Я всегда буду благодарить жизнь за встречу с этим человеком.
Когда я впервые встретился с ним, мне запомнились его глаза. Это были удивительные глаза. Из них проглядывал мир прекрасный и таинственный, с которым я не был знаком. От родных этого человека я узнал, что ему оставалось жить почти ничего. Но самым поразительным для меня было то, что, глядя на него, этому трудно было поверить. К нему постоянно кто-то приходил из числа друзей, знакомых, да и просто самых обыкновенных людей не только нашего города. Казалось, он держит в своих объятиях всех, кто окружает его и ждёт его помощи. Иногда он чувствовал, как к горлу подступает комок слёз, но отнюдь не из жалости к своему положению, «безысходному положению», как отзывались некоторые из его близких. Такого понятия для него не существовало. А вот боль за тех, кого судьба подводила к нему, особенно в последние дни его жизни, всё чаще давала о себе знать. Его проницательные глаза видели и читали всё, пусть даже пришедший ни одним словом не успел с ним обмолвиться. Этот человек жаждал им помочь, им, бредущим в никуда и не осознающим, зачем бредут и надо ли им это.
А с какой готовностью он отвечал на вопросы, давая ровно столько, сколько собеседник его мог принять! Часто подсказывал, как бы сам поступил в каких-то ситуациях. Говорил просто, легко и ненавязчиво, будто весь этот опыт имел место в его собственной жизни.
В такие часы откровенной беседы слушатели напрочь забывали о том, что ждёт этого человека со дня на день. Им казалось, что он, сидящий в инвалидном кресле, живее всех их, здоровых и сильных, сытых и гладких в своём благополучии. И хотелось протереть глаза, чтобы убедиться ещё раз, не сон ли это и действительно ли он обречён на смерть. А может, это глупая шутка всего лишь? Казалось, что этот человек вот сейчас встанет и пустится в пляс, либо легко вскинет на плечи рюкзак и отправится покорять горные вершины.
Правда, справедливости ради скажу и другое. Были люди, которые в его присутствии начинали испытывать беспокойство, переходящее в глухое недовольство и даже неприязнь по отношению к нему даже тогда, когда он молчал. Да, и ещё одна его замечательная особенность: с ним можно было говорить молча.
Ну так вот, когда мой друг — а с того часа, как я с ним познакомился, я мысленно обращался к нему не иначе как словами «мой друг» — покрывал молчанием речь подобного собеседника, красноречивей слов его были в такие минуты его глаза и улыбка. В них читалось торжество жизни, в которой любви и радости было отведено самое почётное место. Но такие люди, недовольные всем, этого просто не замечали. Глядя на него, они думали: «И отчего он такой счастливый? Дурачок или прикидывается таким? Вот-вот забьют первый гвоздь в его гробовую крышку — а он хоть бы хны! Смотрит так, будто это не его, а нас уложить должны в землю сырую». В такие минуты они словно призывали старуху смерть на его голову — дескать, ты что, забыла, за кем пришла?
Мой друг никогда не упрекал такого рода людей, хотя отчётливо читал всё, что скрывалось за их лицемерной улыбкой и подслащенными словами в адрес «инвалида», как они про себя называли его. Боль и стыд за них порой вонзались иглами в его сердце и долго не отпускали. И тогда ему хотелось прижать их к себе, словно малых и непослушных детей, ушедших без спроса из родительского дома. Как хотелось помочь им сбросить с себя змеев самости, укусы которых раз за разом становились всё более ядовитыми для духа каждого из них! Но желали ли этого они — вот в чём вопрос. А потому он ждал и никогда не преступал грань, начертанную самим Богом.
Он легко уходил из одной жизни в другую с любознательностью ребёнка — а что там нового для него? — и этим помогал преодолеть страх перед так называемой смертью не только одному мне. Когда его тело опускали в землю, никто не плакал. Слёз не было — им место не здесь. Но я всё ждал, чтобы поскорее закончился этот никчемный и пустой, навязанный тьмою и невежеством людским ритуал погребения и прощание с устаревшей и изношенной одеждой духа. И вот уже ноги мои торопятся унести меня прочь с этого кладбища, где мёртвые хоронят мёртвых и держат даже после смерти в своих цепких объятиях тех, кого они любили, на их взгляд, до самозабвения.
Зайдя после похорон в рабочий кабинет моего друга и наставника, я вздрогнул от неожиданности. В комнате я чувствовал его присутствие — его, только что ушедшего в мир иной. Радость наполнила меня от того, что в доме не витал ангел смерти и скорби, а благоухали цветы жизни, испускающие неповторимый аромат, что дарил нам даже после своего ухода дух этого прекрасного и замечательного человека.