Погиб от любви

               

        Немало лет минуло с той поры, но и поныне, когда случается
пересекать Енисей в его минусинских верховьях, я неизменно вспоминаю эту печальную историю - не то быль, не то легенду...
        В далеком отрочестве мне, как и всем деревенским мальчишкам,
страстно хотелось увидеть город. Я, правда, уже бывал в Минусинске, даже ночевал там в нашей колхозной гостинице - "заезжей", но он считался как бы не настоящим городом. Несмотря на приметный среди деревянных домов краснокирпичный "мартьяновский" музей, на сине-белую церковь, сиявшую над енисейской протокой своими золотыми куполами и крестами, на живописный, с каменными кружевами, бывший купеческий дом в центре, Минусинск все-таки был лишь большою деревней, где лошадь на пыльной улице встречается чаще, чем автомобиль.
      Настоящим же городом мне представлялся Абакан. Над ним, областным центром, незримо сиял ореол столицы. Туда летали самолеты, там была железная дорога, и привокзальные кварталы оглашались пронзительными свистками огнедышащих паровозов, знакомых мне лишь по картинкам.
       И мечта моя вскоре сбылась. Прослышал я, что колхоз снаряжает в Абакан автомашину, с тем чтобы она привезла оттуда солдат к нам на хлебоуборку, а туда попутно прихватила тридцать мешков пшеницы для сдачи в "заготзерно". Требовался сопровождающий, он же - грузчик. Недолго раздумывая, я предложил свои услуги. Лет мне тогда было немного, тринадцать или четырнадцать. Но я выглядел почти  взрослым парнем, и заведующий сушилкой доверил мне ответственное дело.
       И вот с Василием Шелеховым, шофером фронтовой еще закваски, двинулись мы на "уралзисе" в это дальнее странствие - за целую сотню верст. Стояли ведренные дни, ясные и даже жаркие, но небеса уже подернулись той бледноватой голубизной, какая бывает в конце августа, и  облака, плывшие по ним, уже не были так легки и шелковисты, как в пору "макушки лета". До Минусинска я проскучал, равнодушно поглядывая на леса, косогоры и деревеньки, мелькавшие за окном. Но как только остались позади кривые улицы старинного городка и прогудел под колесами мост через протоку, встрепенулся и внутренне напрягся в ожидании чудес и открытий.
      И они не замедлили обьявиться. Первым чудом оказался асфальт, которого я прежде в глаза не видел. Да и Василию, колхозному шоферу, годами колесившему по сельскому бездорожью, должно быть, нечасто выпадала такая благодать. Едва мы выехали на черную, лоснящуюся полосу, как он явно оживился, нахлобучил поглубже свою фуражку с широким околышем и задорно крикнул мне:
         -  Ну, держись, Шурка, даю газу до отказу!
   И начал суетливо перебирать рычаги и педали, пока не отыскал самую высокую передачу, полузабытую на проселках. "Уралзис" наш с "квадратными" крыльями стал стремительно набирать скорость, и словно бы сам пугаясь своей прыти, как-то приумолк и сосредоточился. Прекратилась тряска, приутихли моторный рокот, громыхание кузова и поскрипывание бортовых крючьев. Слышались только ровный шорох шин и посвистывание ветерка в заклеенном окне кабины.
       Василий восторженно взглядывал на меня, потом снова упирался глазами в дорогу и все давил на газ, упиваясь полетом. Его восторг невольно передался и мне. Я тоже зачем-то осадил свою блинчатую кепчонку и с ликованьем завертел головой, дивясь "быстрому мельканью" пшеничных колосьев, капустных кочанов, темно-зеленых конопляных стеблей и редких пререлесков. Потом слева от дороги пошли какие-то дивные, поодиночке растущие сосны, толстые, приземистые, разлатые, похожие на баобабы. И вся окружающая лесостепь мне уже стала казаться некой африканской саванной, где впору увидеть за раскидистым деревом антилопу или слона, про которых я читал в книжках...
      Но восторженное парение наше оказалось недолгим. Вылетев на отлогий перевальчик, увидели мы, что от сверкающей реки по широкой лощине тянется навстречу нам километровая вереница машин, а по правой стороне дороги, прижимаясь к обочине, замерла еще более длинная колонна. Василий непроизвольно сбавил газ и присвистнул:
        - Ого, очередина-то на понтон! Это - до заката.
    Мы подьехали поближе и пристроились в хвост молчаливой колонны. Василий было послал меня в разведку к далекому мосту, маячившему в дымчатом мареве, чтобы разузнать обстановку, но в это время в голове безразмерной сороконожки началось  какое-то шевеление, загудели моторы, забегали люди. Мы увидели, что несколько передних машин, оторвавшись от строя, направились к мосту. Потом за ними потянулись другие. Постепенно ожила и вся колонна. Сначала по ней от конца до конца прошла как бы судорога, а затем машины стали потихоньку двигаться к реке: сперва - ближние, потом - средние, и наконец дошла очередь до дальних.
      - Кажется, двинулись, - обрадовался Василий и сунул мне рукоятку: - Дуй, заводи!
