14. ------------- Родительский дом -------------
Хорошо, уютно, спокойно и безмятежно - «в своей тарелке» - чувствовал я себя в родительском доме. Он всегда был для меня и «началом начал» и «надёжным причалом». Атмосфера в нашей семье была комфортной и бесконфликтной. А всё потому, что были мы родными!
Воспитывали меня бабушка, мама и 3 тёти, т.е. получил я женское воспитание. А женскому воспитаннику свойственны: мягкотелость, уступчивость и соглашательство. А ещё: отсутствие бойцовских качеств и драчливости; и отсутствие тяги к куреву и спиртному. По-моему неплохой набор!
Конечно, на моё формирование оказывала влияние и мужская часть семьи: дедушка и дядя Яша. Но когда мне было 8, дядя женился и перебрался к жене, а дедушкино влияние на меня было слабее женского влияния.
Итак, я в родительском доме и начну с гимна.
Ежедневно в 6:00 и в 24:00 из висевшего на стене трансляционного динамика звучит во всю мощь гимн Советского Союза. Утром - для побудки, а на ночь - для правильных снов. Для них в гимн включили специальную строфу. Вот такую:
«Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин - на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил».
Эту памятку вдалбливали в наши мозги 2 раза в сутки, чтобы запомнили мы кто и чего для нас сделал! И я запомнил! До 1956-го года обожал Сталина и в 1953-м воспринял его смерть как личное горе, с трудом сдерживал слёзы. А после обнародования Хрущёвым на 20-м съезде КПСС (в 1956-м году) и особенно на 22-м съезде КПСС (в 1961-м году) преступлений Сталина - его возненавидел!
А после гимна в такую рань ещё очень хотелось спать и маме с трудом удавалось меня поднять, а потом... и разбудить. Спалось очень уж сладко. Вначале, спали мы с мамой (в нашей маленькой комнатке) на одной кровати валетом. А примерно в 3-м классе, я перебрался на раскладушку.
Утром все спешили по делам.
Я завтракал и уходил к 8-ми в школу.
Мама отправлялась в магазин канцтоваров и учебно-наглядных пособий; работала в нём продавцом. Одно время была завмагом филиала этого магазина на рынке, а потом, вернулась в свой магазин продавцом.
Тётя Феня отправлялась в гастрономический отдел крупного продмага, и работала в нём (в утреннюю или в вечернюю смену) продавцом.
Тётя Маша шла или ехала в бухгалтерию Весоремонтного завода, чтобы отработать целый день бухгалтером, а кассир - тётя Рая ехала в строительно-монтажное управление.
Дедушка до начала 50-х годов торговал на рынке бензином, керосином и другими горюче-смазочными материалами. А бабушка оставалась дома на хозяйстве; ходила на рынок за продуктами и готовила обед для нашей семьи.
Занятия в школе заканчивались в середине дня. И после них я возвращался домой и обедал. А после - занимался домашними заданиями.
Письменные задания делал обязательно, потому что и дома и в школе их проверяли. Что же до устных, то в школе их тоже проверяли, но не у всех.... Могли и не спросить!
Некоторые предметы (математика, например) воспринимались мною как логичные. И домашние задания по ним не требовали от меня особых усилий и времени.
А вот английский давался нелегко. Изучить его я, конечно, хотел, но одних хотелок было мало! А что же требовалась? Упорный ежедневный многочасовой труд! А над чем трудиться? Ну, как над чем? Зубрить, заучивать и запоминать английские правила, и накапливать словарный запас...
Зубрить?! Но мне это было чуждо! Вот я... и не зубрил!
Сегодняшняя моя позиция состоит в том, что методически иностранный язык в школе изучали и изучают неправильно. А правильное изучение языка должно включать в себя обязательное окунание в языковую среду!
Вообще, неумная, бессмысленная зубрёжка и механическое заучивание чего бы то ни было, в частности, грамматических правил и стихотворений никогда не вызывало у меня энтузиазма!
Вы ещё спрашиваете почему? Да потому, что они отключают мышление. А это и вредно и противоестественно.
Но это всё сегодняшние мои мудрствования. А нежелание в школьные годы зубрить, ничем хорошим для меня не заканчивалось, поскольку на те уроки, где без зубрёжки было не обойтись приходил я неподготовленным, и получал, в результате, низкие оценки; в том числе и двойки!
После домашних заданий, шёл я с удовольствием и желанием гулять. Проводил несколько часов с приятелями в играх или в общении, и к вечеру возвращался домой; в семью, которая, как правило, была уже в сборе.
Последней из бухгалтерии возвращалась тётя Маша, возможно, потому, что работала до 18-ти. Но может быть, её тормозила и инвалидность. В юности тётя перенесла неудачную операцию на ноге по удалению нарыва, затронувшего кость, и в результате стала инвалидом; хромала на левую ногу и ходила с палочкой.
Обедали мы или порознь или вместе за обеденным столом. Впрочем, стол был один. И был он и обеденный, и рабочий, и читальный.... И вообще на все случаи жизни.
Бабушка, а после её смерти (19 апреля 1954 года) тётя Феня, очень вкусно готовили.
Запомнились: куриные бульоны и красные наваристые ароматные борщи, и фасолевые супы и картофельное жаркое с говядиной.
