клавишный инструмент слушался плохо, в отличие от своих праотцов-основателей – пианино и рояля. Басовые клавиши в левой руке звучали коротко и отрывисто, как дуэльные выстрелы, и с ними ничего нельзя было сделать. Я убрал звук и начал с “Candy” – «Сладенькая» – этой незамысловатой темой я часто начинаю выступления – и старался звучать как можно лиричней перед такой изысканной публикой. Трудно судить, что получилось. Играя перед престарелыми, я мысленно представил, как настоящий артист, все прелести и сладости любви, хотя этих сладостей и мне, и моим слушателям сейчас не хватало. Хотя, у них, у стариков, всё это было в избытке в прошлом, просто они забыли. А у меня и в прошлом – кот наплакал, правда, ещё хотел очень, в отличие от них. Вот и разберись: кто из нас в выигрыше.
Я ещё убрал звук и плавно перешёл к “All of Me” – «От все- го сердца». Очень люблю эту светлую открытую тему. В ней – стремление любить и отдать всего себя любимому человеку, и надежда на взаимность, хотя её пока нет, но по настроению про- изведения, верится, что всё образуется – “You took the part that once was my heart. Why not take all of me! – Взяв мою часть, что сердцем назвалась, всего меня возьми!” Эту тему я играю с модуляцией, в разных ритмах, смотря по настроению. Но сейчас решил не волновать публику и избрал скромный вариант, убрав звук. Казалось, так лирично не звучал ни один гигант джаза, включая Эрла Хайнса с Тедди Уилсоном, не говоря уж об Армстронге с Фитцджеральд, но реакции не было. Была тишина, прерываемая обычными физиологически звуками дыхания, сопения, кашля, фырканья. Но меня это не смутило. Я уже понял, куда попал, понял, что аплодисментов, горящих глаз, криков «Браво!», швыряния трусиков и лифчиков сегодня не будет. А будет 20 обещанных евро в конце выступления. Но мне нужно доиграть эти 50 минут, несмотря ни на что, включая и запах мочи. И прочие запахи, и звуки.
Без перехода играю «Раннюю осень» Вуди Германа. Кажется, ни у кого из джазменов эта композиция не получилась так, как у автора, кларнетиста, руководителя большого оркестра. О чём она? Ранняя осень, похолодание в отношениях, отрезвление, пробуждение, возвращение к суровой реальности. И оттого – ещё проникновенней, ещё нежнее. Тем дороже воспоминания о весне, когда всё только начиналось. Разве тогда можно было предвидеть эту раннюю дождливую, холодную осень! И летние танцплощадки заколочены, заброшены под дождём. И за холод- ными оконными стёклами – одинокий город. О, та весна, которая, казалось, только и была создана для девушки и парня. Быть может, мы ещё встретимся! Мне так тебя не хватает. Пусть в нашей жизни больше не будет этой ранней осени…
Я старался выделить тему и меньше технически обыгрывать гармонию пьесы, чтобы сделать «Раннюю осень» более доступной и удобоваримой для слушателей. Но мои слушатели, в жизни которых пришла уже ранняя зима, были безучастны.
Теперь – мелодия «Я оставил своё сердце в Сан- Франциско». Только тот, кто был в этом чудном городе, мог оценить мою игру. Моя левая рука была занята разрешением уменьшенного доминантсептаккорда до-диез минора в доми- нантсептаккорд до минора в тональности си-бемоль мажор, правая – вела тему, обыгрывая её и импровизируя, а головой и сердцем – пойди, пойми, чем – я был в этом сказочно-холодном городе, где ложится спать солнце, устав от своего долгого одно-дневного пути. Там, у пристани Эмбаркадеро, на Причале Рыбака, на горбатых улочках в зигзаг, в Королевском Парке, где растут пожилые, но подтянутые секвойи, вблизи от тюрьмы Алькатраз в лучах всё того же отходящего солнца – какая романтика! – там, где слышен рёв морских котиков и чувствуется их запах, там, где правят бал одиночество и отрешённость, где никому ни до кого нет дела, впрочем, как и везде во Вселенной, где видишь себя со стороны, как во сне, в Зазеркалье, там, где кончается и начинается Океан Тихий, где слышна китайская речь, трамваи-вагончики карабкаются до самого неба, а утренний туман пробирает до коcтей, – там лирический герой этой джазовой темы оставил своё сердце, а заодно и кошелёк, как шутят американцы. И этот город остался у меня в памяти, и я оставил ему пару сотен долларов на память. Но совсем не жалко, это была моя самая удачная инве- стиция в жизни.
Я вложил столько чувств и воспоминаний в свою игру, столько нежности и вдохновения, что любая другая публика в мире разразилась бы громом оваций. Ведущие газеты и журналы, теле- и радиоканалы взахлёб, опережая друг друга, сообщали бы о моей гениальной игре. Словно Сан-Франциско воплотился в музыке. Но сеньоры, если и были под впечатлением, умело его скрывали. Тишина. Правда, какая-то сеньора, жидко захлопала. Бедняжка надеялась на конец концерта, давая понять, что, мол, хватит, пора, досыть, генуг, инаф. Но нет, достопочтенная, речь шла о моей порядочности, профессиональной джазовой гордо- сти и 20 евро, и играть мне предстояло, а ей слушать ещё долго.
