Онейроид. Роман-фэнтези о несбывшемся прошлом и не

                Онейроид,               
                или Карфаген должен быть разрушен
                (псевдоисторическое фэнтези)


               
                Предисловие


                Онейро;идный синдро;м (онейро;ид) (от др.греч.
                ;;;;;;; — сновидение, ;;;;; вид),  —
                психопатологический синдром,
                характеризующийся наличием развёрнутых картин
                фантастических сновидных и
                псевдогаллюцинаторных переживаний,
                переплетающихся с реальностью. 
               
                Статья из Википедии
               
 

  Бывают события в нашей жизни, напрочь меняющие её привычное течение. Для кого-то это внезапный большой успех, для кого-то – внезапное великое горе. Но бывает и так, что человек, безостановочно бегущий по своим важным делам, вдруг останавливается и начинает, неожиданно для себя, слышать пение птиц, и начинает понимать, что все его сегодняшние заботы – ничто по сравнению с вечностью, а счастье – это не власть, богатство и купленная за деньги любовь престижной фотомодели, а возможность поговорить с близкими людьми, порадоваться первым словам ребёнка, умение увидеть прекрасное в повседневном. Да кто его разберёт, что значит счастье… . Ведь у каждого оно своё, как и горе. И лишь великие войны и страшные стихийные бедствия становятся общим горем, а победы – общей радостью, но именно общие беды и радости превращают разрозненных людей в народ.
Для меня таким событием стала в целом рядовая поездка из Москвы в Краснодар 30 января 2006 года. В этот день я возвращался домой из служебной командировки. Она (командировка) возникла внезапно, 1 января, когда около полудня мне позвонил дежурный по управлению и сообщил, что с 11 по 29 января мне предстоит обучение по ведению переговоров с правонарушителями на базе Московского университета МВД России. Несмотря на праздники, командировку оформили достаточно быстро, и вечером 10 января я уже заселялся в ведомственную гостиницу.
Курсы пролетели незаметно. Поскольку мы были первыми, кому предстояло освоить ремесло переговорщиков, вначале нас просто пытались обучить ремеслу оперуполномоченного службы по борьбе с организованной преступностью, а затем больше внимания стали уделять психологии и навыкам ведения переговоров. По окончании курсов все обучавшиеся сдали экзамен и с удостоверениями о прохождении подготовки разъехались по родным подразделениям во всех уголках России.
Несколько слов обо мне. Зовут меня Борисом Степановичем Кондратовым, родился я в Подмосковье в 1963 году, но всю сознательную жизнь прожил в Краснодаре (если не считать двух лет срочной службы, проведенных в Казахстане). После 8 класса пошёл в медучилище, отслужил в армии, закончил медицинский институт, поработал на скорой помощи и в краевой спецполиклинике – наследнице приснопамятного Четвертого главного управления Министерства здравоохранения СССР. На первом курсе института я женился, и к окончанию учебы у меня было уже двое детей.
Как-то пережив 90-ые годы и почувствовав признаки профессионального выгорания, я захотел сменить род занятий. В 1996 году я, неожиданно для себя, поступил на заочное отделение Кубанского государственного аграрного университета по специальности «Юриспруденция», а на следующий год сокурсник предложил мне пойти медиком в транспортный ОМОН. Учитывая срочную службу во Внутренних войсках и страстное желание сменить работу, а также то, что денежное довольствие по предлагаемой должности было немного выше зарплаты на «Скорой помощи», где из-за вечного дефицита кадров приходилось работать почти на две ставки, я согласился без долгих размышлений. Тогда я думал, что прослужу три года и вернусь к гражданской жизни, но служба затянула, и только недавно я уволился на пенсию.
Я сообщаю эти сведения не потому, что хочу похвастаться своей судьбой: в ней хватало всякого, бывали моменты, за которые мне до сих пор стыдно, ошибок было сделано немало, но тем не менее это моя жизнь. Просто без этих пояснений отдельные моменты моего рассказа будут непонятны для читателя, а кое-какие биографические сведения будут развёрнуты по мере необходимости.