А ещё запомнились блюда еврейской кухни: «цимес»( = морковное жаркое с добавлением чернослива); «фаршмак»( = рубленная селёдка с яблоками); фаршированная щука; «куйлун»( = шейка гуся, начинённая фаршем); гречневая каша со смальцем и гусиными шкварками, и фасоль с теми же шкварками; «цоунт»( = гречневая каша с фасолью и жирным мясом); «эсек флэйс»( = кисло-сладкое жаркое); «деруны»( = картофельные оладьи); «флодун»( = большой круглый пирог, с толстой прослойкой мака); «струдель»( = рулет, начинённый маком); «халы»( = пышные круглые булочки, покрытые глазурью)....
Газовых плит и кастрюль в то время ещё не было, и потому всё готовили в печи; в чугунных горшочках. А переставляли горшочки с одного места на другое ухватами. И бабушка переставляла. Ухватывала горшок и ставила его то на большой огонь (в глубине печи), то на малый. Регулировала, таким образом, температуру нагрева горшочка и скорость приготовления пищи.
За столом уважали не фабричный, а выпеченный бабушкой чёрный (ржаной) хлеб. Пекла она его раз в неделю; на неделю. В семье, как мне помнится, очень любили лук и чеснок и ели их практически ежедневно. А дедушка иногда (особенно после бани) позволял себе стопку водки. Меня это его пристрастие немного удивляло и даже вызывало лёгкое неприятие.
Поскольку в те годы, радиоприёмники и телевизоры ещё не воровали наше время, то обеденные и послеобеденные часы были посвящены внутрисемейному общению. И наговориться и выговориться поэтому, можно было вволю! Что мы и делали, говорили за столом обо всём.
Обсуждали: и работу, и городские и дворовые сплетни; и взаимоотношения с приятельницами и сослуживцами; и моды; и цены на рынке и в магазинах; и зарплаты; и внутрисемейный бюджет; и содержание газет: городской - «Десняньська правда»; и центральных - «Известия» и «Труд». И детективные рассказы в журнале «Огонёк» тоже читали и обсуждали. И кроссворды из «Огонька» разгадывали тоже!
Все застольные темы были интересны, и потому я всё внимательно слушал и впитывал.
Я не раз бывал на работе и у мамы, и у тёти Маши, и у тёти Фени. Видел и знал их сослуживцев, и потому, когда обсуждали работу, многое представлял в лицах.
Знал, например, в подробностях, как на Весоремонтном заводе выполняются производственные планы. Знал с каким напряжением в бухгалтерии у тёти Маши работают над составлением квартальных, полугодовых и годовых отчётов. Знал, что их директор Фёдор Иванович – косноязычен; путает падежи и не может двух слов связать. И знал, что главбухом у них Вера Ефимовна Злобинская. А вместе с ней работает в бухгалтерии её родственница - Соня Ещина. А зав. производством на Весоремонтном - Саша Годун. А ещё знал, что в одном из отделов завода (помнится в плановом), работает Занский - интеллигентный и порядочный человек! Всё это я знал!
И о мамином магазине всё знал. С ней в соседних отделах работали её хорошие приятельницы: Аня Палей и Женя Милова; дочка Жени, Ася, ходила со мной в садик.
«Женя Милова,- рассказывала мама,- частенько выпивает и, к сожалению, спивается». И к сожалению, в дальнейшем она действительно спилась! А ещё вместе с мамой работали Тамара Мухина и Люба. А кассиром у них была - Маня Бигляйдер, а снабженцем – Лёва Судаков, а в бухгалтерии – Гися Тараховская, живущая вместе с сестрой Соней и матерью в коморке; размещённой в том же доме, что и магазин. А ещё речь заходила о Вине и Басе. И их я тоже видел и знал!
А ещё я был погружён в мамины дела. Частенько околачивался в мамином магазине и следил, например, с вниманием и участием за выполнением месячного плана. Радовался вместе с мамой, если школы Чернигова и области закупали в магазине учебно-наглядные пособия. Ведь эти продажи помогали маме выполнять и перевыполнять план и оборачивались для неё месячной или квартальной премией; т.е. прогрессивкой!
Но были у мамы и огорчения. Огорчалась она, например, если месячный план выполнить не удавалось. А вместе с нею огорчался и я. И очень(!) было за неё обидно, если управление торговли увеличивало план её магазину. «Ну, для чего,- спрашивал я себя,- это делалось?!»
И ещё были поводы для волнений и переживаний у мамы. Что за поводы? Да плановые переучёты и ревизии! И кто их только придумал! В дни таких проверок мама нервничала и надеялась, что всё будет хорошо! И к счастью(!) всё в её магазине всегда было благополучно и ни разу не случилось недостачи! Ни разу!
Вспоминаются и рассказы тёти Фени. А рассказывала тётя Феня о различных сортах вин, ликёров и коньяков. И о высококачественных гастрономических изделиях рассказывала; и о ценных породах рыб.... Например, о рыбе «Сиг». О такой рыбе я ранее не слышал, а через много лет прочитал, что это рыба семейства лососевых и находится она под угрозой исчезновения!
А ещё рассказывала тётя (со значением глядя на меня) о французском ликёре “Бенедиктин”. И я знал, что в её магазине такой ликёр есть и его покупают!