       Я вылетел из кабины, подскочил к радиатору, вставил рукоятку
в гнездо и начал крутить мотор, как сортовку, однако наш "уралец" заводиться не спешил. От машин, напиравших сзади, послышались требовательные гудки, а одна нетерпеливая "полуторка" попыталась даже объехать нас, но я, молотя из последних сил, набрал такие обороты, что мотор сдался - зачихал, застрелял калачами из выхлопной трубы и наконец заржал, точно отставшая от табуна лошадь. Мы ринулись догонять впереди катившего "студебеккера", боясь упустить свое место за ним. Однако вскоре колонна снова замерла.
       - Теперь надолго. Опять пошли очередники с той стороны, - сказал Василий тоном бывалого человека. - Давай вместе сходим к мосту. На рекогносцировку, как говорили на фронте. Поди, никто не украдет нашу пшеницу.
        У берега, нарушив цепочку очереди, машины сбились без всякого порядка. Там и сям, собравшись в кружки, стояли или сидели на корточках шоферы, грузчики и пассажиры. Василий направился к одному из этих кружков, а я побежал к мосту, чтобы поближе рассмотреть загадочные понтоны, не виданные мною прежде. К моему удивлению, они оказались огромными железными лодками, составленными в длиннющий ряд, убегавший к противоположному берегу. По верху лодок-понтонов был переброшен дощатый помост. И когда по нему пошли, держа интервал, встречные машины, он стал прогибаться под ними, словно мостки на нашем деревенском пруду под увесистой бабой, полоскавшей белье. Притапливаемые по очереди понтоны гулко погромыхивали, как пустые бочки. У крайнего понтона стоял строгий распорядитель в милицейской форме с красным и зеленым флажками в руках. Машины медленно, будто подкрадываясь,  добирались до берега и потом, резко взревывая, выскакивали на пригорок.
       Полюбовавшись на понтонный мост, я вернулся к автомашинам, ожидавшим своей очереди, разыскал кружок людей, среди которых стоял Василий. Вниманием собравшихся в этот момент владел толстый, кудреватый мужик лет сорока, в брезентовой куртке, из-под которой синела полосатая тельняшка.
       - Слыхали, тут случай был года два-три назад? - обратился он к слушателям. - Тогда еще этих понтонов не существовало, а ходил паром. Ох, и медленный, зараза. Другой раз, особенно по осени, в страду, целыми сутками ждать приходилось. Вон там, в сторонке,  даже палатка торговая стояла, закуску разную продавали - пирожки, охотничью колбасу, икру развесную, ну, и, конечно, к закуске... Не верите, денатурат давали на разлив! Представляете? На бутылке вот такими буквами:"Яд, пить нельзя!", а его шуруют, как морс. Ну, это к слову... Однажды сидим мы вот так же кружком, ждем своей очереди на эту чертову черепаху, толкуем от скуки про то да про се. И вдруг видим: вон на тот взлобок выехал уральский "зисок".
          Рассказчик махнул рукой за мост, вверх по течению, где в реку
на излуке вдавался высоченный берег, крутым обрывом уходящий
в воду. А над обрывом зеленела просторная поляна.
         - Да. Заполдень дело было, как вот сейчас. Вроде и далековато,
но погода ясная, "уральца" хорошо видно. Он прямо как парил будто на фоне неба. Ну, появился бы да и появился, куда нашего брата бес не заносит. Однако заметили мы, что дело неладное. Как-то странно ведет он себя. Выехал на это крутобережье, постоял немного, а потом как рванет к обрыву! Мы все аж замерли от страха. Но он у самой кромки - по тормозам и назад. Мы вздохнули с облегченьем. Отьехал, может, сажен на сто, тут точно не определишь, расстояние скрадывает. Но потом снова - рывок на скалу! И опять - стоп, и снова - задний ход. И вот таким макаром раза четыре сновал он туда-сюда. Что за дурацкие маневры, думаем? Может, нализался фраер да покуражиться решил на глазах у публики? А может, пугает кого?
        - Дак а в кузове-то был ли кто? - с нетерпением перебил рассказчика сосед.
        - Ни души! Ни на поляне, ни в кузове, ни в кабине. Никого, кроме
шофера. Нам же видно, все просвечивает насквозь. Один водила за рулем. И груза - никакого.  По легкости рывков понятно, что порожняк.  Шурсь - туда, шурсь - обратно. Как челнок.  Мы уж вроде стали терять интерес к его финтам. Но вдруг он резко откатывает еще шагов на сто и сразу - вперед! Мчит, набирая скорость, подлетает к самой кромке и с ходу - срывается с обрыва! Летит прямо в воздухе, как твой эроплан, а потом носом книзу и -
в Енисей. Трах-бабах! Удар, столб воды, брызги, как от взрыва. Немного погодя, смотрим - один кузов плывет по волнам. Оторвало его, видать. Порядочно проплыл, вот как от меня - до той белой "Победы". А после стал тонуть, тонуть - и тоже скрылся. Одни пузырьки по воде...