В этот момент ко мне подошла социальная работница с пышными формами, и мне невольно пришлось отвлечься от музыки: «Не могли бы Вы изменить репертуар, – прошептала она, как заговорщик. – Им (снова с ударением) сложно воспринимать такую музыку. У многих – слуховые аппараты. Лучше Калинку сыграйте, что-то понятное». – «Нет, – упрямо замотал я головой, – на ходу репертуар менять не могу, просто тише буду играть». Я уменьшил звук и продолжал.
Теперь звучала тема «Я люблю Париж». К Парижу я отношусь спокойно, там я был на экскурсии всего пару дней, галопом просмотрев местные красоты и достопримечательности. Но многое знал о Париже 1920-х и 30-х годов, когда здесь творили гении искусства. И я представил себя на месте моих кумиров Эрнеста Хемингуэя и Скотта Фитцджеральда: «Если тебе повезло жить в Париже в молодости, где бы ты ни был, на всю оставшуюся жизнь Париж останется с тобой, ведь это – постоянный праздник». Я люблю Париж и осенью, и весной, и зимой, когда моросит, и летом, в жару. Я люблю Париж в каждый миг, ведь это – моя любовь.
Это тема Кола Портера удивительно напоминает мне наши еврейские напевы. Первая часть грустная, здесь и печаль, и воспоминание о невзгодах, и взгляд в прошлое. Вторая – жизнерадостная, весёлая. Как у нас: погоревали, и – хватит. Время плача и траура сменяется временем смеха и танца. И я убрал звук и играл про Париж в медленном темпе, чтобы сеньоры могли проникнуться Парижем, в котором им уже быть не суждено. Но результат был всё тем же – тишина. Кто-то кашлял, кто-то сопел, кто-то вышел в палату, кто-то подошёл. Краем глаза я увидел, как муж- чина средних лет (сын, наверное, проведать пришёл) подошёл и обнял сидевшую в инвалидном кресле старушку и бережно откатил её в сторону.
И я продолжал. Продолжил «Опавшими» по-русски, «Осенними», по-английски, «Мёртвыми», в оригинале по-французски, «листьями» Жака Косма. Я уже писал об этой знаковой для меня теме. Вся жизнь, даже самых удачливых из нас, в конце концов, оказывается мёртвыми листьями. Кому-то раньше, кому-то позже сгребать опавшие листья. Это тема – всё о том же, о чём писал и Толстой, и Шекспир, и Рембрандт, и Бетховен, и прочие великие: о вечности природы, и нашей, человеческой, скоротечности, о сознании неизбежности конца, о соприкосновении на время с вечным. И всё же, как бы трагичны не были «Опавшие листья», они, так оптимистичны, кажется, эти листья, шуршат гимн жизни. Так было и будет всегда: на смену старой листве придёт листва новая, и новым, распустившимся листьям, нет никакого дела до тех, прошлых, мёртвых, пока не наступит их черёд. Когда отчая- ние достигает дна, как кривая синусоиды, и отчаянию, и кривой, уже некуда деваться, лишь пускаться в обратный путь – туда, наверх, к новым надеждам и иллюзиям.
Мне показалось, что искушённые сеньоры всё же прониклись листьями, ведь тема эта – прежде всего о них. Просто стало тише в коридоре, меньше сопения и кашля, и прочих отголосков. Но, наверное, мне просто показалось.
Тогда я взялся за “Fly me to the Moon” – «Возьми меня на Луну». Кто не знает классики джаза в исполнении, прежде всего Фрэнка Синатры с оркестром Каунта Бейси и соло на флейте Фрэнка Уесса! Если любишь – словно слетать на Луну, поиграть со звёздами и узнать, есть ли весна на Юпитере и Марсе. Я помню, как заворожённо слушал эту тему в свой первый приезд в Америку, словно, наконец, моя «американская мечта» сбылась. Когда я играю эту пьесу, то думаю не о любви, о космосе. О возвышенном чувстве. Об идеальном. Но пик внимания моих слушателей уже был пройден. Они начали ёрзать, шипеть, сопеть и издавать другие физиологические звуки. Они, очевидно, боялись социальных работников, от которых были зависимы – раз сказано слушать концерт, значит нужно слушать. А то не миновать мне криков, шиканья, свиста и прочего проявления неудовольствия. Меня бы просто вытурили. Старушка напротив меня тяжело вздохнула: «Когда же это кончится!», – сказал этот вздох, так тяжело ей, вероятно, никогда не было в жизни. Но я под прикрытием строгих социальных работников и приближающегося обеда продолжал, хотя сам невольно посмотрел на часы. Всё же милосердие украшает. Да и себя жалко было.
