- Сурен, дорогой, научи нашего мальчика делать гимнастику, - обращается к гостю моя бабушка.
Дома ни одного здорового мужчины. Дед убит. Отец умер. Бабушкин муж без ноги. Я расту неспортивным, и это беспокоит бабушку.
Она по привычке называет по имени немолодого, седоватого мужчину с большими мешками под глазами. Глазами удивительно молодыми для этого обрюзгшего, рано состарившегося товарища её расстрелянного мужа.
Для остальных - для меня и для мамы - это Дядя Сурен. Он приезжает из Рустави, соседнего городка. В Тбилиси ему жить пока не позволено и он, если не успевает вернуться домой, ночует у нас потихоньку.
54-й год, мне в октябре исполнится 7, я уже умею читать и писать, но ростом пока не вышел и голосок у меня писклявый. Недаром в начальной школе мне дадут кличку "Цыпа".
В доме много книг, пластинок, два патефона и куча старых фотографий. Я часами сижу на старой тахте, покрытой черно-красным паласом, читаю, разглядываю семейные фото и слушаю - что я слушал тогда чаще всего? - Вертинского. Не слишком подходящие песни для шестилетки? Но Вертинского обожает моя мама, и на мой взгляд она поёт намного лучше него - без этой вызывающей смущение манерности. Без экзальтации - я пока еще не знаю точного значения этого слова, но уже слышал его. И по-моему, не совсем прилично так выпячивать свои чувства.
"В синем и далеком океане", "В степи молдаванской", " В бананово-лимонном Сингапуре"... Эти названия интригуют. А лежащие на черных мраморных каминных часах выпуски альманаха "Земля и люди" - книги Элизе Реклю так увлекают меня, что я забываю обо всем, рассматривая рисунки, читая о незнакомых народах, о диковинных странах....
- Опять ты сидишь, ссутулившись! - прерывает моё занятие мама, - спустился бы лучше в сад, свежий воздух полезнее книжной пыли!
В саду действительно чудно. Горьковато пахнет полынь - я люблю растирать в ладонях её зеленовато-желтые зернышки. В старой покосившейся беседке скамейка и стол усыпаны мелкими полузасохшими ягодками винограда, который клюют налетевшие стайкой птицы.
Мне нравится наблюдать за ними. А еще - смотреть, как соседи заготавливают на зиму дрова: устанавливают самодельные козлы и огромной двуручной пилой распиливают длинные занозистые сосновые горбыли и кривоватые бревна...
... - Хорошо! Завтра же с подъема займемся! - отвечает бабушке дядя Сурен.
Я не возражаю - не положено. Но расстроен: с утра я люблю поваляться полчасика в постели. И слово "подъем" мне совсем не нравится - что-то в нем похоже на режим, распорядок.
- Вот пойдешь в школу, будешь соблюдать режим, - говорит мне обычно мама, когда я артачусь, отказываюсь ложиться спать во-время. В школу мне еще только через месяц. Можно пока пожить спокойно, без всех этих отбоев-подъемов-гимнастики?
Следующее утро начинается на целых два часа раньше обычного.
Мы по очереди умываемся на кухне - ванной, или хотя бы душевой у нас пока еще нет. Умываемся над широкой раковиной, такой старой, что белая эмаль с неё слезла почти наполовину, а дядя Сурен после этого еще и бреется, складной опасной бритвой. Спускаемся в сад. Старая лестница с почерневшими перилами недовольно скрипит под нашими ногами.
Доходим до вытоптанной площадки под развесистым ореховым деревом.
- Смотри на меня и делай как я, - говорит дядя Сурен. - Для начала спортивная ходьба, под музыку!
Музыки у нас нет, патефоны остаются на своих местах в гостиной. Дядю Сурена это не смущает: он делет первый шаг и запевает сам чуть хрипловатым, с какой-то незнакомой мне интонацией, голосом:
КАК НА ДЕРИБАСОВСКОЙ, УГОЛ РИШЕЛЬЕВСКОЙ
В ВОСЕМЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА РАЗНЕСЛАСЯ ВЕСТЬ:
У СТАРУШКИ-БАБУШКИ, БАБУШКИ-СТАРУШКИ
ШЕСТЕРО НАЛЕТЧИКОВ ОТОБРАЛИ ЧЕСТЬ...
Хоть я и не понимаю, что именно случилось с оставшейся здоровой и довольной пережившей налет бабушкой, да и кто такие налетчики, мне не известно, песня кажется мне не совсем подходящей для утренней зарядки.
Мы усердно топчем опавшие листья и подсохшую желто-коричневую ореховую кожуру. Но движемся как-то странно - не выходя за рамки незримого, четко обозначенного для дяди Сурена узкого пространства. Это тем более удивительно, что сад наш достаточно велик. А мы - снова и снова, сделав всего четыре шага, поворачиваем, еще два шага - опять...
Бабушка и мама - я вижу - стоят у распахнутых окон и выражение их лиц приводит меня в замешательство: они вроде испугались чего-то. Мы возвращаемся, дядя Сурен снова умывается на кухне, и я слышу, как бабушка шепчет маме:
- Не нужно его больше просить, видишь, какая у него одышка.
А мама, в тон ей:
- Я чуть с ума не сошла, когда поняла: ему и на свободе не сделать лишнего шага, это ж именно его одиночка была - всего два шага в ширину, а в длину четыре.
Да, чтобы не потерять форму, дядя Сурен и в тюрьме продолжал делать зарядку.
Годами. С 1937-го по 1953-й, когда его освободили. "Досрочно"...