Был у неё в гастрономе несколько раз и видел как она быстро и хорошо работает. Покупатели (и их много) заказывают: «Дайте мне то-то, и то-то и в таком-то количестве». Тётя Феня внимательно каждого покупателя выслушивала и молниеносно выполняла заказ. И так - целую смену; и так - ежедневно. И всю жизнь так проработала! И её ценили и похвальными грамотами награждали!
Тётя Рая тоже рассказывала о своём строительно-монтажном управлении, но подробностей я не помню.
Учился я средне, и возможно, поэтому мои школьные дела постоянно контролировались. Впрочем, думаю, что в моей семье они при любой успеваемости контролировались бы.
Инициатором проверок была мама. А остальные, особенно тётя Маша, активно к ней подключались. Контролировали, радовались моим успехам и огорчались неудачам.
Ну и, конечно, меня воспитывали. Проводили в частности душеспасительные беседы. Пытались, так сказать, до меня достучаться! Приводили в разговорах разные аргументы; взывали к моей совести и рассудку и стремились в их понимании к главному. И что же это за главное такое? Да просто хотели, чтобы я вырос честным и порядочным человеком! А ещё хотели, чтобы я получил хорошее образование, хорошую специальность и интересную, высокооплачиваемую работу! Чем не цели? Ведь хорошие же цели, и доброжелательные!
И исходила всегда от моих воспитательниц доброжелательность, которую я, как и всякий недоросль, чувствовал кожей! Мне желали добра, и это было для меня самым важным!
Да..., так вот о проверках.
Мой дневник и тетради с домашними заданиями регулярно проверяли. И на оценки конечно реагировали. Как? Да... предсказуемо, в общем-то.
Естественно всем не нравились двойки, и их, конечно, воспринимали укоризненно.
Тройки принимали без аплодисментов. У тебя тройка? А почему?
Если же попадалась четвёрка, то её принимали, но иногда спрашивали, почему не пятёрка.
Ну а пятёркам конечно радовались!
Проверяли ещё и стихотворения. Выучил ли? Расскажи. И приходилось иногда рассказывать по нескольку раз. Рассказал и... если вдруг споткнулся, то: «Хорошо..., но расскажи для закрепления ещё раз». Это для того, чтобы и «без сучка и без задоринки» было.
А ещё приходилось рассказывать заданные по истории или географии темы.
Теперь о контроле в школе. Он был эффективным. Судите сами: классная руководительница еженедельно проставляла в дневниках оценки за неделю и требовала, чтобы родители еженедельно в дневниках расписывались. И мама расписывалась. Вот вам и контроль! Он держал нас (учеников) в напряжении и вот какой курьёзный(?) случай вспоминается в этой связи.
Иногда мне по какому-нибудь предмету выскакивала двойка, и было это конечно неприятно! Но неприятным вдвойне было то, что двойку проставляли в дневнике, и значит, её могла увидеть мама! Ведь увидит же она её в конце недели! Увидит когда будет расписываться! И эта мысль; мысль о том, что мама увидит в дневнике мою двойку, меня доставала и была для меня невыносимой!
Родители обязаны были расписываться в дневнике! От этого никуда не деться, но показывать маме двойку очень не хотелось! Так что же мне делать?! Как получить мамину роспись? Как сделать так, чтобы мама в дневнике расписалась но... двойку не увидела? Как двойку спрятать от мамы? Как?!
И я додумался! Решил маму обмануть! Воспользовался её близорукостью! Взял кусочек мела, потёр им о шероховатую поверхность и получил в результате мелкие частицы пыли из мела. И этими частицами засыпал двойку. Засыпал, и разгладил место над двойкой тыльной стороной ногтя. Разгладил и всё! После ногтя двойка, на белом фоне страницы дневника, стала невидимой! Мел её надёжно скрывал!
Человек с острым зрением мог бы, приглядевшись что-то и рассмотреть. Но мамино зрение не было острым. И она двойку не увидела. И расписалась!
А после того как она расписалась я аккуратно убрал мел и двойка стала видимой.
Операцию с мелом я проводил несколько раз. Иду из школы домой – прячу двойку под мелом, прихожу в школу – убираю мел, и вот она двойка!
Но потом, моя афёра с двойкой все равно ожидаемо раскрылась. Мама на родительском собрании узнала от классной руководительницы о моей двойке и очень удивилась. Ведь она же её не видела!
Вернулась она с того собрания, стала меня расспрашивать и я раскололся! И неловко было очень! Но самое интересное, что мама меня почти что и не упрекала. Ей тоже было неловко говорить со мной о двойке! Она видела во мне человека, а я.... Кем оказался я?!
У тёти Маши был очень красивый и аккуратный каллиграфический (бухгалтерский) почерк. В младших классах она часто браковала написанные в моих тетрадях каракули и ругала меня за грязь. И вместе с мамой требовала всё переписать и я со скрипом подчинялся. И бывало так, что переписывать приходилось раза по два, а то и по три. Но стоит напомнить, что та «грязь» в тетрадях была связана ещё и с технологией письма перьевыми ручками и чернилами. (Шариковых ручек у нас ещё не было. Они появились в 9-м или в 10-м классе).
