Майский (№18) номер «Огонька» открывается захлебывающейся от восторга статьей о триумфе русского оружия в Галиции. Комично выглядят фотографии, на которых длиннющий Верховный Главнокомандующий (великий князь Николай Николаевич) рапортует Государю на параде во Львове о «вновь завоеванной Червонной Руси».
Поэтическую рубрику номера открывает Георгий Иванов своими чеканными строками «Снастей и мачт узор железный,/Волнуешь сердце сладко ты,/Когда над сумрачною бездной/Скрипя разводятся мосты…». Поэзия Серебряного века блистает на пожелтевших страницах номера и стихотворением Николая Клюева «Путь в Царьград» («Близки заветы вековые,/Завещанные Богом нам./Стрела несется из России/К Константинопольским стенам…»).
Среди прозаиков – авторов «Огонька» 1915 г. – встречаем И.И. Ясинского, писателя, поэта-символиста, журналиста, литературного критика, с его фронтовым рассказом «Золотой щит». Коллеги еще до революции не слишком жаловали сего литератора, называя «ренегатом». Не отрицал его «беспринципности» и сам А.П. Чехов, который, тем не менее, ценил литературный талант Ясинского. А тот впоследствии вполне поладил с большевиками, вступив в их партию в 1920 г.
Следующий, 19-й номер «Огонька» примечателен заметками о трагической гибели парохода «Лузитания», потопленного германской подлодкой, а также репродукцией картины Валентины Ходасевич «Моды», экспонировавшейся на «выставке картин левых течений в Петрограде».
Валентина Михайловна Ходасевич (1894-1970 гг.), племянница большого поэта Серебряного века В.Ф. Ходасевича, начала свой творческий путь в качестве театрального художника (декорации к пьесе Н.С. Гумилева «Дерево превращений» в постановке Петроградского театрального отделения). Пробовала себя в портретном жанре, станковой графике и сценографии. Писала иллюстрации к рассказам Горького. Искусствоведы отмечают ее авангардизм, «любовь к четкой гранёности форм, ясной пластической конструктивности. Ее искусству присущи ирония, гротеск, броскость и эксцентричность». В своей книге «Портреты словами» художница оставила любопытные воспоминания о «дяде Владе», Горьком и других современниках, представителях дореволюционной русской богемы.
Вот, например, что она написала о «Буревестнике революции»:
«Удивительно, до чего же сложившееся у меня еще с детства представление о Горьком (по разговорам и фотографиям) не соответствовало облику Горького, который меня встретил! Передо мной высокий, тонкий человек с упрямо посаженной на туловище небольшой, по отношению ко всей фигуре, головой, отчего он кажется выше, чем на самом деле. Сразу поразили пристально вникающие, необычайно внимательные, думающие, детской голубизны глаза. Рука, протянутая мне, ласковая, мягкая и доброжелательная. Движения неторопливы, походка скользящая, легкая, неслышная. Необычайная простота и естественность. Ничего от «знаменитости». Очень хорошо сшитый серый костюм непринужденно сидит на нем, рубашка голубая (почти совпадающая с цветом глаз), с мягким воротником. Удивило отсутствие галстука.
<...> в то время, когда я писала портрет Алексея Максимовича, мне еще мало были знакомы муки творчества. И вот настал день, когда портрет был закончен. Надо было его показывать, и прежде всего Алексею Максимовичу. Мне было очень страшно. Алексей Максимович тоже заметно волновался. Когда он увидел портрет, лицо его выражало огромное любопытство. Наконец, после мучительной паузы, я услышала, как он приглушенно (от волнения, вероятно), но с интонацией какого-то облегчения сказал: «Вот здорово! Молодчина! Ловко вы меня задумали! – и глаза голубые, и рубашка голубая, и куски неба… вот жаль, что я не покрасил усы в голубой цвет, но это уже в другой раз изобразите, а это – мне нравится!»
<...> Как и при работе над другими портретами, я писала с натуры все, кроме фона, которым занималась в те дни, когда Алексей Максимович не мог позировать. Фон этот был задуман как декоративное панно и должен был воспроизвести мотивы рассказов Алексея Максимовича, услышанных мною во время сеансов: я работала тогда в рамках декоративного реализма, если это можно так назвать».
