Люди...

ЛЮДИ… ЛЮДИ… ЛЮДИ…
И конечно же города и веси, в которых жили люди…
И я там – в этих городах и весях в которых жили люди…
Строчку из стихотворения С.А. Есенина – «Так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок», да и само замечательное стихотворение «Мне грустно на тебя смотреть» - я помнил всегда и теперь помню. Действительно – ошибок сделано так много, тем более, что и дорог пройдено не мало. Сколько же людей довелось повстречать на этих дорогах?! Память весьма избирательна - удерживает только хороших или таких людей, которые не совсем обычные. Иногда - обычных, чья жизнь складывалась необычайно сложно, но не закачивалась, слава богу, трагично…
     Небезызвестный Талейран как-то сказал: - «Бойтесь первых впечатлений – они самые искренние». Детские впечатления – таковы. Я не помню лиц тех рыбаков, которые спасли меня и мою маму, когда мы тонули. Я их тогда не видел - видимо нахлебался воды и потерял сознание. Мне было около семи лет, но и по сию пору помню их – они спасли мою маму и меня…
     1943г. В эвакуации мы много переезжали вместе с заводом, на котором мама и мои тётушки работали. Избегая подробностей, сразу скажу - детские впечатления, не только искренние, но и весьма устойчивые. Я очень хорошо помню лицо моей тетушки, младшей сестрички моего погибшего отца. Она научила меня читать – и, что тут особенного?! В условиях, когда не только букваря не было, но и любой книжки, как таковой, вообще не было!.. Но была газета «ПРАВДА» в сельсовете, где тётушка работала. Я приходил в обеденный перерыв. Местные работники расходились обедать домой, а я учился вслух читать заголовки газеты. Что интересно и до сих пор впечатляет -  не по слогам, а сразу слово целиком и, заодно, как называется каждая буква. К осени я эту газету с трудом читал, не понимая смысла. В школе, вместе с детьми, я выучил алфавит и всё, что положено.
      Тот же – 1943г. Тот же колхоз на Урале, название которого, к сожалению, я и тогда не знал и теперь не вспомню, и спросить не у кого. В деревне только жен-щины и старики – мужчины все на войне. Только один мужчина в деревне, который не на войне, постоянно и всегда на вороном жеребце, в кубанке на голове и с плёткой в руке. Я уже кое-что стал понимать – дети войны взрослели быстро. Это был председатель колхоза. Он объезжал дворы в деревне, громко кричал и требовал, чтобы женщины выходили на работу. При этом он щёлкал в воздухе плёткой. Однажды я увидел, как он прискакал верхом на своем замечательном коне к сельсовету, соскочил с седла и пошёл к себе в кабинет. Он очень сильно хромал. Я подумал, что он поранил свою ногу на войне. Когда я спросил об этом тётушку, она погладила меня по голове и сказала:
  - Нет, нет, как раз наоборот – он сильно страдает от того, что не на фронте. У него от рождения одна нога короче другой. По этой причине его не взяли в армию и на фронт не взяли. Иногда он бывает очень злой и ругается: - «Мужики на фронте воюют, а меня заставили с бабами воевать».          
         В освобождённый от немцев город мы вернулись вместе с заводом, на котором работали папины сёстры, мама и старший брат отца, по возрасту не призванный в армию. Прошло всего полтора месяца, как город освободил морской десант под руководством лейтенанта Ольшанского. Памятник героям-десантникам украшает главную площадь и город. Жаркое лето на юге Украины. Вернувшиеся семьи расселились по свои домам, коммунальным квартирам, а наша коммуналка кем-то занята, и они не собираются выселяться. Нас поместили в одноэтажный заброшенный дом. В окнах нет стёкол, внутри пусто. Заводской шофёр привёз две разобранные металлические койки с матрацами и подушками, набитыми соломой. Железный столик и деревянную табуретку. Было, кажется, две комнаты. Он собрал койки, по одной в каждой комнате и собрался уезжать, когда мама спросила его, может ли он в окна стёкла вставить. Он почему-то ответил, что бесполезно. И сказал, уже сидя в кабине машины: 
   - Завтра приеду. Директор сказал, что даёт вам освобождение на один день, чтоб вы могли тут устроиться.
Утром он действительно приехал. Привёз куски фанеры и стал ими заколачивать окна. Уезжая, дал маме кусок ваты. На вопрос зачем вата, со смешком ответил: -
  - Уши затыкать!.. 
О том, что придётся уши затыкать, мы узнали через пару дней. Под утро начались такие, как нам показалось, взрывы, что мама решила –это бомбёжка! Я вообще ни
о чём подумать не успел, потому что оглох. Наш домик трясло, как в лихорадке. Мама схватила меня за руку и потащила наружу из дома. Она восклицала: -
  - Быстрей, быстрей!.. Крыша рухнет!..
Мы отбежали подальше от дома в поле. Всё, как началось неожиданно, так и стихло. Утро пришло с рассветом,- домик наш уцелел. Мама оглядела очень большое заброшенное поле и удивилась: 
  - Никогда не видела столько паслёна! Сынок, ты его не ешь, от него будет понос!.. Понял?.. Много позже я узнал, что паслён – это дикий помидор. Тогда мама заметила, что я понял и добавила:
  - Нас не бомбили. От дома далеко не уходи, на тарелке бутерброд из хлеба, с солью, помазанный подсолнечным маслом…Всё съешь!..
Всё же я попробовал паслён – мне он понравился. Я его ел и получал все послед-ствия.
      Я об этом пишу, как об исключительном месте в моём детском мире, которое длилось чуть больше месяца, а помнится всю жизнь. С утра до вечера я был один – вокруг ни одного человека, только необозримое заброшенное поле и вдалеке какие-то дома, какие-то деревья. Младший брат в круглосуточных детских яслях, мама уходит на работу утром в шесть часов, приходит после восьми вечера. Я всё время один на один с этим полем и с этим домиком. Мне ещё чуть больше восьми – я не чувствую ни страха, ни одиночества. Как теперь сказали бы – нет стресса. Я не жалуюсь маме, знаю – маме и так нелегко столько работать.      
      Неожиданно для себя я стал расширять ареал своего пребывания. Отошёл от нашего домика на большое расстояние, вдруг понял, что поле кончилось – пошли пни от деревьев и очень мелкий кустарник. Пни и пеньки – ясно, что вырубили лес.
Это я понимал. На другой день я пошёл к небольшому перелеску, что справа от дома, почти рядом. Только я подошёл, как навстречу мне вышел человек в пилотке, в погонах и с винтовкой в руках. Военных я успел повидать, но погонов тогда не было. Он строго положил мне руку на плечо: -
  - Мальчик, куда ты это путь держишь?
  - Не знаю…
  - Как ты тут оказался?
  - Живу тут…
  - Интересно, интересно. Где это тут?
  Я показал рукой.
  - В этом доме никто не живёт.
  - Мы с мамой живём.
 Он взял меня за руку и вывел на поляну, где стояли две пушки с длинными стволами. Они были направлены почти горизонтально. Про пушки я знал, но не про зенитки. Мы вошли в маленький деревянный сарайчик, где сидел военный человек в погонах - командир батареи. Слова офицер я ещё не знал и вообще мало чего знал, проживая почти два года в глухом уральском колхозе, где и электричества не было. Чистейшая глухомань.
  - Вы давно тут живёте?..
Я пытался подсчитать в голове количество дней, но сбился. Решил, что лучше ничего не говорить. Он подождал и рассердился. Схватил в руку что-то чёрное, приложил к уху и стал кричать. Телефон я ещё не видел, но о нём слыхал. Он с кем-то разговаривал, возмущался переходил на крик. Положил трубку:
  - Ты слышишь меня?
  - Слышу.
  - А твоя мама?             
  - Слышит.
  - Ты голоден?
  - Нет.   
  -Кушать будешь?
  - Буду.   
   Он вытащил из ящика стола банку консервов, потом отрезал большой кусок хлеба:
  - Сейчас будешь или домой возьмешь?         
  - Домой возьму…
  - Возьми вот это – две тебе и две отдашь маме. Как услышишь первый наш вы-стрел – сразу закладывай в уши.
  - Нам сказали - вату закладывать.
  - Не нужно ваты. Эти штуки специально сделаны. Вижу ты всё понял - иди. Скоро вы вернётесь домой.
Это – не так скоро случилось. Командир в погонах мне запомнился - черноволосый и плечистый дяденька с добрыми глазами. Видимо, мы были настоящим форс-мажором. В той зоне, вблизи зенитной батареи никто проживать не должен, а нас тут откуда-то сбоку впихнули. Немцы не часто, но ещё летают, а батарея стреляет!..  Я иногда ходил на батарею с бутылкой для воды. Мне и воду наливали, и угощали часто. Однажды командир дал мне целый свёрток конфет-подушечек. Что-то подобное я ел до войны.
       Не только люди неотделимы от своего времени, но и от места. В своём месте мы, наконец-то, оказались. В пустой комнате, которую мама отсудила у видного в городе судейского чиновника. В трёхкомнатной коммуналке жили пока только мы.  Тётя Таня с дочкой Леночкой - наши соседки - приехали из эвакуации позднее. Ещё было лето, и я окунулся в дворовую и уличную жизнь - началось познание и вживание в неё.       
       Летом 1944 я впервые увидел много инвалидов войны. Зрелище пустых рукавов и подвёрнутых выше колен штанин, вселяло ужас и почитание одновременно.