Если перо было плохого качества (раздвигалось, например, если писать с нажимом), то линии в тетради получались или толстыми, или неравномерной толщины. И с такими перьями легко можно было посадить кляксу. А чтобы писать без клякс, за перьями нужно было постоянно следить; и вытирать их после окончания письма перочистками. Ручки и запасные перья: «ученическое», «рондо» или «уточка» были у меня всегда в пенале, и время от времени я их менял.
Многое зависело ещё и от качества чернил. И из-за постоянной возни с чернилами мои пальцы были ими постоянно измазаны.
Но вернусь в родительский дом в послеобеденное время.
Итак, вечер. Все пообедали и занимаются своими делами: слушают трансляцию или радиоприёмник, читают, разговаривают. Век телевизоров ещё (к счастью) не наступил и потому возможностей для свободного (не навязанного телевизором) времяпрепровождения и общения было предостаточно.
У каждого в руках своё чтение: газетная статья, рассказ в «Огоньке» или книга. В это время по трансляции Юрий Левитан или Ольга Высоцкая объявляют: «А сейчас, уважаемые радиослушатели, в нашей программе концерт по Вашим заявкам. Наша радиослушательница учительница такая-то, из колхоза такого-то, такого-то района, такой-то области просит исполнить арию индийского гостя из оперы Римского - Корсакова «Садко». Дорогая такая-то, понравившаяся Вам ария прозвучит в исполнении народного артиста СССР, лауреата Государственной премии СССР, солиста Большого театра Сергея Яковлевича Лемешева».
И далее, после музыкального вступления, звучит сильный, ни с чем несравнимый голос Лемешева: «Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полудённом...»
Все очарованы. Тётя Маша подпевает. А концерт продолжается: И.С. Козловский, М.Д. Александрович, М.О Рейзен...
Концерты оперной, опереточной, симфонической музыки; концерты известных пианистов, скрипачей, виолончелистов звучали в те времена регулярно и находили они в нашей семье благодарных слушателей. Впрочем, нам нравились и другие концерты. Вспоминаю интермедии Тарапуньки и Штепселя, Мирова и Новицкого, Шурова и Рыкунина, Аркадия Райкина. Помню, с каким удовольствием мы слушали (и пели!) песни Утёсова, Бернеса, Руслановой, Шульженко… Тогда же прошли на ура песни: Лолиты Торес (из кинофильма «Возраст любви»), Раджа Капура («Бродяга»), Ива Монтана (песни о Париже)....
Концерты, репертуары артистов, их вокальные данные в нашей семье живо обсуждались. Тётя Маша могла многое рассказать и о композиторах и об исполнителях и классической и неклассической музыки; иногда она напевала какую-нибудь понравившуюся ей арию или песню. Особенно ей удавались арии из оперетт Кальмана, Штрауса, Дунаевского. У неё были хороший голос и слух.
У меня тоже всегда (сколько себя помню) и в голове и на языке вертелась какая-нибудь мелодия, и я с удовольствием её напевал или (от избытка чувств) насвистывал. (Свистеть дома мне не разрешали; плохая примета). Желание петь или свистеть было огромное, неукротимое, и я не мог с ним справиться. Во время многократного насвистывания мелодии, я её смаковал, упивался каждым фрагментом, нюансом, мелодийным или ритмическим рисунком. Понравившаяся мелодия поселялась во мне, въедалась в меня и жила во мне до тех пор, пока сохранялась острота её восприятия. А затем, ей на смену приходила новая мелодия!
Иногда тётя Маша включала (3-х-диапазонный) радиоприёмник «Рекорд(?)» и крутила ручку настройки. Я устраивался рядом. Комнату наполняло море звуков (эфир был богат). Кроме музыки прорывалась (сквозь глушилки) и речь, например, такая: «Вы слушаете Голос Америки из Вашингтона», или: «Вы слушаете Немецкую волну из Кёльна», «Говорит Радио Свобода». Тётя сразу уменьшала громкость (боялась, что соседи подслушают); склонялась близко к динамику и пыталась точнее настроиться на «враждебный голос». Однако сделать это (из-за сплошной стены шумовых помех) было почти невозможно. Но, что-то, всё же, можно было разобрать.
У нас была неплохая семейная библиотека. Вот (по памяти) некоторые авторы, имевшихся у нас книг: Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Николай Некрасов, Николай Гоголь, Фёдор Достоевский, Антон Чехов, Лев Толстой, Алексей Толстой, Теодор Драйзер, Чарльз Диккенс, Джек Лондон, Марк Твен, Эмиль Золя, Жорж Санд, Стефан Цвейг, Ги де Мопассан, Лион Фейхтвангер, Александр Дюма, Рабиндранат Тагор, Анатоль Франс, Элиза Ожешко, Катарина Причард, Болеслав Прус, Николай Шпанов, Илья Эренбург, Томас Манн, Вилис Лацис. Кроме того, был «Огонёк», и какой-то толстый журнал – «Знамя(?)». Ещё была у нас книга с таким, примерно, названием: - «Французская новелла XIX-го века». Был и раритет: «Чтец-декламатор» 1904 года издания. Но эту книгу потом у меня «зачитали» и не вернули.