Октябрьскую революцию Валентина Михайловна, видимо, признала, приняв в ноябре 1918 г. активное участие в создании праздничного, агитационного оформления Петрограда. Однако с 1919 г. она благоразумно возвращается в театр, создает яркие, даже экзотичные костюмы театральных персонажей, а в сценографии – близкое к минимализму убранство сцены, в том числе для оперных и балетных спектаклей. В 1922 г. гостила у Горького в Сорренто.
Советская власть не оставила В.М. Ходасевич без своего пристального внимания: два ареста и непродолжительное тюремное заключение. Влиятельные друзья поспешили на помощь и сумели отвлечь от нее тяжелый, подозрительный взгляд пролетариата...
Среди авторов стихов, помещенных в этом номере, нахожу еще одно неизвестное мне имя – Дмитрий Цензор («Он был в дыму кровавых оргий,/Узнал атак и схваток жуть,/И невредим. В медалях грудь,/Средь них серебряный Георгий…»). Оказывается речь идет о, так сказать, второстепенном русском поэте-символисте еврейского происхождения. Александр Блок характеризовал его как поэта «слишком многословного», который «не довольно любит слова». В советское время печатался только в заводских многотиражках, но в 1940 г. сборник его избранных стихов все-таки увидел свет.
Из опубликованных в номере рассказов интерес привлекло произведение Алексея Липецкого «Воронин лужок (рассказ русалки)». Липецкий – псевдоним, поскольку автор (не только писатель, автор романов, но также поэт и художник) был родом из города Липецка, а его настоящая фамилия – Каменский. Алексей Липецкий дружил с Сергеем Есениным, который высоко ценил его стихи, а коллеги-земляки даже называли Алексея «липецкий Есенин». Его картина «Поздняя осень», написанная в советское время, принесла ему известность и признание в отечественной художественной среде.
Дыханием мировой войны наполнен пожелтевший номер 20 журнала «Огонек». Здесь и заметка о применении германцами «нечестного оружия» на «Западно-европейском» фронте, где «похожие на горилл в касках, немцы ведут атаку… варварски придуманным новым «культурным» оружием – ядовитыми удушливыми газами»; и сообщение о «высадке союзного десанта у Дарданелл» (Галлипольская операция англичан завершилась, как известно, крахом и привела к отставке первого лорда Адмиралтейства Уинстона Черчилля); здесь, наконец, и краткая информация о «войне России с Австрией в Карпатах». И, разумеется, - военная цензура! - ни слова о Горлицком прорыве (2 мая – 22 июня 1915 г.), когда австро-германские войска нанесли поражение 3-ей и 8-й русским армиям, отобрали Львов и вернули всю Галицию. Поспешно отступая, наши войска отошли на 200 км к востоку. На юго-западном крыле русского фронта немцы и «австрияки» перешли границы Российской Империи.
От начала «катастрофы пятнадцатого года» перейдем к делам литературно-художественным. Некто А. Г-ко отметился в рассматриваемом номере звонким песенным творением «От Батума грозной силой/Смело вдоль Чорох реки/В горы двинулись лихие/Т……..-ские стрелки…». А. Г-ко, кто это? Не Анна ли Горенко? Не знаю, но по уровню и стилю это стихотворение вряд ли достойно пера Анны Ахматовой, к тому времени автора сборников «Вечер» и «Четки».
Н.Н. Брешко-Брешковский – автор поверхностно мне известный, хотя о его кинорежиссерской ипостаси я не подозревал. А ведь он еще и сценарии писал и в кино снимался. В двадцатом номере помещен его рассказ «Барон Раубенберг». В этом непримечательном рассказе меня удивило словечко «глупство» («… Что такое графский титул? Какое глупство! Титул нужен выскочкам…»). Вот как, оказывается, изъяснились в начале прошлого столетия. Полагаю, что и тогда это словечко, живущее до сих пор, если не ошибаюсь, как в польском, так и украинском языках, для языка русского являлось архаизмом. Вот в 18-м веке на него можно было наткнуться, почитав В.К. Тредиаковского: "Пусть вникнет он в язык славенский наш степенный,/Престанет злобно арать и глупством быть надменный..."
И сей второразрядный литератор, эмигрировавший в 20-е годы в Германию, подобно П. Перову служил во время Второй мировой войны в системе геббельсовской пропаганды, пока в 1943 году его жизненный путь не оборвала британская бомба…