       Однажды я увидел человека без ног, сидящего на доске с маленькими колёсиками. Он ехал, отталкиваясь от земли деревяшками в руках. Были мужчины на костылях, но чтоб без ног совсем... Мне кажется, я тогда ужаснулся и испугался. Перешёл на другую сторону улицы. Я тогда ещё и кино не видел, и книжек про войну не было тогда в этом разорённом войной городе. В другой раз всё же остался на месте, - он проехал мимо меня. Потом вдруг резко развернулся и подъехал ко мне. Я увидел маленькие, пронзительно синие глаза. Он внимательно, в упор смотрел и ничего не говорил. Мне стало не по себе. Я не успел испугаться, когда он спросил:
  - Хлопчик, ты дэ живэшь? Я показал пальцем на большие зелёные ворота нашего двора. Он развернулся и, мощно отталкиваясь покатил дальше. Отъехав метров на десять, громко крикнул мне:
 -  Ще побачымось! Я маю пытання до тебе?   
Я не знал украинского и быстро забыл этого удивительного человека.
    Наши мальчишеские игры вертелись вокруг двора, улицы и развалин бывших многоэтажных зданий. Возле одного парадного крыльца нашего дома по вечерами собирались инвалиды и уже возвращающиеся с фронта мужчины. Думаю – это было уже в марте сорок пятого, ещё до Дня Победы. Они громко и нервно разговаривали. Если кто-то приходил с водкой и угощал, все успокаивались и вспоминали войну. Мы ловили каждое слово этих суровых людей. Их воспоминания было интересно слушать. Были трагические и героические истории, но чаще простые и, по их отношению к ним, вполне будничными. Сидели в окопах, траншеях под обстрелами
немцев, потом бежали в атаку – совсем не то, что потом показывали в кино, когда открылись кинотеатры. Когда вспоминали, а это было часто, общих знакомых, как они говорили, корешей – притихали, а если было что передавали бутылку или фляжку друг другу. Здесь, именно здесь я узнавал про войну и про жизнь. Когда в нашем дворе появились первые книжки, их читали все – по очереди. Так как во дворе среди мальчиков и девочек я был по возрасту младше всех, читал я последним. Встречи фронтовиков мы слушали одинаково, без скидки на возраст – весь их фронтовой и матерный слэнг не мог пролететь мимо наших ушей. Удивительно, но я не помню, чтобы кто-то из нас, даже в более старшем возрасте, употреблял бы бранные слова. 
        Знакомый мне инвалид на коляске подъехал однажды к этой компании фронтовиков. Они узнали его издали. Кто-то сказал:
  - У него две "Славы"! Была бы и третья!
Приветствовали его дружно:
  - Привет, Сашок!
Предлагали выпить, но он категорически отказывался. Громко разговаривали – каждый о своём, только он слушал молча. Неожиданно подкатил на своей коляске ко мне:
  - Твой отец ещё не вернулся фронта?!
Я замер, комок в горле, слёзы прикрыл рукавом и убежал в дом. Там один на один с самим собою я рыдал так тихо, что даже наша соседка тётя Таня ничего не услыхала, хотя днём все двери в квартире были настежь распахнуты. До сих пор сожалею о том, что не смог рассказать этому человеку, по-видимому знавшему моего отца, что он погиб ещё в конце 1941 года. Я помню его – этого синеглазого воина без ног, на самодельной коляске, с колёсиками из шарикоподшипников. Он неожиданно исчез, фронтовики говорили – забрали в дом инвалидов. У него здесь оставались жена и дочь – немцы расстреляли их. Кто-то донёс, что еврейки...
    Война закончилась. Фронтовики возвращались. В моей родне с двух сторон, насколько я помню, на фронте воевало семь человек. Погибли трое, в том числе, мой отец и его младший брат. Мужья родных сестёр отца вернулись, слава богу, живыми. У мужа младшей сестры моего отца – рядового Владимира Фишкина интересная драматическая военная и даже послевоенная история. Призвали его в первые недели ВОВ. Пока собирали в военкомате, пока переслали в учебку в каком-то месте, не столь далеко от г. Николаева, немцы, наступавшие быстро, перерезали все дороги, и учебка, как рассказывал сам герой этой истории, оказалась в окружении. Начальство разбежалось, почти сразу. Даже оружие не успели привезти и раздать – маршировали, учились ползать по-пластунски. Кроме «красно-армейской карточки», котомки с сухим пайком в виде сухарей из чёрного хлеба, ничего не было. Именно – винтовка, которую он даже подержать в руках не успел, ему ещё аукнется. Около шестидесяти человек разошлись в разные стороны, Каждый - по своему разумению.
     Эту историю я стал узнавать, когда мне было тринадцать и много чего уже знал о войне, об орденах и медалях от фронтовиков, из книжек, которые прочёл, из документальной хроники «Новости Дня» в кино. Помню, увидел на вешалке гимнастёрку дяди Володи с орденом и многими медалями, которую он никогда, даже на праздники, не надевал. Там была медаль «За отвагу» - очень уважаемая солдатская награда. Я знал об этом, потрогал её, погладил. Конечно же я приставал к нему с расспросами. Не очень большой любитель рассказывать о войне, однажды ему надоели мои приставания:
  - Ну, как, как? Взял в плен семерых мадьяр…            
Я не знал, кто такие мадьяры и удивился. Дальше рассказываю не от его имени, потому что точно помню только первую фразу. Объяснял просто и доходчиво: мадьяры — это венгры.  Командир взвода послал проверить траншею, которую немцы оставили день назад, на предмет найти трофеи и шнапс. Насчёт шнапса, - это было, как он сказал мне – его догадка. Взводный приказал – проверить! Фишкин идёт по траншее – всё пусто, никаких трофеев, как вдруг издали увидел вражеских солдат, сидящих на земле. Он быстро выскочил из траншеи, подошёл тихо, наставил сверху вниз винтовку и крикнул обычное: - «Хенде хох!». Только один резко поднял руки, остальные – медленно и лениво. Винтовки мирно лежали у ног. Видно было, что тот, кто быстро поднял руки, знает немецкий. Так как он неплохо знал язык идиш, сумел пояснить, что и как они должны делать. Они смирно всё выполнили. Так гуськом и пришли в расположение взвода – три мадьяра по две винтовки на плече, дулом вниз. Одна на его плече и своя винтовка на перевес. Которые без винтовок, шли первыми. Как он вспоминал, взводный, увидев это странное зрелище, заорал: - «Фишкин, твою мать!!! Где ты их взял???» Это – про солдатскую медаль.
     Теперь я должен вернуться к тому времени, когда красноармеец Владимир Фишкин, как и его товарищи, были предоставлены самим себе. Не имея никакой информации, короче говоря, не зная обстановки, не понимая где фронт, где тыл, он принял, на первый взгляд, простое, но опасное решение – двинулся в сторону г. Николаева, где оставалась его семья. Он скупо рассказывал это в 1947 году, сидя за столом большой семьи из двух родных сестёр с мужьями и детьми. Там же была соседка этих двух семей. Я был гостем не за столом, но хорошим слушателем. Фишкин добрался пешком в течение трёх суток до г. Николаев. Смеясь, он повторял: - «Ну, никого я тогда почти, никого не встретил. Ни немцев, ни наших – иногда женщины, которые с оглядкой быстро уходили. В деревнях тихо, все сидят в хатах, даже собаки не лают ночами…». Он прошёл через весь город, не удосужившись даже вытащить из кармана гимнастёрки единственный документ – «красноармейскую карточку». Пришёл на свою Плехановскую улицу, в свой двор, в свой дом. Дальше я попытаюсь пересказать, выступление соседки за столом: - «…стираю я у садику коло дома бельё у лоханке. Пидымаю очи, так оны аж повылазылы - Фишкин иде у красноармейскои форми. Я очухалась, кажу: - Фишкин! Зачем ты пришов? Нимцы у городи. Ты щё – полоумный? Он кажет: – весь город прошёл, ни одного ни встретил. Я кажу: - так, где б ты бул тоди, як бы встретил? А он кажет: - де мои? Я кажу: - уси уихалы, слава богу, бо евриив немцы будут ловиты. Иди до хаты, другую одёжку надивай, да тикай видселя!».
      Ключи от квартиры были на обычном месте. В квартире было чисто и пусто – уехали не очень давно. Он нашёл свой поношенный костюм и кепку. Сапоги менять не стал – свой дальнейший путь он уже наметил. Соседка принесла немного еды - поесть сейчас и с собой полбуханки хлеба и луковицу. Соседка предупредила: - «Тебэ, мабуть, бачалы – могуть нимцам донесть. Ночь стане, уходь швидко!».