Любимым занятием в семье долгими зимними вечерами было чтение. Читали, по-моему, все, кроме бабушки. Дедушка просматривал газеты. Читались (и перечитывались!) не только книги из семейной библиотеки, но и книги из городской библиотеки им. Короленко. Книгами обменивались со знакомыми. Доставали, с различными сложностями, какую-нибудь популярную книгу на неделю, или две. За это время все пытались её прочесть, и если кто-то не укладывался в отведённый срок, и непрочитанную книгу возвращали, то возникали обиды (с криками и шумами). Часто делились впечатлениями о прочитанном, и рекомендовали (или нет) друг другу ту или иную книгу.
Чтение иной раз прерывалось; отключали свет. Дело в том, что в Чернигове тех лет ТЭЦ ещё не было, и город получал электроэнергию от энергопоезда – передвижной электростанции, представляющей собой железнодорожный поезд, вагоны или платформы которого снабжены соответствующим электрическим оборудованием. Энергопоезд был видимо маломощным или работал на пределе возможностей. Вот и бывало, что когда энергопоезд по вечерам не справлялся с нагрузкой, внезапно отключалось напряжение. Это «внезапно» всех заставало врасплох и выбивало из колеи. Сразу переключиться не получалось. Света иногда не было по нескольку часов. Вначале все покорно сидели в темноте, настраивались на новую ситуацию и о чём-нибудь разговаривали, ну а потом (по прошествии некоторого времени) тётя Маша (или Феня) доставали керосиновую лампу. От ярко вспыхнувшей спички все жмурились. Зажигали фитиль лампы, протирали её стекло от копоти, а затем, горящий фитиль прикрывали стеклом и регулировали силу света.
Неподвижный, ровный и спокойный язычок пламени освещает нас, сидящих за столом. Вокруг тени, на потолке - светящийся круг. Меняются и наши лица. Резкие переходы между чертами лица, видимые при электрическом освещении, становятся мягкими; исчезают морщины, появляются глубокие полутени. И это было по-своему необычно и красиво! Такие же необычные лица я видел потом у костра или при тусклом свете в вагоне поезда.
Лампа некоторое время давала довольно ровный свет, но потом, пламя начинало дрожать, огонь становился неровным; появлялась копоть. Тогда подрезали и выравнивали ножницами фитиль, снова протирали стекло и восстанавливали ровный свет. После того, как все уже привыкли к свету лампы, читали или занимались своими делами, вдруг (всегда неожиданно!) вспыхивала под потолком электрическая лампочка. Этот резкий возврат к свету был также неприятен, как и его предшествующее исчезновение. Все снова жмурились и, выждав для надёжности некоторое время, задували дрожащий огонёк в керосиновой лампе.
Иногда, дедушка предлагал мне сыграть в шашки. Этой игре он меня и научил (рассказал о правилах и показал некоторые приёмы). Я с готовностью соглашался. Мы устраивались за столом (он в торце стола, на своём месте, а я наискосок от него) и начинали играть. Первое время я проигрывал, и это довольно сильно ударяло по моему самолюбию; проигрывать было обидно.
А потом я стал подолгу размышлять; прокручивая в уме варианты продолжения игры и комбинации. И думать было очень(!) и очень интересно. А размышлять я старался беспристрастно и хладнокровно, с точки зрения комфортной позиции стороннего наблюдателя. Наконец, в один прекрасный вечер я дедушку обыграл. Потом, это стало нормой. Дедушка был (видимо?) азартен и самолюбив; проигрывать ему тоже не хотелось. Он переживал, огорчался, и у него портилось настроение. Ну, и вот тётя Феня попросила меня как-то: «Ты ему проиграй. А то он обижается».
Эта её просьба меня здорово удивила и заставила о многом задуматься. О чём? О великодушии и снисходительности, и об уважении к старости, например. (Дедушке в то время было около 70 лет.) Понял я и то, что дочери (мои тёти) очень любят отца. Ну и, наконец, ко мне, пожалуй, впервые в жизни, обратились как к взрослому человеку и попросили совершить взрослый поступок. Ведь только взрослый (да и то, далеко не всякий), утвердившийся в жизни человек, может, преодолев себя, пожертвовать своим авторитетом (сильного игрока в шашки) ради благого дела. Помню, что я без колебаний согласился и в очередной шашечной партии поддался (специально совершил промах). Дедушка, к собственному удовольствию, выиграл. Должен сказать, что поддаваться (то есть играть неправильно) психологически довольно сложно. Ибо борешься сам с собой. Кроме того, поддаваться надо так, чтобы противник этого не почувствовал.
Вечерами пили чай. Запомнилось, как это делал дедушка. У нас были крупные куски сахару и щипцы. Дедушка щипцами (или ножом на ладони) колол сахар и пил чай с сахаром в прикуску. Чай был очень горячий, из самовара, стоящего тут же на столе. Дедушка наливал чай в кружку, а из кружки в блюдце, блюдце брал с противоположных сторон двумя руками (большим, указательным и средним пальцами) и подносил ко рту. Дул на чай и с удовольствием втягивал в себя ароматную дымящуюся жидкость из блюдца крупными глотками. Пил он по нескольку кружек, а после чаепития, весь раскрасневшийся и распотевшийся, отдувался. Я потом долгое время пил чай таким же способом.