Глава первая.  Поезд.
Итак, 30 января 2006 года истекал срок моей командировки. По «требованию» (воинскому перевозочному документу) в кассе мне выдали билет на 30-ый скорый поезд, следовавший по маршруту «Москва-Новороссийск». Отправление было назначено на 12 часов 40 минут, и около полудня я уже был в поезде.
На удивление, пассажиров было очень мало. Оказалось, что на весь вагон было четверо путешественников, и все они располагались в одном купе. Помимо меня, это был старый мужчина в форме Кубанского казачьего войска с погонами подъесаула, средних лет предприниматель из Ростова-на-Дону и майор в форме Внутренних Войск.
Разместившись, мы начали знакомиться. Оказалось, старый казак звался Иваном Николаевичем Авдеевым (он говорил, что привык к обращению «Дед Авдей») и ехал в Краснодар после передачи «Пусть говорят» с Андреем Малаховым, посвященной многоженцам, предприниматель назвался Сергеем Гребенниковым и ехал в Ростов, а майора звали Николаем Петровичем Тиверцевым, и он следовал из Калача-на-Дону Волгоградской области в Ростов-на-Дону через улицу Красноказарменную в славном столичном городе (на этой улице располагалось Главное командование Внутренних войск МВД России). Коля сыграет особую роль в моем повествовании, но обо всём                по порядку.
За окном пролетали станции, расположенные по Казанской железной дороге. Вот пронеслись Электрозаводская и «Фрезер», напоминая о былой промышленной мощи столицы, а тут уже и «Выхино» с остановкой метрополитена, когда-то бывшее столичной окраиной, Косино, Ухтомская, Люберцы, прославившиеся в конце 80-ых годов на всю страну своим парнями из «качалок», Панки, Томилино, Красково, Малаховка, удельная, а немного дальше Быково, где в моем детстве жила мама, и Раменское, в роддоме которого я появился на свет.
Ну а мы постепенно перезнакомились, выложили на стол нехитрую снедь, а казак достал бутылку «Смирновки». В таких ситуациях отказываться не принято, даже если ты болен или являешься принципиальным трезвенником («На чужой счет пьют даже язвенники и трезвенники»,- как говорилось в одной из лучших кинокомедий всех времён и народов «Бриллиантовая рука»). Слово за слово, и потекла непринужденная беседа о непростой нашей жизни, о политике, о женщинах (ну куда же без них), о машинах и обо всём на свете, о чём говорится в любой мужской компании.
Вот из этих разговоров и последовавших за  ними событий и родилась эта книжка.



                Глава вторая. Война и любовь деда Авдея.

