Хромая и кривясь, Юрка через силу проковылял еще невесть сколько, намереваясь достичь «Трех кустиков». Он напряг все свои извилины, и ему мнилось, что память его начинает приноравливаться к однообразию городских магистралей. Ему казалось странным, что немногочисленные жители текли ему навстречу, все как один. И полнасы, и вренасы, и маленькие копии черверов, и юркие, вертлявые почуки на тонких ножках, и неуклюжие коричневые матроны с раздутыми животами….
Ему несколько раз хотелось крикнуть – куда вы? Один раз он схватил за рукав плаща зеленого мальчугана, но тот вырвался.
- Да что происходит? Куда вы? – с досадой воскликнул он. Мальчонка обернулся, его глазенки были широко распахнуты, что свидетельствовало об испуге.
- Она идет! – только и крикнул он.
- А вы куда? На торжественную встречу?
Мальчонка взвизгнул и поспешил дальше.
Хрен их знает, и черт их поймёт. Кто идет, зачем идет, куда идет, и куда идут все – от идущей, или встречать с фанфарами? Юрка пожал плечами. Заглянул в опустевшее кафе, но нашел только недопитый кем-то сок и недоеденную краюшку пухлого хлебца. Подумал, поуговаривал себя, плюнул – доел и допил. Но в желудке все равно свербило.
Еще одну ночь пришлось скоротать голодным на заброшенном чердаке. Он залез туда по сучкам, наросшим в виде лесенки. Вид у чердака был нежилой, там никто не шевелился, не раздавалось никаких звуков, и вообще вокруг не было ни души, словно все разбежалось все население. Как бы ни были странны обитатели Дома, но в одиночестве Юрке стало совсем тошно.
В убежище было жарко. Даже стенки нагрелись. Юрка пыхтел и отдувался. Но усталость взяла свое. Он уснул, а проснулся оттого, что жара стала нестерпимой, мало того – потянуло лёгким запахом гари.
Юрка вскочил очумело. «Пожар!» – металось в голове. – «Пожар!» Они все убегали от пожара! Пожар внутри дерева – это очень, очень страшно! Может, вокруг уже бушует пламя, а он в замкнутом помещении. Он сгорит заживо. Он задохнется!
Юрка выскочил из своей ночлежки и резво спрыгнул вниз. По улице тянуло гарью уже явственно, только не понять, с какой стороны. Он решил идти в том же направлении, в каком уходил народ. Однако становилось все горячее. Через сто метров он увидел чадящие сучки-лесенки на верхние этажи. Некоторые обуглились.
И только тут он вспомнил странные слова Вары. Что окончился один период и начинается другой – период глобального потепления. Вот оно как, не просто потепление – а жареное, каленая сковородка!
Еще сто метров, поворот под прямым углом – и он увидел её, Бабу, от которой все убегали. Старуха в черном платье и красном колпаке неспешно шествовала посередине улицы победной поступью. От неё расходились волны жара. Дерево вокруг рассыхалось на глазах и покрывалось трещинами со звуком, в котором Юрке почудились стоны боли. А вылезающие зеленые наросты, которыми так любили лакомиться все без исключения, бурели, засыхали и съеживались.
Сердце Юрки екнуло, но он продолжил идти ей навстречу. Вот она, очередная диверсантка! Самая ярая. Самая жуткая. Словно сама смерть. И она махала ему костлявой рукой, и манила, и улыбалась довольно. Юрка остановился первым. Ему было очень жарко. Пот лился с него ручьями.
- Юрий? – вдруг осведомилась она и мерзко захихикала.
- Откуда… ты меня знаешь?
- Кто ж тебя теперя не знает. Только круглый идиот не знает. Ты теперя знаменит, горячуху тебе в глотку.
Старуха загоготала, из её рта вывалилось дымное облачко, она вытянула длинную тощую руку и с маху ткнула Юрку пальцем в бок. Палец был костлявый, твёрдый и калёный. Юрка автоматически попытался отмахнуться своей дубинкой – но она вдруг так нагрелась, что конец её задымился, Юрка вскрикнул и выронил свое оружие.
Возникший от резкого движения горячий вихрь толкнул Юрку в бок, он отлетел в сторону и ударился спиной о стенку. Старуха вся была высокой, тощей, сморщенной и коричневой, как печёное яблоко.
- Вот блин, это что ещё за приёмчик? Ты кто? Чего жаришь как ненормальная?
- Как не жарить, коль проснулась, сила-то разгорается. А кличут меня разно. И Засхи, и Засуша, и Присуха, и Сушиленка, и Горячуха, и Ред Хот Чилли, и Перчик, и просто Баба.