В 1950-е годы практически всем работающим, в обязательном порядке, вменялось в обязанность покупать облигации внутренних займов. Эти облигации разыгрывались, кажется, раз в квартал, и таблицы выигрышей печатались в газетах. Все хотели выиграть, но на практике выигрывали далеко не все и не всегда. В нашей семье проверяла облигации на возможный выигрыш, конечно же, тётя Маша. Все облигации хранились в одном месте и на них были написаны имена: Вера (моя мама), Маша, Рая, Феня. В дни розыгрышей тётя Маша усаживалась с толстой пачкой облигаций и таблицей выигрышей за стол и скрупулёзно проверяла каждую облигацию. Остальные следили за её действиями. У меня эти проверки вызывали живейший интерес. Выигрыши (небольшие) случались, но довольно редко. Иногда, тётя Маша сокрушённо говорила: «Не хватает единицы. Вот если бы номер облигации совпал, то выигрыш составил бы 500 (или 1000; 5000) рублей. Наверное, у нас на работе кто-то по этому номеру выиграл». А так она говорила потому, что облигации распространяли у них на работе, и все работники предприятия покупали облигации из одной пачки. В пачке нумерация облигаций была сплошная, без изъятий, и значит в ней был, конечно же, и выигравший номер.
Тётя Маша вела семейную переписку. Отвечала, на полученные от родственников (в основном по линии бабушки) письма. Иногда эти родственники к нам приезжали.
Периодически к нам в гости приходили родственники или знакомые. Приходил, в частности, сводный (младший) брат дедушки – дядя Хаця (Хацкель) с женой (тётей Соней) и дочерьми (Таней, Феней, Раей и Беллой). Их семья сразу заполняла всю квартиру. Все рассаживались, где могли и начинались интересные разговоры о жизни, работе, детях....
Дядя Хаця отсидел 10 лет, примерно с 1938-го по 1948-й год, на Колыме за то, что не подчинился требованию следователя и не написал донос на директора нефтебазы Зелинского. В отместку следователь ударил дядю металлической палкой, завернутой в несколько слоёв газеты. Ну а дядя, тоже в отместку, шарахнул следователя табуреткой, на которой сидел. И получил за это 10 лет. По возвращении дядя выяснял, за что сидел, и, в конце концов, выяснил. Его, оказывается, обвинили в том, что он вроде бы мешал керосин с бензином. Вот такое преступление!
Дядя многого насмотрелся в лагере и его рассказы о лагерной жизни были очень интересны. Помню его рассказ о некоем зэке. Этот человек не любил ходить в головном уборе, но когда зимой, в сильные морозы его заставляли надевать шапку, то он подчинялся и шапку надевал. Но потом всё же нашёл оригинальный выход. Взял и отрубил топором верхнюю часть шапки. И получилось, что шапка на нём одета, а голова – проветривается! Вот так! И не придерёшься!
Дядя отсидел 10 лет как враг народа, чудом остался жив, отказался от восстановления в партии и после того как были обнародованы преступления Сталина сказал о нём так: «Собаке собачья смерть».
Тётя Таня училась 8 лет в еврейской школе (преподавание велось на идиш). Оказывается, такая школа в Чернигове до войны была. Потом, эта экзотическая школа была почему-то закрыта (в ней было мало учеников?) и Таня перешла в обычную школу. Она была стоматологом и пару раз пломбировала мне зубы. В дальнейшем ей пришлось оставить врачебную практику из-за психического заболевания. Во время приступов ей хотелось куда-то идти, бежать и в таком непредсказуемом состоянии, конечно же, нельзя было работать стоматологом. Но зарабатывать на жизнь как-то было нужно и она научилась штопать капроновые чулки и зарабатывала на этом свои копейки.
А ещё Таниным хобби была арифметика. Она восхищалась чёткостью и логичностью этой науки; хорошо её знала и любила о ней поговорить. И не только поговорить, но и помочь любому, к ней обратившемуся, решить задачу или пример. И если к ней приходили за такой помощью, она преображалась. В глазах появлялся живой интерес; сразу вооружалась бумагой и карандашом и начинала увлечённо, чётко и доходчиво рассказывать и показывать, как решать задачу. Возможно, что это увлечение было для неё и отдушиной; занятием для души.
О её отзывчивости и бескорыстности знали все. И за помощью обращались все. И в результате она помогала не только детям родственников, но и всем ученикам, жившим в их дворе.
И я пару разу обращался к ней за помощью в первых классах; моё решение задачи или примера не совпало с ответом в задачнике. И она помогла. А в моей голове после её консультации кое-что прояснилось!
Тёти Феня и Рая (окончившая казанский университет) были грамотными: бухгалтером и экономистом. Белла тоже окончила казанский университет и работала в черниговском аэропорту метеорологом. Она называла себя и своих собратьев по профессии: «вруны погоды». В 8-ом классе Белла помогала мне освоиться в физике (в разделе «механика»). Я в то время был ещё изрядно заторможен, и она мне рассказывала, как решать задачи, связанные с угловой и радиальной скоростью тела, движущегося по окружности, а также тела, движущегося по наклонной плоскости. И по географии она мне тоже, кажется, что-то рассказывала.