Я второй раз играл уже сыгранные темы в другом ритме и другом настроении. За час своего выступления я многое понял и стал старше на пару десятилетий. Пришлось приспосабливать свои представления о любви и джазе к аудитории. Я играл тише, старался звучать проникновенно, выделял тему, не ударялся в сложные для восприятия сеньоров импровизации, всячески стараясь расположить их и к себе, и к джазу. Но всё было тщетно. К концу моего выступления стояла могильная тишина.
Наконец, моё время истекло, или надо мной сжалилась социальная работница, словно чувствуя моё состояние. Она уверенно, как опытный исполнитель, вышла на авансцену и произнесла тоном, не привыкшим к пререканиям: «Давайте поблагодарим артиста за выступление. А потом пойдём обедать!» И тут публика оживилась, то ли от конца моей игры, то ли от предвкушения обеда. Раздались довольно громкие, по меркам домов престарелых аплодисменты, и я неуклюже поклонился.
Внизу сексапильная надзирательница наговорила мне кучу комплиментов, она, мол, очень хотела бы посетить мой концерт, но они, мол, плохо воспринимают такую сложную музыку. Я получил причитающиеся мне 20 евро, с сожалением бросил про- щальный взгляд на сексапильную надсмотрщицу и торопливо, преследуемый запахом мочи, выскочил на улицу. Потом этот гонорар в 20 евро преследовал меня, как кошмар. Я имел глупость честно доложить о нём в Агентство по Трудоустройству, чем привёл в шок видавших виды социальных работников. С тех пор я потерял покой и сон. Агентство стало требовать от меня отчёта о «моих гонорарах», и, хотя я трижды писал объяснительные записки и прилагал расписку, Агентство было неумолимо – я был у них на крючке как успешный шоумен, скрывающий свои многомиллионные гонорары. С тех пор я не беру гонорары, только чаевые…
…Я вышел на улицу. На улице всё так же светило солнце. У входа всё тот же полубезумный старик в кресле всё так же самозабвенно сидел на жаре. Закрыв глаза и высунув язык. Ему так было очень хорошо: на жаре, в инвалидном кресле, с высунутым языком, закрытыми глазами и мокрыми брюками. Лучше, чем мне.
Я присел на лавочку возле метро и сидел так полчаса, переваривая своё открытие. Так вот, значит, какой конец. Вот, что нас ждёт. Жизнь вокруг теряла смысл. Хотелось кричать проходящим школьникам, проезжавшим авто и трамваям, спешившим прохо- жим: «Куда! Зачем? Ведь всё равно всё кончится хаймом, инва- лидным креслом, запахом мочи и безжизненными глазами!» Но авто, трамваи и люди, не слыша моего внутреннего крика, упрямо двигались к своему назначению.
И тогда мне очень захотелось секса. Прямо сейчас, здесь, не отходя от скамейки. Я был готов изнасиловать пару юных школьниц, не говоря уже о молодых фройлайн или моложавых фрау постарше. Любить вот сейчас, как спешат эти прохожие и авто! Любить посекундно, поминутно, почасово – это лучшее применение оставшегося до хайма времени, чтобы забыться или забыть о надвигающейся старости. Я никогда доселе не испытывал такого безудержного, ненасытного, страстного желания. Я хорошо понимаю самцов-животных, которым безразлично с кем со- вокупляться, главное – сам процесс. Кажется, я был готов обладать даже порядочной и аккуратной старушкой всё из того же дома. Только бы её помыть, попрыскать духами и одеть в чёрное кружевное бельё. Я понял, что всё – наука, надежды, карьера – всё тщетно перед хаймом. Только любить – сейчас и много, и часто, любить безобразно, безнравственно, как умеют только зве- ри, птицы, насекомые и дикари, а то потом будет поздно.
Я медленно встал и побрёл к метро. Моё лицо выражало опустошение, отчаяние, безнадёжность. Как будто я проигрался на бирже или казино. Словно последующая жизнь не имела смысла. Наверняка, моё отчаяние выглядело импозантно: юные и прелестные фройлайн, безобразные, но ухоженные фрау, и даже безалаберные школьницы бросали на меня трусливые взгляды. Им нравилась моя отрешённость. Но мне уже было не до них. Надвигался дождь и мой трамвай.
…Теперь я знаю, друзья, о чём нужно молиться Всевышнему, о чём просить Создателя, Всемогущего Властелина, Распорядителя наших вечных душ. Я знаю теперь, что напишу в записке у Стены Плача, о чём буду грезить короткими июньскими ночами, о чём воздыхать в короткие январские дни. Не о деньгах и карьере, не об успехе и разуме. И даже не о прекрасной и доброй женщине быть моим мыслям. Нет! Пусть Всевышний, да будет благословенно Его Имя, окажет мне милость – уйти отсюда: от трамваев, авто, прохожих, зданий и сооружений, и даже от юных и искушённых прелестниц – уйти мгновенно, пусть некрасиво, нестилистично, но сразу, без инвалидного кресла, ужинов во время обеда и обедов во время завтрака, обслуги-персонала, ярко выкрашенных стен, медикаментов и операций, новых тазо- бедренных суставов и старых тампонов, без джазовых концертов по принуждению, без запахов мочи и кала – fly me to the Moon – полети меня к Луне!