Юрку стукнул себя кулаком по лбу. Как он сразу не догадался, дурак беспамятный! Баба Засхи - это Засуха! Самое страшное для живого мира Дерева! Несмотря на исходящий от Засхи жар, его обдало ледяной волной. Баба продолжала хихикать и надвигаться. «Интересно, я сейчас сгорю?» - подумалось ему.
- Бабка, а бабка, ты чего, с катушек съехала? – Юрка принял независимый вид. – Ты чего на мирных граждан наезжаешь?
Баба сверкнула глазами, из которых излился жар: - Какая я тебе бабка! Ты меня не зли, пацан, думаешь, тебе всё можно? А ведь я хотела предложение внести.
Юрка сделал отчаянное усилие, чтобы не отступить. Пот заливал ему глаза, рубашка прилипла к телу, глотка пересохла.
- И что тебе надо, бабка?
- Стань моим союзником. Иди в помощники. Правой рукою сделаю. Закалю – никакой жар не возьмёт, будешь на солнце смотреть, не щурясь. Это ли не величие, это ли не героизм? Ведь ты героем быть хочешь, не так ли?
Юрка отчаянно помотал головой: - Этого еще не хватало. Никогда не любил по солнцу шляться. И загорать ненавижу. Я в речке люблю купаться. Прохладной, мокрой, - Юрка врал вдохновенно, и ему казалось, что становится все свежее. – Я лес люблю с тенью, такой сырой холодной тенью, и росу люблю, когда с утречка, и дождик тоже люблю, чтоб по лужам шлепать, да, вот так вот, в резиновых сапогах! А то и босиком! Вот помню, в деревне бабуля меня после дождичка грибного на мокрую траву выпускала, брызги так и летели!
Баба поморщилась, словно от зубной боли: - Вот я сейчас вскипячу твои лужи, и росу проклятую, и дождик с тенью, и речку высушу! – И, тем не менее, она слегка отодвинулась от него.
И вдруг Баба насторожилась. Тихий голос, словно бы из далекого далека, возник на пороге слышимости. И медленно и неуклонно становился все слышнее.
Этот голос напевал странную, простенькую детскую песенку. Что-то вроде того, что ему напевала в детстве бабуля, сочиняя на ходу, и она могла сочинять так до бесконечности. А Юрка слушал, и мокрая погода уже не казалась ему такой скучной.
И Юрка подхватил песенку – он и сам не заметил, как начал напевать, все громче и громче:
Дождик, дождик, трень-трень-трень,
Бьёт по лужам целый день,
И идти ему не лень,
Мокро солнце, мокра тень,
Мокра лиственная сень.
Дождик, дождик, бом-бом-бом,
Все равно гулять пойдем!
Дождик-дождик, сей-сей-сей,
Лужи целые налей!
Я по лужам шлеп-шлеп-шлеп,
Дождик припустил в галоп.
Дождик-дождик, дон-дон-дон,
Слышен капель перезвон.
Воробьи купаются, цветочки улыбаются.
Рада травка, рад и лес –
Дождик сыплется с небес.
Птицы, звери, сад и поле -
Все воды напьются вволю…
При первых же звуках Баба вздрогнула, испуганно заводила головой и попятилась.
- Ага, испугалась! – возликовал Юрка, хотя пока еще ничего не понимал.
- Травница бродит, - пробормотала Засхи. – Я, пожалуй, пошуршу домой. Но ты имей в виду, горлопан, принцессы тебе не видать, как собственных ушей. Принцесса моя заложница, и никто и никогда её не получит за просто так. Уяснил? Пойдешь ко мне в подмастерья, научишься жечь, костры разводить, колодцы закрывать. Либо ты мой, либо Веточке конец. Уяснил?
Баба пятилась, пятилась, и вдруг словно сквозь землю провалилась. А Юрка почуял приток свежего прохладного воздуха. На его глазах горелые раны жилища затягивались, гарь уступала место влаге и аромату свежего дерева. Когда пение смолкло, от древесных ран не осталось и следа. А сухой горелый воздух наполнился живительной влагой.
И только одно сидело раскаленной занозой в голове: Веточка у Бабы!
Дурак! Олух! Крезанутик! Это не Червер виноват. И вообще никто не виноват. Ни вренасы, ни полнасы, ни Махша, ни Лайш, ни ЗО. Они здесь свои, между собой разберутся, или с ними разберутся. А он – чужой. Это он виноват, он, он влез в чужой мир, вообразил себя крутым, не разобрался толком, напутал и все испортил, и теперь он обязан исправить то, что натворил.
Веточка будет спасена. Он клянется.