Пару раз заходил к нам и другой (родной) младший брат дедушки – дядя Матус (Маркус) со своей женой тётей Цилей. Братья были очень похожи. И не только внешне, но и манерами держаться. Всё бы ничего, но были между братьями натянутые отношения, (что-то связанное с деньгами?).
Навещал нас и дядя Яша с женой (тётей Лизой) и малолетним сыном Лёвой, а потом, и Гришей. Дядя Яша (также как и тётя Таня) начинал учёбу в еврейской школе, а заканчивал в русской. Он воевал, а после войны работал рабочим на музыкальной фабрике. Я расспрашивал его о работе, но он был очень немногословен. Сидел и молчал, и бывало, что пауза до неприличия затягивалась.
Но иногда его словно прорывало, и тогда он задавал мне вопросы типа: «А ты знаешь, кто у нас, в СССР председатель Совета Министров (или министр: обороны, или министр иностранных дел…)?» Внешняя и внутренняя политика, а также вопросы государственного устройства СССР и других стран его определённо интересовали. И в них он был дока.
Ну а ещё он был заядлым болельщиком и следил за футбольным чемпионатом. Играл в волейбол, если представлялась такая возможность; например, на пляже. На все эти темы он готов был говорить. Я, в то время, только приобщался к политической тематике; читал понемножку газеты (в том числе и передовицы) и слушал радио. И часто он знал много больше меня. Выявив пробелы и изъяны в моих знаниях и информированности, дядя Яша (очень дружелюбно) надо мной посмеивался.
Бывали и случаи, когда посильную помощь оказывал и я. Например, в 9-ом классе помог приятельнице тёти Раи – тёте Даше. Она училась то ли в вечерней, то ли в заочной школе и у неё были проблемы с алгеброй. Тётя Рая привела её ко мне, и я ей помог; рассказал и показал как решать задачи и примеры.
Иногда вечером под воскресенье приходил к дедушке друг его детства – односельчанин Степан. Оба были из Орловки. Степану нужно было с утра поспеть на базар, а переночевать в Чернигове было негде. Приходил он всегда улыбающийся; видно был рад встрече со старым приятелем. Дедушка тоже улыбался. Они беседовали о своём, вспоминали былое и общих знакомых. Я наблюдал за их встречами и даже о чём-то говорил со Степаном; отвечал на его вопросы. Он улыбался. Степану стелили на кухне, и рано утром он уходил.
Дедушка и бабушка были (в меру) религиозны. И проявлялось это в том, что они неукоснительно соблюдали субботу (шабат) и, конечно, праздники. Накануне в пятницу бабушка готовила обед на субботу (потому, что в субботу работать и готовить не позволял закон). В пятницу с заходом солнца зажигали 2 свечи и ставили их на подоконник. Затем дедушка облачался (накидывал на плечи) молитвенную одежду талит( = талес): светлое молитвенное покрывало с тёмными продольными полосами. Оголял левую руку и обматывал её и всего себя чёрной узкой лентой. В нескольких местах на ленте были закреплены чёрные кубики (с длиной стороны куба, примерно, 5 см.). Называются кубики тфилин - охранный амулет из выкрашенной чёрной краской кожи кошерных животных. В тфилин содержатся написанные на пергаменте отрывки( = паршио;т) из Торы.
Один Тфилин крепился посредине лба. После всех приготовлений дедушка доставал молитвенник, надевал очки и минут 20-30 молился. В молитве были и скороговорки и напевные фразы. И им в такт дедушка легонько раскачивался: вперёд и назад.
Бабушка тоже молилась. Отдельно, по своему молитвеннику. А я с интересом за всем этим священнодействием наблюдал. После молитвы дедушка снимал всю молитвенную амуницию и прятал её до следующей субботы.
А ещё по субботам дедушка и бабушка ходили иногда в синагогу.
Праздники семья встречала за столом, дед надевал очки и читал молитвы на иврите. Я, конечно, ничего не понимал и, возможно, не только я. Но вся эта торжественная атмосфера и обстановка мне нравились. Все ждали окончания молитвы, а потом пили наливку, приготовленную бабушкой, и ели праздничные блюда.
На праздник шалашей «Суккот» два моих деда объединёнными усилиями строили за домом шалаш из досок. Они в шалаше кушали, а я носил им еду.
На «Хануку» были розыгрыши, и можно было попросить у деда металлические деньги «Хануке гелт». И он давал какую-то мелочь.
Однажды, на празднике «Симхат Тора», меня повели в молельный дом, синагоги в Чернигове после войны не было. Атмосфера была праздничной, торжественной; царил полумрак и горели свечи. Помню, как выносили завёрнутый в красивую ткань свиток Торы; как все за ней ходили кругами (семенящей походкой с пританцовываниями). И я ходил. Все радовались, смеялись, улыбались, веселились, танцевали и пели. В это время кантор высоким, красивым, чистым голосом, пропевал слова молитвы, а остальные дружно, с готовностью их повторяли. Вот это был праздник!
На «Пурим» бабушка пекла большие треугольные Гоминташи( = Уши Амана) - пирожки, наполненные вкуснейшим маком.
