Вернувшись из эвакуации мы поселились на ул. Данилевского, 8 в двухкомнатной квартире. Электричества и водопровода ещё не было, вначале обогревались печкой-буржуйкой, потом была сложены две печи - на кухне, для готовки, и между комнатами для обогрева. У нас был замечательный сибирский кот, настоящий мышелов — весь двор одалживал его, когда одолевали мыши. Однажды зимней ночью он стал орать и метаться, все проснулись и почувствовали какой-то запах, оказалось, что из едва тлевшей печи поступал угарный газ — почему-то была прикрыта заслонка в дымоходе. Мы завернулись в одеяла и выбежали во двор, медлить нельзя было ни секунды, т.к. уже успели надышаться газом.
По вечерам мы собирались в кухне, отец при свете керосиновой лампы читал вслух, мы слушали, смеялись, если было что-то смешное. Спустя много лет — я уже был в восьмом классе — оказалось, что он читал нам «12 стульев» и «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова, а также «Золотую книгу» Зощенко. Понял я это, когда наш сосед, инвалид войны, который спекулировал книгами, принёс нам эти шедевры.
Под нами, на первом этаже, жила семья сапожника Десятникова, во дворе у их сына была кличка «урядник». Это был небольшой очень шустрый пацанчик с веснушчатым лицом, у него не было спереди одного зубика. Одно время мы с ним были в одном классе. В это время в кинотеатрах шёл фильм «Тигр Акбар». В нашем классе у задней стенки стояла деревянная вешалка с полкой для головных уборов. На ней во время уроков лежал «урядник» - он изображал «тигра Акбара», учителя это видели, многократно сгоняли с вешалки, но он упорно туда забирался, и о нём забывали. Идёт монотонный урок, и вдруг раздаётся громкий «рык» - это «урядник» вдруг спрыгивал с полки.
Над нами жила семья Левченко. Их сын Вовка, тоже мой ровесник, имел кличку «Лёва», впоследствии он стал полупрфессиональным футболистом — играл за какую-то шахту на Донбассе. Его мама, тётя Муся, была весёлой энергичной женщиной, у них часто собирались компании, которые танцевали под патефон. Муся приказывала гостям танцевать без обуви, чтобы не беспокоить нас.
В подъезде была ещё одна дамочка, она носила шляпку с вуалью. Как-то она чихнула, спускаясь по лестнице. Я, как вежливый мальчик, сказал: «Будьте здоровы». Она ответила,сложив губки бантиком: «Взаимен-н-н-о». Мои друзья до сих пор в ответ на пожелания по случаю дня рождения отвечают точно так же.
Рядом с нами на лестничной площадке жила тётя Роза с глухонемым мальчиком Милей. Во дворе пацаны считали его очень сильным, т.к. «у глухонемых сила уходит в руки». Милька был страстным голубятником. На крыше сарая у него и у ещё одного мальчика были голубятни. Выходя из подъезда, он тут же задирал голову — нет ли чужака. Если появлялся чужак, он бросался на крышу сарая и выпускал своих голубей, при этом, приманивая чужих,издавал гугукающие звуки.
На одном из моих дней рождения Милька встал и медленно-медленно сказал: «Са-ша,
по-здрав-ля-ю с д-нём ро- жде- ния». Но чего это ему стоило — лицо было в каплях пота, все пацаны за столом замолчали и напряжённо смотрели на Милю. У меня до сих пор мороз по коже, когда я вспоминаю это. К сожалению, позже оказалось, что у него была ещё какая-то форма психической болезни, временами он становился агрессивным по отношению к отчиму.В этих случаях тётя Роза прибегала к нам, и мы с братом шли к Миле. Увидев нас, он смущённо улыбался и затихал. Последний раз я видел Милю, когда за ним приехала специализированная скорая со смирительной рубашкой. Крепкий санитар сказал мне: «Я могу скрутить его враз, но так жалко...»
Я до сих пор помню номер нашего домоуправления — 0247, управдом Кауфман — маленький, лысенький, всегда с рыжим портфельчиком. Кауфман частенько заходил к нам домой и рассказывал о различных «квартирных» конфликтах. Как-то, описывая одну из таких историй о борьбе за квадратные метры, он сказал: «Ну, всё как следует быть — она умерла...»
Моя мама была активисткой, добилась покупки мяча, волейбольной сетки и игры крикет. А кроме того, она со своей подругой возглавляла дворовую организацию МПВО (местная противовоздушная оборона). Представитель штаба МПВО, ст. лейтенант, иногда заходил к нам с инструкциями, мама с подругой угощали его наливкой. В результате он сказал, что представит их к награждению медалью — еле отбились.