       За многие сутки он впервые крепко уснул, да ещё в собственном доме на собственной кровати с матрацем. Это были почти лучшие десять часов сна в его во-енной жизни. Перед сном успел проверить все карманы своего обмундирования, аккуратно подпорол подкладку в кепке, зашил туда свою карточку. Шёл почти две недели, точно не вспомнил. Он пошёл по направлению к железнодорожной ветке, которая вела на восток – на Харьков или на Киев. Ночью шёл, иногда ехал, днём прятался, в поле, в лесопосадках. Наблюдал за поездами, идущими на восток. Но-чью, когда было безопасно, когда не видно было охраны, заскакивал на ходу в тамбур вагона. Так было несколько раз. Прятался в картофельном поле недалеко от дороги, по которой проехала колонна танков. Это был единственный раз, когда он видел немцев. С едой было нормально – в полях было много пищи. С водой хуже – нужно было с опаской в деревню заходить, чтоб попить и в бутылку залить. Дальше, со смешком рассказывал, что даже и не понял, где и когда он пересёк линию фронта. В тот день он прятался в лесопосадках, когда вдруг услыхал звук едущих машин. Две машины с красноармейцами уже проехали. К третьей, он успел выскочить, с радостным криком: - «Свои! Свои! Из кабины велели быстрее залезать в кузов – немцы скоро здесь будут! Так он вышел, как тогда говорили, «из окружения». Он и слов таких ещё не знал. В эти словах много смыслов, которые сегодня обсуждать не нужно. Боёв почти не было, драпали быстро, почти до Харькова, на всех видах транспорта – он под охраной или взаперти, как арестант. Он потом узнал, что ему крупно повезло. Его постоянно допрашивали. Вопросы были одни и те же: - «Где ты взял эту «красноармейскую карточку?». «Почему ты в штатском?». «Где твоя винтовка?» Вариантов было немало. Всё же его поставили в строй. Воевал, как все. Получил очень сильную контузию в голову – долго лечили в госпитале, снова встал в строй с частыми головными болями. Дослужил до победы, демобилизовался. Казалось бы - всё замечательно, но послевоенная драма рядового В. Фишкина, только начиналась. Здесь я теперь пишу, только то что хорошо помню сам. Году в 1947 у него участились и усилились головные боли - внезапно он стал терять зрение. Врачи выписывали очки, не принимая во внимание его контузию, или не хотели принимать. Появились проблемы с работой, потеря зрения продолжалась и началась борьба с медицинской бюрократией. После многочисленных медкомиссий, когда он за короткий срок постепенно теряя зрение, потерял более 50%, его признали «инвалидом третьей группы», не желая признавать «инвалидом ВОВ». Здоровяк чуть более тридцати лет, который никогда ничем не болел, травм на работе не было, только контузия на фронте, что известно в военкомате, внезапно и в скоростном режиме теряет зрение на фоне сильных головных болей. Бравые советские медкомиссии поиздевались вдоволь над рядовым Фишкиным, но не только над ним. Известны случаи, а я думаю это было постоянно, когда инвалидов, при отсутствии у них руки или ноги, вызывали на ежегодные медкомиссии для подтверждения их инвалидности. Видимо, думали: - вдруг новая конечность вырастет. Когда солдат потерял зрение настолько сильно и быстро, что его вынуждены были признать «инвалидом ВОВ второй группы». Когда произошла полная потеря зрения, его признали «инвалидом ВОВ первой группы». Его супруга, моя тётушка, немало повоевала с медициной и советским начальством, вплоть до обкома партии, за справедливость в отношении своего полностью ослепшего мужа. История рядового Фишкина на этом не закончилась. Теперь я только могу догадываться, когда у его супруги созрело желание покинуть СССР. Совершенно слепой муж вряд ли принимал активное участие в этом смелом для того времени решении. Из закрытого г. Николаев невозможно было уехать в Израиль. Для осуществлении этой цели произвели размен жилплощади в Николаеве на жилплощадь в Прибалтике. Заметьте, потребляю советский термин - «жилплощадь». Так оно тогда и было. Супруга неожиданно умерла, но две дочери и слепой отец выехали в Израиль в середине восьмидесятых. В Израиле «Инвалид ВОВ первой группы» был признан лицом, пострадавшем от военных действий Германии, и стал получать от тех, с кем воевал, ежемесячную денежную компенсацию. Компенсация была вполне приличная и получал её до конца жизни. Так закончилась в Израиле жизненная история рядового Владимира Фишкина.
     В детстве ребёнок, потом подросток, знает своих родственников ближе и лучше, чем чужих людей. Это – естественно, а потому и воспоминания более яркие, особенно если узнаёшь от них что-то необычное.         
     Муж родной сестры моей мамы воевал и был награжден медалью «За боевые заслуги». Я как-то спросил – за что его наградили? Ответ обескуражил: - «…за то, что выжил!". Думаю – я сидел с выпученными от удивления глазами. Он, типичный подкаблучник, попросил жену налить ему стопку – дело было за столом. Она налила пол-стопки. Он выпил, и впервые я увидел, как он улыбается: - «мне её дали в конце войны». Впервые я услышал слово - «ездовой». Он мне объяснил, а дальше я буду только пересказывать его рассказ.
      Лошадь, запряжённая в военную повозку, рядовой с винтовкой на сидении – классический ездовой боец Красной Армии. Он возил боеприпасы на передовую. В первые годы войны лошадей широко использовали – машин не хватало. Возил всё – ящики с патронами, снарядами, минами и гранатами. Управлять лошадью под обстрелами сложно. Это – не боевые кони. Этих рабочих лошадей не научили работать под обстрелами. Когда начинается обстрел, солдат падает на землю, прячется в окопе, в траншее. Ездовой в это время должен удержать лошадь, потому что лошадь очень боязливое животное. Она готова понести куда угодно, хоть на минное поле. Ездовой должен удерживать её поводьями, быстро соскочить с сиденья, схватить за узду и успокаивать её. Уложить её на землю ты не можешь – лошадь в телегу запряжена. Она должна доверять тебе и тогда ты можешь отвести её подальше от места обстрелов, одновременно успокаивая и уговаривая. О себе тут нет времени думать. Нас с лошадьми, продолжал он, конечно, к окопам не посылали, но под шальные обстрелы попадали часто, при этом у тебя в повозке могут быть снаряды или мины. Даже при близком попадании такие боеприпасы могут с детонировать. В таких случаях лошадь может быть опаснее обстрела. Она очень боязливая! Я спросил: - «Лошадь трусливая?  Он с обидой ответил: - «Лошадь не может быть трусливой. Она боязливая. Она просто боится».
       Кому-то покажется странным тот факт, что я в свои детские годы очень хорошо запомнил военные истории своих близких родственников. Это действительно так, но всё же я в эти годы и других людей запомнил, хотя их историй не знал.
      История третьего родственника из четверых вернувшихся с фронта имела продолжение и после войны.  Он был женат на другой моей тётушке – старшей сестре отца. В войну служил на «катюшах», вернулся старшим лейтенантом, как и положено при всех регалиях. Разумеется, возникает недоумение или вопрос: - "как это еврей, необразованный рабочий – фронтовой старший лейтенант на «катюшах». В том, что я знаю, о чём тут расскажу, возможно и есть ответ.
     До войны в Николаеве он работал рабочим на заводе ЭМТ. Это такой завод, который изготовлял всё электротехническое оборудование для военных кораблей сходивших со стапелей двух судостроительных гигантов города. Думаю, они его и монтировали на кораблях. Ещё до войны он был стахановцем и членом ВКП(б). Сразу после войны, когда я бывал у них в квартире, там на самом почётном месте висел большой картон с маленькими фотографиями большого количества дяденек. В те времена и позднее такие коллективные фото делались даже для выпускников школы. Сверху крупными буквами было написано – «сдаточная команда крейсера Молотов». Знаменитый крейсер – сам товарищ Сталин побывал на нём, были фото, и в кино показывали. Вся сдаточная команда награждена. Награды в Кремле вручал товарищ Калинин. Мой родственник получил медаль «За трудовую доблесть». Думаю, это веские аргументы для службы в таких секретных войсках. Стало быть – доверяли. Кстати, после войны он работал на этом же заводе. Прошли десятки лет, прежде чем эта история случилась. Я давно жил в Москве, когда однажды получил письмо от своей тётушки из Николаева. Тётушка писала, что всех, кто служил в подразделениях гвардейских миномётов «катюша», пригласили в Москву на празднование юбилея, какого не помню. Я тут же отбил телеграмму. Встретил их, тётушка прослезилась, а он вспомнил, что в тридцать девятом был в Кремле. Они были немолоды, с трудом пробыли несколько дней, всюду где положено побывали. По возможности, я возил их на все мероприятия - он получил красивый почетный знак с изображением «катюши». Вечером за чаем тётушка рассказала, что у него был очень неприятный разговор в военкомате, где он давно уже не состоял на учёте. Приглашение на его имя прислали в военкомат, а там ни в одном документе не сказано, где он служил. Подразделение – особо секретное, в офицерской книжке ни слова об этом, и в городе он один такой. Военком, горком партии в шоке. Вызвали и устроили ему выволочку, как офицеру запаса и члену партии, дескать от партии не может быть секретов…
      Очень довольные, они уехали домой, а о том, что у них потом однажды случилось я узнал, когда их в живых не было. На одну из праздничных демонстраций он пошёл вместе с женой при всех своих регалиях и красивым знаком гвардейского миномёта. Два подвыпивших молодца буквально набросились на него с матерными криками: - «…еврей, где ты купил этот знак!? На толкучке в Одессе!?». Они попытались сорвать его с груди ветерана. За него вступились люди, идущие рядом. Разгорелся скандал, который чуть было не перерос в драку. Вовремя подоспела милиция. Молодчики скрылись, но супружеская пара пожилых людей, униженных и оскорблённых, поспешила домой.
     В детстве больше всего приходится общаться со взрослыми близкими родственниками, особенно если ты вместе с ними был рядом всю войну и после. Среди других людей запоминаются учителя. Однако не все. Нину Юрьевну, женщину возрастом около пятидесяти, плюс минус, с линейкой в руках запомнил навсегда.