На «Пейсах» всё было очень торжественно. Пейсах, как известно, без мацы не возможен и обычно мацу в наш дом откуда-то приносили. Но помню, что раз или два её пекли в нашей квартире. Объединялись несколько семей и работали 1..2 дня; по-деловому, слаженно, безостановочно; как ударники коммунистического труда! Женщины раскатывали на обеденном столе круглые очень тонкие коржи и делали в них отверстия вилкой или колёсиком с игольчатыми выступами. Колёсико крепилось к деревянной ручке. Ручку давали мне, и я катал колёсико по коржам. А после моей работы готовые коржи раскладывали на противнях.
Самую ответственную работу выполняла бабушка. Задвигала противни ухватом в хорошо протопленную печь и, через известное только ей время, вытаскивала их с готовой, кондиционной мацой. Брака (подгоревшей мацы) почти не было.
К празднику готовились так, как в наши дни готовятся к празднованию 1-го Мая.
И вот наступает праздничный день и праздничный вечер. Сумерки. Пора начинать пасхальный седер.
Наша празднично одетая семья за накрытым праздничной скатертью столом. На столе тоже всё праздничное, используемое строго(!) раз в году. Что же на нём?
Это и серебряные рюмки (у дедушки самая большая, а у меня – самая маленькая) и серебряные ложки. (Серебро передавалось из поколения в поколение).
Это и специальная пасхальная посуда. Это и пасхальное праздничное меню и бабушкины сливовая и вишнёвая наливки. И в комнате почему-то светлее обычного! И атмосфера торжественная! И все улыбаются и радуются. И все счастливы и преисполнены значимостью свершаемого действа! Итак, наш седер начинается!
По воскресеньям мы с дедушкой ходили в баню. Первый раз я попал в баню с мамой; в женское отделение. Случилось это в том нежном возрасте, когда мне ещё было все равно в какой бане мыться в женской или мужской; всей исключительности происходящего я ещё не осознавал. В моечной было много лавок (с широкими сидениями из мраморной крошки) и тазиков для воды. На одной лавке с нами расположились тётя Женя с моей (старшей на 2 года) двоюродной сестрой Верой. Вера почему-то от меня пряталась и убегала, а мне хотелось с ней поиграть. Так мы с ней и бегали вокруг лавки. На всё и на всех, окружающих меня, я смотрел чистыми, наивными детскими глазами. И всё же, мама рассказывала, что женщины её укоряли за то, что она привела в женскую баню мальчика.
Потом мы ходили в баню с дедушкой. Дедушка мылся сам и мыл меня (пока я был мал) основательно; с головы до ног. Разводил много пены, несколько раз намыливался и смывал её всю с тела горячей водой. Мы тёрли друг другу спины мочалками. Он укладывал меня на лавку на живот и тёр мочалкой спину и ноги, затем, по его команде, я переворачивался на спину и он тёр всё остальное. Затем, я намыленный вставал, а он смывал с меня грязь и мыльную пену горячей водой из тазика. Точно те же действия выполнял потом и я в отношении него.
Особое удовольствие доставляла парная с мокрым паром. Для парной дедушка покупал душистый широкий берёзовый веник. Мы заходим в парную и сразу попадаем в густой, белый, очень горячий туман. Горячий, влажный воздух обволакивает тело, проникает в лёгкие. Смутно просматривается ведущая вверх лестница, с широкими мраморными ступенями. На ступенях сидят и лежат люди. Одни хлещут себя вениками по разгорячённым телам и от удовольствия покряхтывают, другие – безучастно сидят, блаженствуют и нежатся в тропической жаре. Все розовые и распаренные; у некоторых головы обмотаны полотенцами. Из белого туманного облака доносится голос: «Кто там поближе? А ну поддай-ка ещё пару». Дедушка набирает в тазик немного кипятку из крана (от кипятка пар мягче) и подходит к открытой амбразуре печи, в которой лежат серые, дремлющие, раскалённые булыжники. Прицеливается, швыряет кипяток на раскалённые камни и быстро отходит в сторону. Камни словно оживают и от них, с характерным шипением, отделяется и резко устремляется вверх раскалённое белое облако пара. Сразу становится ещё жарче, хотя, казалось бы, жарче уж некуда. Слышатся удовлетворённые покряхтывания и энергичные шлепки вениками. Дедушка поднимается по лестнице, а я не отстаю. С набором высоты становится всё жарче и наконец, дедушка останавливается. Идти выше невозможно; жара обжигающая. Поднимает, предварительно хорошо вымоченный в кипятке, веник и встряхивает его (набирает в веник пару), а затем хлещет меня и себя. Каждый удар обжигает как горячий компресс. Попарив немного меня, он велит мне уходить, а сам усаживается или укладывается на скамью, хлещет себя веником и блаженствует.
Выхожу из парной в моечную и попадаю как бы в другой (прохладный) мир. Белого тумана тут нет, видимость хорошая, а вокруг, на большом пространстве моечной, те же люди, что и раньше; спокойно и размеренно моются.
Становлюсь под душ; если хватает духу, то - под холодный. Через некоторое время из парной вываливается раскрасневшийся, распаренный дедушка. Кое-где к его телу прилипли берёзовые листья. Садится на скамью отдувается и отдыхает; тяжело дышит. А отдохнув, идёт под душ. Уходим чистые (как новенькие) в раздевалку, а оттуда домой!