        Рассказчик замолчал, и все слушатели тоже замерли на минуту, глядя на речную быстрину, словно надеясь увидеть плывущий кузов "уральца" или хотя бы пузырьки от него.
        - Ну, а потом-то что? - осторожным полушепотом спросил, наконец, сухопарый старик с жиденькой бородкой и тростью в руке, бывший явно не шофером и не грузчиком, а чьим-то пассажиром.
        - Да что потом? - вздохнул и поежился рассказчик. - Потом - суп с котом. Переправились мы на пароме, заявили в милицию. Один из наших, из свидетелей, поехал с нарядом на место происшествия. Постояли над обрывом. Обшарили всю поляну. Нашли записку, придавленную камешком. Там всего одна строчка: "Папа и мама, не ищите виновных. Погиб от любви..." Позже, слыхал, разыскали родителей. Единственный сын был у них. Молоденький  совсем. И вот втрескался бедолага в какую-то дуру...
       - Да и сам дурак немалый, - крякнул Василий с вызовом, оглянув толпу.
       - А это уж кому как: кому - дурак, а кому - герой, Ромэо, - философски заметил кудрявый рассказчик, разведя руками.
       - Ой, сказка однако, - покачала головой грудастая женщина, подошедшая уже к концу рассказа. - Не первый раз слышу. И все здесь, на переправе. А у нас, в Абакане, не припомнят такого...
       В это время с ревом вылетела на берег последняя машина, соскользнувшая с понтона, и  постовой, стоявший у моста, замахал зеленым флажком и закричал пронзительно:"По коням, мужики! Следующая партия!"
      - По коням! По коням! - подхватили шоферы и бросились к автомобилям.
       Мы с Василием тоже заспешили к своему "уралзису", хотя и понимали, что в эту "партию" нам явно не попасть. 
       Когда же подошла, наконец, наша очередь, солнце уже клонилось к закату. И пока машина ползла по плавучему мосту, прогибавшемуся под колесами, точно осенний лед, я во все глаза смотрел на ноздреватую стену угрюмого обрывистого берега, нависавшего над рекой, на длинную тень, косо падавшую от него, на потемневшую воду и живо представлял себе, как парит над нею в кабинке "уралзиса" молодой шофер, "погибший от любви".
       Много приключений случилось со мною в давнюю, но памятную поездку. Была еще одна понтонная переправа, через реку Абакан, была первая  встреча со "столичным" городом, была поздняя, в потемках, разгрузка машины в "заготзерно", где вместо обещанной автоматики - норий и элеваторов - ждали меня прогонистые и крутые, уходившие по ворохам к самому небу трапы, по которым мне пришлось до упаду таскать неподьемные кули на горбу; была железная дорога, были и паровозы, под гудки которых я пытался заснуть, ворочаясь всю ночь в кузове под холодными мешками, в ожидании эшелона солдат, мобилизованных на хлебоуборку... Но, как ни странно, самым ярким впечатлением, врезавшимся в память на всю жизнь, оказалась быль, которую поведал кудреватый шофер в штормовке и тельняшке и  которая стала легендой, рожденной на моих глазах.
      Да, стала  легендой.            
      Совсем недавно, на исходе весны, довелось мне побывать в командировке на юге нашего  края. Жил я в родном для меня Минусинске, в старинной гостиничке с высокими сводчатыми окнами, совсем рядом со знаменитым "мартьяновским" музеем. И одним прекрасным утром, ясным и солнечным, отправился по служебным делам в Абакан, ныне и впрямь столичный город "сопредельной" республики. Народу в автобусе было немного. По старой привычке я присел поближе к окну, чтобы вдоволь поглазеть по сторонам, полюбоваться знакомыми местами, повспоминать, подумать.   
      Остались позади белокаменная церковь с крестами и куполами, горбатый мост через протоку, новые улицы многоэтажного левобережья, выросшие
как из-под земли в годы советского застоя. Пошли, как и прежде, поля, перелески. Наконец, замелькали слева экзотические минусинские сосны, еще более толстые, разлатые и похожие на баобабы. И вот когда мы подкатили к Енисею и въехали на звонкий железный мост, сменивший паромы и понтоны, одна из крашеных девиц лет шестнадцати, сидевших впереди меня,  вдруг прервала свой бесконечный щебет о Вадиках и Эдиках и, показывая на высокий отвесный берег, спросила товарку:
      - Знаешь легенду?
      - Какую?
    - А что когда-то давным-давно вон с той скалы шофер на машине бросился в воду. Совсем молодой. Мальчишка. И записку оставил у обрыва под камушком: "Папа и мама, не ищите виновных. Погиб от любви".
      И видя, что подружку не особенно тронула эта душещипательная история, она наклонилась к ее розовому уху с радужной сережкой в мочке и, хлопая длинными искусственными ресницами, горячим шепотом повторила:
      - Погиб от любви. Погиб от любви! Ты представляешь?
   Но судя по скептической улыбке, мелькнувшей на губах полусонной  подруги, у нее не хватало воображения, чтобы представить такое. К легендам и "преданьям старины глубокой" она была явно равнодушна.