     …Первая осень в освобождённом летом от немцев городе. Моя учительница во втором классе, в котором нет парт. Три года в городе был немецкий гарнизон, который отапливался и готовил питание дровами, добытыми из местных ресурсов. Всё, что горело фрицы – сожгли! Сожгли парты во всех школах, мебель в общественных зданиях, вырубили деревья в парках. И вот Нина Юрьевна стоит перед нами в классе, где два или три длинных стола, как мы узнали потом из немецкой столовой для солдат. Мы стоим перед ней за этими столами – кто где встал. Она представилась нам и, первое, что сказала: - «Завтра каждый ученик принесёт из дома стул, на котором вы будете сидеть и учится. Передайте родителям, чтобы они обеспечили вас тетрадками и ручками или карандашами. Завтра нам обещали повесить в классе доску и дадут мел. Сегодня мы вместе почитаем стихи Корнея Ивановича Чуковского». И завтра что-то читали, кто-то стоя, а кто-то сидел на собственном стуле. У меня не было возможности принести стул, потому как у нас была только одна купленная мамой на рынке табуретка. Я, если можно так сказать, – учился стоя. Школа у нас была мужская и если кто-то из мальчиков отсутствовал, Нина Юрьевна приказывала: - «Садись! Будешь читать!». Иногда, не выдерживая сорока пяти минут стояния, я начинал вертеться, разговаривать и мешать. Нина Юрьевна подходила ко мне, щёлкала по лбу линейкой и грозила поставить в угол. И ставила – мне всё равно было, где стоять. И всё же я помню её с огромным уважением. В третьем классе уже были парты, а Нина Юрьевна на уроке чистописания, мелом на доске учила нас писать буквы. Редко у кого были тетрадки и ручки, но потрясающая учительница терпеливо учила. У меня тогда тетрадок вообще не было, тем более в косую линейку для чистописания, но я помню её – седовласую женщину в круглых очках с линейкой в руке. Никто не обижался на эту линейку. Сегодня бы сказали, это – насилие над детьми! Чистописанию я так не научился и почерк плохой.
      Места часто играют не менее значительную роль, чем события и люди. Я сорок лет, почти всю свою сознательную жизнь, прожил в Москве, неплохо знал, полюбил и помню её. Но всё же - острее всего остались в памяти места моего детства – Малая Морская улица города Николаева, с её старинной булыжной мостовой, мой двор и дом с большим балконом вдоль дома. Я помню всех мальчиков и девочек нашего двора – их имена и лица. Я иногда захожу в интернете на карту Николаева, нахожу фотографию, где вижу свой небольшой двухэтажный дом – дом, где я родился, а он ещё сохранился.
      … Мы - стайка босоногих мальчишек бежим по этой улице мимо дома, где родился знаменитый адмирал Макаров (дом, если помню был №80) до конца улицы и налево к реке Ингул, к мосту, а там на стрелку – к месту, где сливаются реки Буг и Ингул. Кто бы мог подумать тогда, что слово «стрелка» приобретёт криминальный смысл. Именно там на стрелке я и научился плавать.
      И ещё одно место - библиотека и читальный зал в конце нашей улицы. Нам сорванцам без документов, книг на дом не давали – родители с паспортом могли бы нас записать. До нас ли было родителям – если мы не голодали, не болели, учились – вполне достаточно. Но был читальный зал, где книжки нам давали – мы читали там, разумеется, под надзором серьёзной тёти, и дяденька там появлялся строгий. Мы не интересовались тем, кто и когда построил эту библиотеку и красивый и просторный читальный зал, если из тридцатиградусной жары мы вдруг попадали в прохладный и тихий уют этого места. Когда строили, не было ещё вентиляторов и кондиционеров. Тогда знали, как строить. В двухтысячных я приехал в Москву в летнее время. Решил сходить в театр им «Моссовета», который переехал
на площадь Маяковского, рядом с театром «Сатиры». Здание новое, зал красивый, летом труппы всех театров, как в былые времена в отпуске. А тут, дают спектакли, так называемые антрепризы. Очень хорошие артисты собирались в группы, ставили хорошие спектакли. Посмотрев афишу, я взял билеты и очень пожалел об этом – жуткая духота, просто нечем дышать и пот - градом. В перерыве пришлось нам покинуть этот замечательный театр и пьесу. Помню, многие тогда ушли – то лето в Москве было жарким, засушливым. К слову – летом московские театры никогда раньше не работали.
         И всё же, люди – это главное! А главные среди людей – учителя!
Вера Васильевна – учительница русского я зыка и литературы, классный руководитель в седьмом классе. Красивая молодая женщина, помню – высокая, наверное, ростом выше среднего. Она рассказывала о поэтах и писателях, имена которых мы знали, но ничего более. Особенно увлекательно о Пушкине и Блоке. Не думаю, что кто-то из нас читал Блока, а некоторые даже этого имени не знали, в их числе, возможно, был и я. Блока она нам почитала и сказала, что это вне программы – для общего развития. Силами нашего класса поставила, видимо, модную тогда пионерско-комсомольскую пьесу. На школьном вечере её показали – старшеклассники улыбались и вяло аплодировали. Я не участвовал, но печальный финал меня не устраивал. Не имея текста, по памяти я написал, на мой взгляд, нужное окончание пьесы. Тетрадку я отдал Вере Васильевне. Тетрадку она взяла и с удивлением посмотрела на меня. Об этом я уже где-то написал – повторяться не буду. Я помню её хорошо и вижу довольно отчётливо – богиня в наших глазах, которая живёт где-то в небесах. Однажды она заболела и класс решил навестить её. Делегировали на встречу двух девочек, комсорга и старосту класса. От мальчиков поручили принять участие мне, как только что испечённому комсомольцу. Мы пришли, помнится, в деревянный двухэтажный дом, в коммунальную квартиру, где она занимала комнату. Вера Васильевна, одетая, сидела на кровати с шарфом вокруг шеи и читала книжку. В комнате было не прибрано и довольно прохладно. Девчонки принялись за дело, а мне велели заняться растопкой. Помню, было для нас неожиданным увидеть на стуле гитару, на столе рассыпанную колоду карт, стаканы и бутылку из-под вина. Всё было слишком прозаично для богини. Мы её так обожали.
        Через год, в восьмом классе, на другом краю страны, в другом городе и опять учитель литературы и классный руководитель – Степан Степанович, выпускник МГУ по распределению после окончания. Светловолосый мужчина до тридцати лет, в шикарном для того времени сером костюме, с белоснежной рубашкой и галстуком, полнейший аккуратист. Среднего роста с характерным московским акцентом – он был необычным и вёл себя совсем необычно – без малейшей попытки показать детям войны, кто тут главный. Этим сразу же получил от нас уважение. Он был до краёв наполнен знаниями не только по литературе, и щедро с нами делился. Был не строг, как положено было в те времена учителю, а ещё и терпелив. Был сам инициативен и нас вовлекал. Он придумал выпускать раз в две недели классную стенгазету – на стене лист бумаги, размером с ватманский, и каждый ученик класса приклеивает туда на своём листке бумаге своё творение. Он проинструктировал нас о чём писать – рассказ, впечатление о прочитанной книги, стихи, впрочем, заметил он, о чём хотите. Мы с моим другом написали и приклеили туда наши первые стихи. И получили на себя первую эпиграмму, которую я помню и по сию пору.    
         Тогда же и там же я узнал другого замечательного человека - тренера по футболу, который взял меня в юношескую команду города. До этого я работал на заводе учеником токаря, и меня зачислили в команду завода для игр на первенство города. Там он меня, скорее всего, увидел и пригласил на тренировку. Он был не только тренером по футболу, но и по боксу и баскетболу. Очень уважаемый чело-век – Вячеслав Шустов. Видимо, так он и хотел, чтобы к нему обращались по имени – Слава. Обращаясь к нему никто никогда отчество не употреблял: - «Слава» и всё! Возможно, отчества мы и не знали. За глаза его часто называли – «Славик» или куда более проще и ближе для мужской и мальчишеской среды – «Славка». Я смотрю на фотографию нашей юношеской команды, где в верхнем ряду в центре Вячеслав Шустов, а я в том же ряду слева. Там мне семнадцать или чуть больше. Вячеслав, Слава Шустов - красивый светловолосый человек, немного выше среднего роста, широкоплечий и статный. Очень спортивный человек и много знающий о спорте. Он внушал огромное уважение, бесспорный авторитет. У него было хобби – он своими руками делал речные лодки, а мы иногда – счастливые от доверия, участвовали. Он мало что знал обо мне, но однажды на тренировке отозвал в сторону и поинтересовался тем, как я живу и сколько лет играю в футбол. Я сказал, что с девяти лет. Он усмехнулся: - «вижу стаж приличный, уличный». Так оно и было – я согласился, что мой футбол уличный. Он заметил, что это неплохо и указал мне на мои достоинства и недостатки. Мы стали чемпионами республики – нам присвоили спортивные разряды. Но вскоре я уехал из города и мне казалось навсегда - из футбола. Этим городом, где я прожил два с половиной года был - Тирасполь. В моей жизни он отметился замечательным школьным другом Юрой Р., одним прекрасным учителем русского языка и литературы и одним очень хорошим тренером. Для двух с половиной лет жизни – этого достаточно. Всё остальное – удручающий негатив, связанный с полной невозможностью получить среднее образование в вечерней школе.      
       Рассказывая о людях в своей жизни – рассказываешь и о себе, поэтому кое-что приходиться уточнять, чтобы лучше понимать людей и страну, в которой мы родились и жили в войну и послевоенное время.