Во дворе была волейбольная площадка с сеткой. Играли часто и подолгу. Иногда маленькая полненькая мама играла тоже, это было очень забавно. Мы с братом играли регулярно, у меня неплохо получалось в защите и в пасе ему на удар. Во двор приходил один студент, большой любитель волейбола, мы его прозвали «волейбольчик», потому что приходя он говорил: «Ну что, сыграем в волейбольчик?» Однажды, когда я сплоховал, он в сердцах сказал: «Сашка, ты же жопой ползаешь по земле, что ж ты не мог отбить?» Часто приходили играть несколько студентов, среди них отличался азартностью небольшого роста носатенький крепыш, они называли его «Адик-поц».
Но спортом номер один, конечно, был футбол — играли с утра до вечера. В первой половине дня играли те, кто учился во второй смене, потом приходили те, у кого кончились уроки на первой смене. «Футбольное поле» всё в кочках с торчащими из земли кирпичами, одна сторона поля была ограничена сараями. Были мастера игры у сарая, они прикрывали мяч, упираясь руками в стенки сарая и тащили его от ворот до ворот.
На стадионе «Пионер» регулярно проводились турниры дворовых команд. Особенно хорошо играла команда одного двора, в составе которой были братья Водовозовы, впоследствии выдающиеся фехтовальщки, один из них, Гена, был даже чемпионом СССР. В этой команде был мальчик, который играл очень хорошо, но если команда проигрывала в первом тайме, в перерые он сидел на траве и плакал. Команда стояла вокруг него со смущённым видом. Во втором тайме они всегда отыгрывались.
Напротив наших окон в доме по ул. Данилевского, 17 был хлебный магазин и магазин «Военторг». В «Военторге» верхние полки были заставлены пирамидами из консервных банок с надписью «Крабы», а на нижних застеклённых полках были колбасы, сыры, сметана и т.д. Поскольку холодильников ни у кого не было, всё это покупалось в ограниченных размерах — 150-200 г колбаски, чашечка сметаны и т.д. Московскую колбасу с вкраплениями белоснежного жира никто не покупал. Помню, как Гришка, сын уборщицы тёти Наташи, купил грамм пятьдесят этой колбасы, сначала снял и съел шкурку, а потом, зажмурясь от наслаждения ел колбасу.
Однажды я пошёл за хлебом, отстоял очередь, старенький продавец взвесил мне хлеб на весах с гирьками. Я заплатил, взял хлеб и повернулся к выходу. Меня остановили два дядечки, спросили, сколько я заплатил, потом подвели к продавцу и попросили взвесить хлеб. Продавец побледнел - оказалось, что он меня обвесил. Дядечки стали писать какой-то протокол, спросили моё имя, фамилию и дали ручку для подписи. В это время в магазин вошла моя мама — она беспокоилась из-за того, что меня долго не была. Дядечки объяснили ей в чём дело, я чувствовал себя героем... но тут мама схватила протокол, порвала на части и выволокла меня из магазина. Надо было видеть лицо старика-продавца...
Спустя некоторое время, на месте хлебного магазина открылась парикмахерская. Я иногда забавлялся тем, что с помощью зеркала пускал зайчиков в лица парикмахеров. Один из них, высокого роста, выскакивал на улицу и грозил мне кулаком. Стригся я «подмашинку», то-есть наголо, естественно, в этой парикмахерской. Высокий парикмахер усаживал меня, выстригал полголовы, потом говорил: «Всё, иди... ты хулиганишь — дальше стричь не буду». Я начинал канючить, что больше не буду, он усаживал следующего, стриг, а уже потом и меня. Уборщица парикмахерской Шура решила стать парикмахером, её первые шаги в постижении этой профессии проходили на моей голове. Частенько это сопровождалось щипками, но я терпел, и, как оказалось, не зря — со временем она стала популярным мастером. Я, конечно, был её почётным клиентом.
Но самым известным мастером, к которому собиралась отдельная очередь был Серёжа, армянин, отец двух замечательных пацанчиков. Когда всех стригли под демократку или польку, Серёжа ввёл причёску «ёжик». Одним летним днём я выглянул в окно и увидел жуткую сцену: справа от входа в парикмахерскую, прислонившись к стене, стоял, опираясь на палку, Толя-костыль. Перед нам с откинутой назад и вниз рукой стоял Серёжа, в руке у него была опасная бритва. Я заорал: «Стой!», но он меня не услышал. Тогда я, как был, в домашних тапочках, выскочил на улицу и побежал к ним через дорогу. Но зацепился за булыжную мостовую и рухнул с воплем. Тут Серёжа оглянулся и подбежал ко мне. Из носа текла кровь, Серёжа отвёл меня в парикмахерскую, засунул в нос ватку. Пьяненький Толя стоял по-прежнему у стены и что-то мычал.