         Восьмой класс в городе Тирасполь был последним в моей жизни, когда я учился днём. Нужно было работать, потому как наша мама просто не могла, как говорили тогда, «тащить на себе двух иждивенцев». Я был старшим и сам решил, что делать дальше. Меня взяли на работу в типографию. В первый же день начальник типографии взвалил на меня тюк бумаги, от которого мою спину чуть надвое не переломило. Я плохо помню, как протащил его на себе метров десять - в склад. Кладовщик поспешил избавить меня от этой жуткой ноши и закричал своему начальнику: - «…ты, с ума сошёл?! Ты мог сделать его инвалидом на всю жизнь! В этом тюке девяносто килограммов веса!». Было ли во мне тогда 50кг. собственного - не помню, но в типографию я больше не вернулся.
        На механическом заводе в Тирасполе мне предложили место ученика–токаря и попросили паспорт. У меня его ещё не было – его дают только в шестнадцать. Кто-то замолвил за меня словечко – меня взяли, и я стал получать зарплату. Конечно, деньги ученика-токаря мало что решали в нашем семейном бюджете, но мама была довольна тем, что я получу весьма достойную профессию. Я тоже был рад, но в основе моих жизненных устремлений было, тогда ещё не обязательное, среднее образование. Где-то – далеко, только мечтой – высшее.
       Дальше я буду говорить не о себе, а о системе, в рамках которой жили хорошие люди, плохие и люди системы…
      Я вступил во взрослую жизнь и сразу оказался в тисках системы, где ничего изменить нельзя. В механическом цеху, где я стал работать были три великолепных советских токарных станка новейшей марки ДИП (Догнать И Перегнать), все остальные – трофейная немецкая рухлядь, которая давно выработала свой ресурс у Гитлера, пригодная была разве что на переплавку. Меня приставили учиться токарному мастерству к токарю шестого разряда Леониду, Лёне – фамилию не запомнил. Об учебе рассказывать нечего – он просто ничему меня не учил, так было принято – не воспитывать себе конкурентов, хотя какие-то небольшие деньги за мою учёбу получал. И я сразу попал в трехсменную работу, вместе с учителем. Тогда я не понимал, а главное – даже мысль не возникала, зачем эти трёхсменки, если на всех имеющихся станках в цеху всегда был один токарь, один фрезеровщик, один строгальщик. Был ещё карусельный станок, слесарный участок, но я их в ночную смену не помню. Я начал учёбу в девятом классе вечерней школы, ещё не понимая, что такая учёба, для меня конкретно, катастрофически не совмещается с работой. Выяснилось, что спать днём после ночной смены мой организм не может, сколько бы я не старался. Сколько бы я не заставлял себя уснуть днём – не получалось. Я много раз пытался – бесполезно. Пришлось это принять. Так я и мотался по этим сменам, пытаясь совместить не совмещаемое. Я привык быть успешным учеником, не отличником разумеется, а тут получается могу остаться на второй год. Весной я забрал документы из вечерней школы – думаю, сработал комплекс бывшего ученика дневной школы. Искать работу в какой ни будь артели я не хотел. В тогдашнем моём понимании – работать нужно на заводе, но в городе был ещё только вино-коньячный и лесотарный. Они меня не привлекали – передо мной встала проблема: а что дальше? На несколько месяцев в этом городе меня задержал футбол - мое пребывание в юношеской команде во главе с тренером Славой Шустовым. Меня впечатляло, что команда стала чемпионом республики Молдавии, тем более тем более, что Шустов мне сказал: - «…тебя зачислили в юношескую сборную республики. Пока в запасе. Осенью будут сборы.». Но я уже принял нелёгкое для парня семнадцати лет, решение. Мама со мной согласилась – она не принимала моё увлечение футболом.
        «Я вернулся в свой город знакомый до слёз…» - эти трогательные строчки из стихотворения О.Э.Мандельштама, точно описывают чувства юноши, вернувшегося в свой город после пятилетнего отсутствия. Нужно заметить, что этих строчек великого поэта, я тогда ещё не читал. Да и где можно было их прочесть?
          Мой город Николаев ничем не изменился. Даже двери трамвая не закрывались, как и прежде, и не открывались и не закрывались на остановках, как в более поздние времена. Можно было садиться на ходу, а не на остановке и выходить там, где тебе необходимо. Разумеется, дело было не простое и опасное и не каждому доступное. Я этим охотно пользовался, надеясь на ноги. В те годы они меня не подводили. 
        Поселился, как я полагал, ненадолго у своего дядюшки, родного брата отца. Конечно, цель для токаря низкого разряда, была. Я явился на завод, самый большой в городе – п/я №6, бывший им. Андре Марти. Завод, со стапелей которого был спущен почти весь Черноморский флот Российской империи и СССР. Завод всё же номерной - туда не всех берут. В отделе кадров суровая женщина разговаривала со мной весьма недоброжелательно и мне уже ясно виделся – полный отказ. Неожиданно, из отдельного кабинета вышел серьёзный дядя, как я понимаю теперь, а не тогда, - сотрудник первого отдела. Видимо, случайно, а может по обязанности, он повертел в руках мой паспорт, трудовую книжку – образованием он не поинтересовался. Какой он дал ей знак, не знаю, - она почему-то стала со мной приветливо разговаривать.
         Спустя годы, размышляя об этом я понимаю, что если в 1941 этот серьёзный человек работал на заводе, он по своей должности, не мог не знать человека, который до последних дней, почти круглосуточно трудился над эвакуацией оборудования трёх николаевских судостроительных заводов. Этот человек - мой отец, который был обязан ехать в штабном вагоне, а семья среди станков на открытой платформе в предпоследнем эшелоне с оборудованием, уходящим из города. Так было положено – отец в штабном вагоне, а семья среди станков под открытым небом. И на этом спасибо – граждан тогда вообще не эвакуировали. Это было двенадцатого или тринадцатого августа 1941 года. Немцы вошли в город 15 августа. Да и фамилию мою, столь редкую среди евреев, мог запомнить, а может быть даже был знаком с ним в те трагические для страны дни. Мы прибыли в Чкаловск на Волге. Оттуда отец ушёл на фронт и больше мы его никогда не видели. Два письма -треугольничка с фронта, а третье - спустя месяц после извещения о гибели…
       …Кадровичка покопалась в бумах, почти извиняющимся тоном сказала: - «…нам не нужны токари...». Ответ я понял так, что токари моей квалификации действительно не нужны такому заводу. Я не хотел продолжить поиск работы на других заводах, а потому спросил: - «может слесарем возьмёте?». Она отказала, но ещё покопавшись в бумагах, предложила: - «можно учеником токаря…», при слове - «токаря» - я вздрогнул, она не заметив моего удивления, продолжила: - «токаря-расточника». Я тут же согласился, потому как знал про эту профессию.
         История, как это часто случается, закольцовывается в жизни отдельного человека. Я пришёл в механический цех завода, где было много трофейных немецких
станков, выработавших при нещадной эксплуатации свой срок в Германии. С ними я уже встречался в на Тираспольском заводе. Но я попал учеником на монументальный, как скульптура, довоенный расточной станок, к двум замечательным мастерам токарно-расточного дела. Фамилии и посей день помню с благодарностью – Свешников и Копылов. Станок, как и мастера были такие единственные и штучные, что при эвакуации его вывезли вместе с мастерами и семьями, потом вернули обратно одними из первых. Если мне память не изменяет станок был английский или американский. Изделия на нём растачивались штучные, хорошо помню одно такое – тумба перископа, для другого николаевского завода, выпускавшего подводные лодки. Смутно помню осторожность с которой растачивали что-то для винта корабля из очень дорого дерева, купленного на валюту, кажется в Индии. Про него сказали – самосмазывающееся. Станок был один и они – двое и единственные на нём. Обычно все тогда работали по восемь часов, а они – иногда по десять, меняясь по смене через неделю. Я – только по восемь и днём. Получил наконец возможность учиться в девятом классе вечерней школы.
          Мои учителя Копылов и Свешников -  совершенно разные люди, примерно, одного возраста – пятидесяти лет, плюс. Копылов – грузный, слегка растолстевший, совершенно лысый мужчина, очень серьёзный и требовательный, медли-тельный и неразговорчивый. Свешников – полная противоположность. Сухопарый, черноволосый с сединой, лёгкий в движениях и словоохотливый. Как и Копылов - ничему не учил, но ничего не требовал и не придирался по мелочам. От него я узнал, что их предков-корабелов переселили в г. Николаев из стапелей вблизи Петербурга, т.е. они потомственные корабелы. Похоже – при князе Г. Потёмкине, который и был основателем Николаева. Не зря ведь самую длинную улицу, насквозь пересекавшую город, назвали Потёмкинской, потом – Плехановской, какой теперь – не знаю. Я многому научился у этих двух мастеров и не только в профессии, но ещё и пополнил свои знания о металлах, увеличил понимание в чтении чертежей при работе с более крупными и сложными металлических изделиями, чем прежде. Было главное – почти весь учебный год в девятом классе вечерней школы я ходил на работу в первую смену. Счастье долгим и впрямь не бывает – моё ученичество у станка закончилось и, о радость, меня допустили к самостоятельной работе на трофейном расточном станке, на котором вполне можно было бы работать. Станок простаивал, казалось, ждал меня. Я пришёл и нас, вместе с этим станком, запустили на трёхсменную работу. Станку без разницы, когда работать, а мне нет. И я это уже проходил, а мне ещё три месяца учиться в девятом классе. Я пошёл к начальнику цеха, пытаясь объяснить, что учусь в вечерней школе и, что это бессмысленно заставлять меня работать в три смены, если на станке работаю я один. Он понимающе и терпеливо выслушал. Встал зачем-то, подошёл ко мне за спину, положил свои начальничьи руки на мои плечи, подержал их там со значением и вернулся на своё место. Потом сурово посмотрел мне в глаза и очень раздельно предупредил: -
- Не-е по-о-ложено, сынок! - сразу дав понять, что разговор окончен.
Я его понял - решать мою проблему с получением среднего образования придётся самому. Решал доступными мне способами. Неделю я нормально посещал, другую неделю не посещал, в третью неделю иногда не посещал. Так и дотянул и всё же закончил девятый класс.
      Мне кажется, я опять увлёкся, рассказывая о себе. Но эти люди были до меня и после. Но и при мне – и я их помню. Трудно рассказать обо всех них каким-либо другим способом.
      Два мастера научили меня главному: если ты что-то делаешь – делай это луч-ше всех других. Они были единственными на этом большом заводе – это я понял не сразу. У них были и другие, не относящиеся к профессии достоинства и недостатки. Копылов, например, постоянно жаловался и ворчал на своего сменщика Свешникова – одну деталь они часто обрабатывали посменно несколько дней. Свешников – никогда ни в чём не возражал Копылову, ни разу даже плохо на него и не взглянул. Он всегда был доброжелателен, при этом от него часто попахивало спиртным. Копылов же, видать, был трезвенником.
      И ещё кое что я понял, работая на этом заводе. Однажды, ко мне подошёл мужчина средних лет – приветливый, симпатичный, отозвал меня в сторону:
  - Ты …? - он назвал мою фамилию.
  - Я! - здесь я никого не знал, чтоб не удивиться.
  - Меня зовут Яков – я друг твоего папы и вашей семьи, а тебя я знаю с полтора твоих лет. Твои папа и мама хотели отметить Новий рик в рэсторане, а тебя на ночь  дали нам. Тот Новый рик мы встречали с тобою – ночь була весёленькая.
Вскоре я познакомился с семьей ещё одного довоенного друга отца. Замечательные люди – они всегда поддерживали меня. Я часто бывал у них в гостях.
       Дядя Яков работал в этом огромном механическом цехе разметчиком. Специфическая и уникальная специальность – разметчик. Большой разметочный стол для разметки больших деталей, которые подают на стол краном, измерительные инструменты, ведёрко с жидко разведённым мелом и куча чертежей на столе. Вот ради этих чертежей я, наскоро поев, и прибегал в обед к дяде Якову. Я просто обожал, к его недоумению, копаться в этих синьках, сравнивая их с живыми, предметами, стоящими на его столе. Он не знал, что малые теоретические знания о чтении чертежей у меня уже были, а мой расточной станок и его стол с их чертежами меня сильно увлекали и учили, да и я этого не знал. Много позже, когда я учился в институте, меня просто рассмешило первое задание по курсу «черчение» - чертёж пробкового крана...      
…Однажды в обеденный перерыв дядя Яков сказал: -
  - Слушай, скоро Новий рик. Ты был ребёночком, колы папа был ще жив, колы мы вместе с тобою устретили Новый рик. Давай встретим и этот праздник уместе, для памяти твоего папы та моего лепшего друга, - как все выходцы из еврейских земледельческих колоний, он часто смешивал русские и украинские слова, язык идиш он тоже иногда примешивал. Был прекрасный стол и дружеская семейная обстановка. Много рассказов об отце, которого я почти не знал. Насчёт ёлки – не помню, но новогодний сюрприз был такой, что больше в моей жизни не повторился. Дядя Яков принёс балкона, обёрнутое в тёплое одеяло что-то большое и круглое. Это был необыкновенно зелёный арбуз. Зрелый и вкусный – под Новый год.      
Так я обрёл новых друзей по наследству от моего папы. Это было неожиданно и приятно…       
      …В Николаеве стояло жаркое лето – и я уже год как, после со своего приезда, ни разу ни прикоснулся к футбольному мячу и даже на стадион не сходил. Я был рад, что сумел проявить выдержку. В итоге я понял, что нам с этим заводом не по пути к моему среднему образованию. Не без приключений я уволился.
       Нашлась для меня работа на маленьком заводике под названием «Метал-лист». Заводик делал металлические кровати – в этом был явный дефицит, их производство пытались постоянно увеличивать. Меня взяли в бригаду подготовительного цеха. Разговаривал со мной в этом самом цеху, прежде, чем взять на работу, мужчина, высокий сухопарый еврей со строгим въедливым взглядом. О том, что им в бригаду нужен человек, я узнал от уличного знакомца Борьки. Я знал, что со мной сперва поговорит Ефим, а уж если подойду по параметрам Ефима – меня возьмут. Он недолго осматривал меня, осмотрел, видимо, все мои среднестатистические данные, только что в зубы, как к рабочей лошади не заглянул. Меня взяли. Борька - мой приятель по улице был весёлый неунывающий парень. Невысок, не худ, но не перекормлен. Неплохо знал советскую эстрадную и даже американскую джазовую музыку. Он лихо распевал в цеху даже во время работы не-известный тогда для меня с переведённым на русский манер текстом, джазовый шедевр: - «… и в Стамбуле, в Константинополе – там все ослы ушами хлопали.» Вообще –то песню можно назвать просто – «Свидание в Стамбуле» У Борьки был высокий тенор, ближе к дисконту, и он здорово постукивал в такт по железкам ко-их было много чтобы извлечь подходящий звук. И акустика цеха без дверей, но под крышей, была неплохой. Это продолжалось до тех пор, пока не приходил Ефим, чтобы сделать грозное предупреждение. К тому времени мы уже втроём вместе стучали и подпевали. Ефима мы не любили не только за это. Борька был младше меня на год, у него тогда было сильное увлечение радиотехникой. Он сам собирал и паял усилители звука для проигрывателей пластинок. Такие умельцы выставляли свои динамики-усилители из окон своих комнат – иногда их слышно было на соседней улице. Электроламповые динамики со схемами из проводов и ламп для которых всё надо было покупать на толкучке, либо доставать где-то ворованные на заводах, разумеется стоили денег. Как я понял потом, Борька – паренёк из благополучной семьи, ради этих денег и работал, вовсе не собирался где-то учиться. Я его хорошо знал целый год. Дальше наши дороги разошлись, и я насовсем уехал из Николаева.
Борька! Борька! Ты был рукаст и сообразителен. Как сложилась твоя жизнь?            
        В нашей бригаде было всего пять человек и бригадир дядя Ваня – именно так, а не из А.П. Чехова. Дядя Ваня – так мы и называли, невысокого крепкого, полного сил украинца из села Варваровка, что на другом, противоположном берегу реки Буг. Получается – шесть, но о шестом после и отдельно. Дядя Ваня умел всё – первым брался за самую трудную работу, умел работать на всех станках по резке, штамповке и гнутью углового профиля стали из узкой полоски металла. Я пробовал делать эту операцию – элементарно не хватало силы, чтобы абсолютно ровно удерживать в руках полоску, когда по ней стучит верхняя часть штампа. До меня он даже пробовать никому не давал. После того, как я с трудом отштамповал эту непригодную для дальнейшего применения деталь, сказал: - «… як будэ сыла – зробышь!». В стороне стоял Ефим в маленьких круглых очках и как всегда наблюдал с ехидной ухмылкой. Дядя Ваня - добродушный селянин в городской, совсем недобродушной среде первой половины пятидесятых годов. Он был трудолюбив, физически хорошо подготовлен для работы с металлом и на своём подворье в селе, потому уверен в себе и незлобив. От него частенько попахивало самогоном, - изготовление этого народного напитка преследовалось властью, не-смотря на это производилось всегда и повсеместно. Вместе с ним в нашей брига-де работала симпатичная девушка – его племянница. Хромоножка от рождения, она работала очень старательно, дядя Ваня ей никаких поблажек не давал. А вот мы с Борькой всегда старались самую тяжёлую работу брать на себя, к удовольствию дяди.
         Остался Ефим, про которого рассказывать нет нужды, но это будет несправедливо. Он присутствовал в моей жизни целый год. Мы с Борькой его терпеть не могли – кому нравятся надсмотрщики? Он мог часами стоять и наблюдать, как мы работаем. Иногда он смотрел прямо, что называется, в руки. Эта назойливость надсмотрщика меня раздражала, и я часто ловил себя на мысли: - «врезать бы ему хорошенько в челюсть, крюком слева». Тогда слова «хук» не употребляли. Поначалу я думал, что он представитель администрации – технорук, как их в артелях называли в те времена. Вот так ходит, надсматривает, исчезает не на долго и опять приходит смотреть. Оказалось – сидит на нашем наряде и, как член и руководитель нашей бригады получает больше нашего бригадира дяди Вани. Эта артель, этот заводик по изготовлению кроватей из отходов металлопроката, видимо очень нужен был городу и стране. Я благодарен заводику за то, что работа была в одну смену, что позволило мне успешно закончить десятый класс вечерней школы. Путь к мечте о высшем образовании замаячил передо мной. И ещё я понял, что научился правильно выбирать приоритеты, избавился от, казалось непреодолимого увлечения футболом – за два года даже на стадион не заглянул. Это вселяло уверенность.
          Судьба занесла меня в Киев после окончания курсов буровых мастеров, в  Николаеве, где впервые в жизни узнал, что это значит – жить в общежитии, и жил в нём. Мужское общежитие – жить в нём было вполне приемлемо. На курсы я и поступил с условием, что мне дадут место в общежитии.