Придя из школы - я уже был в седьмом классе - я увидел незнакомого мужчину, который рассматривал вещи в нашем гардеробе. Это был следователь прокуратуры, производивший обыск. Он искал вещи, оставленные у нас маминой довоенной подругой. Эта подруга была женой директора Харпромторга, которого арестовали за какие-то жуткие махинации, а его жена таким образом пыталась спасти своё добро. О размахе комбинаций можно судить о сроке, который он получил — 30 лет, хотя в то время были «срока огромные». Мама быстренько принесла все вещи, следователь заглянул в тумбочку двухэтажного буфета и обнаружил какую-то шкатулку. «Что это?» - спросил он. «Не знаю, это оставила у нас знакомая богомольная старушка», - ответила мама. Следователь осторожно открыл шкатулку — там была иконка, свечечка, бумажные цветы. «Ну что вы за люди, как так можно – брать какие-то вещи, не зная, что там», - вздохнул он и быстро закончил обыск. Зам. директора Харпромторга был отец моего одноклассника Толика Шеломко, его тоже «взяли». Мама Толи, тётя Лена, — полная противоположность моей: высокая, худая, чересчур серьёзная, но они дружили. Через несколько дней после обыска к нам пришёл Толик - мы жили в одном дворе - и спросил, нет ли у нас его мамы, она вышла «на минутку», но не возвращалась уже целый час. Толик ушёл, а спустя какое-то время мы узнали острашной трагедии. Толя заглянул в окошко подвала под их домом и увидел мать, висящую в петле. Его нашли у окошка, лежащим без чувств.
Может быть, не следовало это писать... Ладно, попытаюсь вспомнить что-нибудь повеселее.
В закрытом дворе нашего дома, были калитка и ворота, жил довольно крупный дворовый пёс Бобик. Он целый день где-то бегал, а на ночь приходил на нашу лестничную площадку, т.к. мама его кормила. Летом он спал на лестнице у наших дверей, зимой — у нас в коридоре. Бобик часто сопровождал маму на базар или в магазин. Был такой случай. Мама с Бобиком пошла пешком в гастроном напротив памятника Шевченко, а обратно решила проехать одну остановку троллейбусом. Она вошла в троллейбус и села у окна. Когда троллейбус тронулся, раздались крики: «Стойте, стойте, ья это собака!» Оказалось, что Бобик заглядывал в окно, стоя на задних лапах, а когда троллейбус тронулся, пошёл следом, перебирая лапами. Пришлость выйти и идти пешком обратно.
К родителям частенько приходила супружеская пара — Иван Васильевич и Татьяна Никифоровна. Они играли два на два — отец с Никофоровной, а мама с И.В. - в подкидного дурака, играли азартно, И.В. при каждом ходе восклицал: «А вот вам дамунский, а мы его вальтенштоком!» Мама отчаянно мухлевала, отец не успевал возмущаться. Так вот, звонок в дверь, я открываю, стоят И.В. и Никифоровна, Иван Васильевич вкрадчиво спрашивает:«Бобик дома?» Дело в том, что в молодые годы, будучи неотразимым парнем, где-то в деревне он частенько лазил к девкам и однажды на него спустили злую собаку.
В 1953 году кто-то из наших знакомых привели к нам крупную, хорошо одетую даму с сыном лет семнадцати. Они москвичи, мальчик поступил в Харьковский Сельхозинститут. Его отец был большим начальником в Минсельхозе в Москве, но он поступал в Харькове, т.к. боялся не поступить дома. Спустя год его должны были перевести на учёбу в Москву, его мама хотела, чтобы этот год он провёл в «приличной» семье. Мы ей понравились, и она просто умоляла взять Валерия на постой. Тогда присутствие постороннего человека в семье не считалось особым неудобством, а сразу после войны, когда эвакуированные возвращались
домой через Харьков у нас останавливались целые семьи. Валерий быстро стал у нас своим. Однажды за столом я заметил у него тёмные ободки под ногтями и, со свойственной мне деликатностью, громко сказал: «Валерий, ногти!» - «Под ногтями чернозём — это значит агроном», - мгновенно ответил Валерий. Новый год и другие праздники у нас собирались студенты — друзья Валерия, было очень весело, они всегда просили маму спеть — у неё был сильный голос, как у Руслановой. Все подшучивали друг над другом, мама давала очень удачные прозвища ребятам. Так, одного парня она назвала «апостол Мария», на вопрос почему, ответила: «У него лицо апостола, а зад Марии». Действительно, у него было худощавое бледное лицо и пухлая задница. Эта кличка так и прижилась.
Одна тётка, которая работала на кондитерской фабрике, приносила ворованное изумительно вкусное кремовое масло. Валерий очень его любил. Мы называли эту тётку «диверсия». Когда она задерживалась, говорили: «Что-то диверсии давно не было». Спустя много лет мой отец, будучи в Москве, позвонил Валерию, тот спросил: «А кто это?» Отец сказал: «Сейчас я скажу одно слово, и ты сразу узнаешь — диверсия!» - «Иосиф Петрович!», - закричал Валерий.
Один раз я остановился на ночлег у Валерия, он жил на улице Горького, справа от Моссовета. Ночью меня нещадно кусали клопы, утром Валерий и его жена увидели следы укусов и простонали: «Мы их травим регулярно, но лезут и лезут от Козловских!» Их соседом по лестничной клетке был великий Иван Семёнович Козловский. Я сказал, что сочту за честь быть укушенным тем же клопом, что и Козловский.