Красивое место в Киеве за мостом Патона с красивым адресом Киев-100, называлось – Соцгород. Это был Дарницкий район со своим знаменитым ДШК – Дарницкий шёлковый комбинат. Ничего не знаю по поводу шёлка, но капрон он делал, планировалось много капрона, но не для чулок. Комбинат стремительно расширялся, росло количество работающих, да и население вместе со стройками увеличивалось. Понадобилось много качественной питьевой воды. Вот мы и бурили там две большие скважины на глубину 200м. Нас поселили в специальном, для строителей, построенном общежитии.  В нём было необыкновенно удобно и комфортно. Многоэтажное, специально спланированное для этой цели – что-то вроде мечты о социалистическом общежитии. Семь или шесть этажей, помнится с лифтом. В общих чертах – длинный коридор, по бокам двери комнат с номерами. В комнате два, иногда три человека – не тесно. Встроенный шкаф для одежды, столик и пр. Этажи типовые - длинный коридор, в конце кухня с газовыми плитами для приготовления себе пищи, разделочный стол и душевая комната. Стоит упомянуть – общежитие мужское. Внизу камера хранения, на первом этаже небольшой зал для зрителей, место для дежурной и полки с номерами комнат для почты. С утра приходит уборщица по этажу и убирает каждую комнату, меняет воду в графине на свежую. Длина каждого коридора, соответственно и здания, метров сорок, может и больше, да и в количестве этажей может ошибаюсь, так давно всё было. Раз в неделю – смена белья. Всё – чисто и ухожено. Ничего подобного больше нигде и никогда не видел, хотя поездил немало. Это такое место о кото-ром стоит рассказать, а ведь я там поселился в конце зимы или в начале весны 1955 г. Всего десять лет прошло от окончания ВОВ.
         Киев тех времён – замечательный город, красивый и улица Крещатик тогда уже без следов войны. Фуникулёр и цветение каштанов впервые довелось увидеть той весной. Тогда же ранней весной я вновь попал в цепкие лапы своего увлечения футболом. Многоэтажный дом для молодых строителей, в основном из ближних колхозов, разумеется, которые не только болельщики, но и любители поиграть в футбол. Я не сразу догадался, кто из предыдущего курса с кем я подружился ещё в общежитии в Николаеве слил на меня информацию о футболе. Я даже не знал, что есть тут футбольная команда. Той же весной ко мне пришёл воспитатель общежития и несколько парней с предложением поиграть в их команде. Я категорически отказался. Сам же воспитатель мне показался весьма симпатичным и ответственным человеком. Во-первых, я не знал, что в общежитиях бывают воспитатели. Во-вторых, воспитатель имени которого, к сожалению, не помню не упускал случая поговорить со мной в мягкой и уважительной манере. Это был высокий, черноволосый с короткой стрижкой человек, и ему удалось уговорить меня. Он был настойчив и умел добиваться результатов. Я согласился временно потренировать ребят, но не играть. С продолжением своего дальнейшего образования я тогда ещё не успел определиться. Он принёс мне кеды и тренировочный костюм. На улице в конце февраля тренироваться было рано, а спортзала не было. Его предложение мне показалось экзотичным – тренироваться в беге по длинному коридору общежития. Настоящий воспитатель – умный, с подлинным интересом к молодым людям. Сожалею, что не запомнил его имени и отчества. Весь март, иногда в будни по вечерам, иногда по воскресеньям я устраивал беговые тренировки в коридоре на своём этаже – точь-в-точь, как это делал с нами Вячеслав Шустов в юношеской команде. Я и сам, да и мои ноги порядком соскучились по движению и азарту которые даёт спорт и футбол, в частности.               
       В Киеве я прожил два с половиной года и успел обзавестись приятелями. Мы с Леонидом, Лёней познакомились не помню при каких обстоятельствах, но про-живали в одном общежитии.  Лёня - статный высокий парень, на три или четыре года старше. Мы как-то неожиданно подружились. Не помню почему, он много рассказывал о себе – видимо я был неплохим слушателем, к тому же стал в общежитии лицом известным среди молодёжи. Он работал кровельщиком в строи-тельном управлении. Работа кровельщиков железных крыш в те времена хорошо оплачивалась. Лёня был красив, хорошо одевался, выглядел элегантно и, как в анекдоте, ещё и пел. А ещё и не пил. У Лёни был бас – он пел басовые оперные арии на самодеятельных площадках в праздники. Без его пения и концерт не мог состояться. Одну арию он пел непременно: - «О скалы камены дробятся с рёвом волны…». На кровельщика он выучился в ремесленном училище. Впервые от него я услыхал имя Евгении Мирошниченко, которая тоже, как и он училась в ремесленном училище. Кажется, они вместе пели в каком-то хоре. Мирошниченко стала со временем знаменитой оперной певицей, про Лёню я ничего не знаю. Стал ли он певцом?.. Помню, вечерами он часто ездил в центр Киева на уроки пения к женщине, которая давала эти уроки частным образом. Собирался в консерваторию поступить.    
      Всё же я не устоял перед футболом – согласился потренировать команду, тренировался сам, и стал играть. Мы стали командой и неожиданно заняли второе место в Дарницком районе Киева. Богатые хозяева общежития строителей, тут же дали нам штатного тренера якобы по физкультуре. Это был бывший игрок дублирующего состава киевского «Динамо». Ему было тогда чуть больше за тридцать, он изрядно пополнел и пытался играть с нами. У него ничего не получалось, кроме обильного потовыделения. Он быстро прекратил свои бесполезные для него попытки вернуться в прошлое. Именно он поставил точку и на моих метаниях между футболом и образованием. Тогда мне казалось, что футбол этому помеха. Разумеется, я был неправ, но тогда я сам решал, что правильно, а что нет. Я помню его красивую фамилию – Орлов. Мы с ним часто разговаривали на футбольные темы. Вероятно, это было в 1956 году, после того, как мне удалось побывать на матче московского «Торпедо» и киевского «Динамо». Я был восхищен Эдуардом Стрельцовым – тем, ещё юным, навсегда ставшим для меня футбольной иконой. Обычно – какие-то игры надолго остаются в моей памяти, но от той игры – один Стрельцов. Вероятно, билет на этот матч мне достал наш тренер Орлов. Хорошо помню тот старый стадион «Динамо», для того времени большой, но уютный. До-стать билет на игру с киевским «Динамо» было сложно – но мне пару раз удалось побывать на играх киевлян. В тот год я запретил себе думать о футболе и помог мне в это решении никто иной, как мой тренер Орлов, сильно хотевший обратного. Иногда трудно представить себе, куда и как фортуна толкнёт твою жизнь в ту или иную сторону, через месяц или через год.
Теперь я должен вернуться почти на три года назад. О том, что я вынужден был не без приключений уволиться с николаевского судостроительного завода я уже рас-сказал, только без подробностей. Оказалось, без некоторых подробностей своей жизни трудно рассказывать о людях среди которых жил.
     Всё обстояло так – я твёрдо решил, что работая на этом заводе, не смогу закончить десятый класс вечерней школы, к чему так стремился. На дворе было жаркое лето, а новый учебный год был всё же не за горами. Начальник цеха, давно зная о моих намерениях, долго и в упор смотрел на меня, как на неизбежное явление, которое не миновать. При этом он даже не взглянул на заявление об увольнении, потому как мы оба знали, что я обязан отработать две недели. Его долгое молчание побудило меня спросить или полюбопытствовать - могу ли я идти? Он ответил, что я не пойду, а поеду на десять дней в подшефный колхоз. В колхозе я недолго поработал – сбивая ящики для винограда, где занозил руку. Дощечки были абсолютно необработанные, работать с ними можно было бы только в рабочих рукавицах, но как взять рукавицей гвоздь, поставить его и забить молотком. Кого это волновало!.. От цеха нас было трое – вечером двое из нас возились с иголками и булавками, выковыривая из ладоней занозы. Через день и ночь у меня созрел великолепный зелёный нарыв, который болел и дёргался. Колхозная медсестра, увидев это, закрыла глаза и затараторила на украинской мове, что она такое вскрыть не может и, что мне нужно срочно ехать в свою поликлинику к хирургу. Я и поехал. Не помню, о чем я думал в автобусе по дороге в Николаев. Но уж точно – ни о чём серьёзном. Беспокоила заноза…
      Москвичке Ларе, закончившей первый курс института, папа посоветовал навестить в городе Николаеве его очень пожилую родственницу, пожить у неё, покупаться в большой реке Буг, позагорать, поесть вдоволь фруктов. Папа дал телеграмму своим знакомым в Николаеве с просьбой встретить Лару и отвезти её по указанному адресу. Её встретили со всем подобающим для гостьи из столицы, уважением. Дальше повернулось всё странным образом. Встречающие не повезли столичную гостью на квартиру к пожилой родственнице, а к себе домой. Дом, между прочим, был частный с небольшим двориком, окружённым высоким зелёным забором. Прекрасное место, недалеко от николаевского яхт-клуба. Летний домик в котором поселили столичную гостью ей весьма понравился. Радушными хозяйками были мои две тётушки – родные сёстры моего отца, но рулила там, как часто бывает, старшая.
      Таким образом, московская студентка неожиданно оказалась не там, где пред-полагалось ей быть. Место понравилось, и она осталась.
      Точно в эти дни, преодолев больше 70 км. расстояния я оказался в николаев-ской поликлинике, где мне вскрыли нарыв и выдали больничный лист на несколько дней. Имея больничный лист на руках, и травму на руке, в колхоз возвращаться я конечно не собирался и оказался не там, где должен был находиться. Получается, москвичка ещё в поезде ехала, а я уже занозил себе руку. Ну и впрямь – по Булгакову! 
      Кроме этого, я задержался на полчаса, дабы выглядеть прилично на новом месте работы, куда я собрался поступить. Погладил брюки, свежую тенниску, побрился, как вдруг на выходе со двора меня буквально перехватил мой двоюродный брат: - «мама просит тебя прийти?». Я сказал, что приду часа в два. Он отрицательно покачал головой: - «нее, мама сказала счас!». Я пришёл и быстро понял, что должен сопровождать и охранять на пляже столичную гостью. Как это всё могло совпасть по времени и месту?! Странно, что я в этот момент не на работе, не в колхозе, на больничном и на выходе со двора. Пять –десять минут спустя я бы уже заскочил на ходу в трамвай и катил бы себе в нужном направлении. По прошествии многих лет я часто вспоминаю и спрашиваю себя: - «как же это там наверху всё знают наперёд, подбирают нужные пазлы, а потом их складывают?».   
     Теперь я снова должен вернуться в Киев, почти на три с лишним года назад и вспомнить время, проведённое с новой знакомой Ларой в Николаеве. И времени у нас было то всего - неделя или на день два больше. Мне понравилась обаятельная с искорками в глазах москвичка. Очень искренняя, не заносчивая, слегка прямолинейная столичная штучка. В общем, симпатичная, и поговорить можно. Мы переписывались ритмично, по принципу «привет – ответ». Иногда я не так быстро отвечал, так как из Киева меня часто посылали в короткие командировки то в Чернигов, то в Бровары -  дальний пригород. Иногда из пригорода я приезжал раз в два-три дня, а из Чернигова раз в неделю. Однажды я почувствовал, что езжу из Чернигова в Киев из-за писем. Не очень удобно было ездить, но письма мне были нужны. Я переслал Ларе свой адрес общежития в Чернигове, хотя в своё постоянное обиталище в Киеве навещал.  В Чернигове я провёл месяца два или три, но это время было самое бурное в нашей переписке. Вскоре меня отозвали в Киев, к радости тренера Орлова. Тут своим чередом шли игры на первенство города среди низовых коллективов -в них участвовала наша команда «Строитель». У меня же были совсем другие планы, не связанные с футболом. Я думал о техническом ВУЗе. А в тот момент об отпуске, повидать маму очень хотел – не виделись три года. Месяц назад я написал заявление на отпуск, а тут прислали и зарплату, и отпускные, вовремя, без задержки. Не раздумывая, я двинулся в центр Киева, в предварительные кассы. Мне повезло – на следующий день был проходящий поезд «Москва-Одесса» и место в купе, которое я взял до Тирасполя. Тогда я подумал – что-то мне всё везёт! И зарплата, и отпускные без задержки, что редко случалось, и место на юг летом, в проходящем поезде, и в купе. Мог бы и в плацкартном поехать, даже товарняком. Быстро собрался, в голове вертелось одно и тоже – я в отпуске, а Лара, не зная об этом, будет писать, а письма будут лежать, в чужие руки могут попасть, неприятная ситуация. У Лары в коммуналке общий телефон, звонить нужно после девяти, когда она скорее всего дома и первая подойдёт к междугороднему звонку, который сильно отличается от городского. 
        Теперь я думаю, что всё это было кем-то и очень давно решено. Это так неправдоподобно. Обычно приходится долго ждать, а тут – всего-то минут десять и по громкой связи: - «Москва - первая кабинка!». 
        Трубку взяла Лара. Она даже не удивилась – удивился я. Мы поговорили не-много. Вспомнил, что заказанные минуты истекают и почти, перебивая её, сообщил, что уезжаю в отпуск повидаться с мамой, приглашаю погостить у нас и обещаю писать. Она поинтересовалась, а как она ответит, если у неё нет адреса. Едва успел продиктовать простой адрес: - город, улица, номер дома. По громкой связи предупредили: - «… у вас осталась минута!». Поговорили немного, даже не успели попрощаться – короткие гудки в телефонной трубке так и остались в наших ушах.
        …В этом городе мы с мамой и младшим братом прожили вместе три года и, почти четыре, как я покинул его. Мама жила на той же улице, но в другом доме, в другом дворе. Соседи показали где мамина квартира. Мама на работе, дверь за-перта. С удовольствием я присел на приступочки маминой квартиры, закурил и, кажется, вздремнул. Двор, оживлённый – соседи снуют туда и обратно, уходят, приходят, поглядывают на незнакомца с чемоданом. Я и позабыл, что жил не так давно в этом маленьком городке, где все знают друг друга, и кто где работает – непременно. И часа не прошло, как мама показалась в створе ворот. Она уже знала, кто там ждёт её. Мама не изменилась, он спешила, запыхалась и слегка рас-краснелась. Я узнал свою маму. Она взяла меня за руку и повела домой, как в детстве. Неспешно вставляла ключ в замок, открывала квартиру, предвкушая радость встречи с сыном. Всегда серьёзная и строгая - она не мола себе позволить расчувствоваться на глазах у соседей. Я прижал её к себе, свою маму, близкую и далёкую. Я увидел её радостно зазеленевшие глаза со слезой. Она осмотрела меня, как свою собственность, которая действительно принадлежала только ей:
  - Худой, как прежде. Футбол гоняешь?
Моим внешним видом всё же была довольна. В глазах соседей я должно быть неплохо выглядел. Конечно, я получил выговор за то, что не предупредил:
  - Я б на базар сходила, фруктов и курицу купила, сделала бы бульончик с маца-ми, шейку начинила бы.
Я осознал, что лишил маму целого дня радостного ожидания. Поговорили о брате, который служил в армии. Она, как всегда, была строга в оценках своих детей – воспитание и трудовая жизнь с детских лет в еврейской земледельческой колонии сделали её такой.
        Её дед Аврам Гельцер (мой прадед) был среди основателей этой колонии на юге Украины в середине девятнадцатого века, при Николае Первом. Заправлял там сперва Давид Бронштейн – тот самый, который родитель Льва Давидовича Бронштейна – Троцкого. Давид Бронштейн купил участок земли и домик - развалюху у разорившегося помещика в селе Яновка, что была четырёх верстах от колонии с непонятным названием – Громоклея. В селе Яновка в новом доме, построенном отцом, родился известный революционер Л.Д.Бронштейн – Троцкий. Может я бы и не стал это рассказывать, если бы не одна тайна, которую мама скрывала от меня почти всю жизнь. Эту тайну за много лет до мамы поведал мне мой двоюродный брат. Скрываемая правда состояла в том, что в селе Яновка не было школы, а в селе Громоклея была школа при синагоге – хедер на языке идиш. Маленького Лёву целый год возили на бричке в школу при синагоге в село Громоклея. Мамин папа Исроел Гельцер (мой дедушка) весь тот год учился в одной школе с «врагом народа». Эту страшную и опасную тайну всю жизнь несла в себе мама и оберегала от неё своих сыновей. В начале восьмидесятых мама наконец избавилась от этой тайны, взяв с меня слово никому об этом не рассказывать. Честно признаюсь, тогда я двоюродному брату не поверил и только зная маму и её твёрдость в суждениях, поверил ей и всё же сомнения оставались, пока я не прочёл двухтомник автобиографии Троцкого. Там всё было в точности, как рассказывала мама. В Громоклее, к своему стыду, я так и не побывал, впрочем, всё же был там в возрасте четырёх примерно лет, когда родители меня возили на показ, как своего первенца.      
      …Мама сразу взяла отпуск – мы много времени проводили вместе. В городе никаких изменений незаметно. Со многими друзьями и знакомыми встретиться не пришлось – кто в армии, кто, окончив школу уехал на учёбу в другие города. И конечно же прекрасный Днестр с неприбранным пляжем и абсолютно другим со-ставом загорающих – ни одного знакомого мне лица. Вечером на Покровской (главная тогда улица г. Тирасполь) я всё же встретил некоторых своих давних знакомых и друзей по футболу. Меня ещё помнили погодки по юношеской команде. Менялись люди и только места чаще всего оставались теми же.
        Несколько дней пролетели незаметно. Утром постучали в дверь с возгласом: - «Вам телеграмма!». Мама с недоумением открыла дверь и получила телеграмму: -
   - Я не жду телеграмм. Может тебе?..
   - Мне, мама! Это от Лары!
   - Кто это?
   - Мама, потом объясню. Сейчас на вокзал – узнать, в котором часу завтра приходит скорый поезд «Москва – Одесса».
   - Завтра?.. Из Москвы или из Киева?..
   - Из Москвы.
   - Я иду на базар. Нужно что-то купить, что-то приготовить. Так неожиданно! Я могу не успеть, - мама в этот раз была необычно многословна.
      Поезд пребывал днём - во второй половине дня. Встречали Лару мы втроём – мама, мамина младшая сестра и я. Тётушка пришла с огромным букетом цветов, чем просто ошеломила Лару – она не ждала такого приёма. Лара не изменилась за столь короткое время, прошедшее с тех пор, как в апреле я побывал в Москве. Погостил несколько дней, познакомился со всей семьёй и всё же не был уверен, что отец отпустит её к малознакомым людям. Там многое решал отец - мой будущий замечательный тесть. Нам нужно было побыть вместе, чтобы понять окончательно, что мы друг без друга не можем.
       Эпистолярный трёхгодичный роман закончился, все случайности случились, все пазлы совпали – впереди нас ждала нелёгкая будничная жизнь. Этим я хочу закончить свой рассказ-воспоминание о военном и послевоенном детстве, о подростковом возрасте и юности, о ранней молодости.
      Впереди меня ждала полная трудных и радостных моментов совсем взрослая жизнь. И много, необычайно много городов и весей, в которых я побывал и в которых жили люди… Некоторые из них стали героями моих произведений в прозе.