- Ну, соколики мои, вздрогнем за всё хорошее! – сказал дед Авдей, разливая водку по стаканам. И, несмотря на свой почтенный возраст (а было ему почти 80 лет), почти не дрожащей рукой отмерил каждому равное количество прозрачной жидкости из своей бутылки. На морщинистом лице ярко сияли молодые голубые глаза, а длинные и ухоженные седые усы придавали ему особый шарм. Красную черкеску с башлыком и погонами он сменил на дорожный спортивный костюм, и оттого казался значительно моложе календарного возраста. Закусив маринованным огурчиком, он оглядел нас и сказал: «Что-то не веселы вы, ребята! Небось жизнь достала постоянной суетой? А давайте выпьем за наших голубок-женщин, что украшают нашу жизнь от первого крика и до кончины! Кого-то ждёт жена, кого-то любимая, а кого и не одна. Я смотрю, вы народ серьёзный. А мне вот помирать скоро в одиночку, потому что нет у меня ни жинки, ни любки, хоть и было на моём веку много разных женщин. Из-за них я и на передачу к Андрюше Малахову попал, как многоженец, хотя по-настоящему никогда не был женат. Попытался я рассказать всему свету историю своей жизни, а получились какие-то танцы с бубнами и попыткой сосватать мне старушку, у которой было под два десятка мужиков. Так что хоть вам расскажу про то, что не показали по телевизору!»
Родился я в Краснодаре в самом начале 1926 года. Семья у нас была хоть и казачья, но уже городская, так как батя мой, женившись на матушке, ушел из станицы Гривенской в город, где пропитание было найти легче. Работал поначалу он на кирпичном заводе у барона Штиглица, поставил хатку, пошли детки, а тут и война 1914 года. Призвали его как безлошадного в Первый пластунский батальон и отправили воевать с турками. Побывал он возле горы Арарат, помогал спасти многих армян-христиан от лютой турецкой смерти, ранен был два раза, но оба легко, и в конце 17 года вместе с другими казаками вернулся домой. Матушка каким-то чудом сохранила детей, и вроде бы жизнь начала налаживаться, да не тут-то было. Пошел Екатеринодар переходить из рук в руки, то белые, то красные, то самостийные, и как не пытался батя увернуться от мобилизации, пришлось идти ему служить в Красную Армию. Считай, с начала 18 года до осени 20 носило его по всему Югу. Опять вернулся батя домой, и, как демобилизованному красному воину, да ещё грамотному, поручили ему руководить вновь созданной артелью бондарей. Хоть никогда раньше батя и не бочарничал, а тут освоил мастерство, и артельщики его уважали. А так как бочки были товаром ходовым, то понемногу заработки росли, и в нашей хате стало уютнее. Я был последним из детей (а всего у меня было четверо братьев и две сестры), а вскоре после моего рождения за три дня бати не стало. Поплакала матушка, да делать нечего, надо было жить дальше, детей растить, благо старшие братья уже начали зарабатывать самостоятельно, а старшая сестрёнка уже вышла замуж за водителя трамвая и уже растила свою ляльку.
Рос я сорви-головой. Часто матушка причитала, что если бы был жив отец, ждала бы меня неминуемая порка, но и сама при случае могла такого леща ввалить за очередную шалость, что из глаз звездочки сыпались. А в шесть лет отправила она меня в школу, рассудив, что там-то я буду под присмотром. В школе мы, конечно, тоже чудили, но учителей боялись и уважали, а особенно директора школы, бывшего полкового комиссара Константина Петровича Чубатого. И всё-таки школа сделала из меня человека.
В июне 1942 года закончили мы школу, а тут уже война полыхает рядом с хатой. Собрали нас всех, выпускников, в военкомате, записали и отправили своим ходом в станицу Пашковскую, которая практически смыкалась с Краснодаром. Перед отправкой военком сказал, что если бы ситуация на фронте была полегче, всех нас отправили бы в военные училища, но поскольку надо помогать нашим войскам, то пока поучимся военному делу в сборном пункте, а там, после улучшения обстановки, поедем учиться. Его слова бы да Богу в уши, только получилось всё не так радостно.
В сборном пункте нас распределили по ротам и взводам учебного батальона 1173 стрелкового полка 349 стрелковой дивизии, и пошла учеба. Моим взводом командовал хромой после ранения лейтенант Макухин Степан Васильевич. Ох и натерпелись мы от него. День и ночь окапывались, бегали, переползали. К вечеру всё тело становилось деревянным, и команда «отбой» звучала как самая красивая музыка. За наше мученичество называли мы между собой лейтенанта «зверюгой», тихо ненавидели его, и только очутившись в бою поняли, что он научил нас беречь свои жизни. Не зря же говорят, что солдат живёт, пока копает. Правда, винтовок на всех не хватало, каски были одна на двоих, но всё-таки «Зверюга Макуха» за каких-то два месяца сотворил из нас подобие солдат.
А дела на фронте обстояли неважно. 24 июня пал Ростов-на-Дону, и немцы с румынами и венграми нагрянули на Кубань. Занятия закончились, и мы рыли противотанковые укрепления возле Пашковской. К нам на помощь прибыли жители города, и старики, женщины, а иногда и дети рыли укрепления вместе с нами. Ситуация становилась всё тяжелее, в небе хозяйничали фашистские «Мессеры» и «Юнкерсы», и нередко обстреливали строящиеся укрепления. Тогда мы и увидели первых убитых из числа мобилизованных на строительство горожан. Что происходит реально, никто из доступных нам командиров и комиссаров не знал. Нам говорили, что Краснодар станет неприступной крепостью, а мы должны до последнего оборонять понтонную переправу, соединяющую между собой левый и правый берега Кубани. 7 июля мы увидели приближающиеся немецкие части. Ох и завидовали мы их технике и оснащению. У них хватало и танков, и грузовиков, и мотоциклов, и шанцевого инструмента, а у нас было по одной винтовке Мосина на двоих да немного боеприпасов. Но страха не было, был какой-то охотничий азарт. Мы и сами не ожидали, что сумеем удержать переправу в течение нескольких дней, пока наши войска отступали в сторону Горячего Ключа и Туапсе.
Сколько нас там полегло, не скажут даже историки.  Нас хотя бы записали в военкомате и в строевой части полка, а сколько мирных жителей нашло смерть на той переправе, знает только Господь Бог. Я читал потом воспоминания участников тех боев, и никто не смог дать полную картину того, что происходило. В ночь с 10 на 11 июля немецкие диверсанты напали на штаб 30 стрелковой дивизии в Пашковке. Шума было много, паники тоже. Но всё-таки мы ещё держались. К полудню 11 июля командир батальона приказал нам переправиться на левый берег, и через несколько минут переправа была взорвана.
И начался наш «драп» в сторону Туапсе. Шли ночами, вначале в сторону Горячего Ключа, где можно было укрыться в лесу, оттуда по перевалам к берегу моря. Жрать хотелось невыносимо, но мы понимали, что только скрытность могла нам помочь. Шли мы почти неделю, и наконец 17 июля дошли до города. Там нас вначале отправили на фильтрационный пункт, но продержали недолго: шли тяжелые бои, и каждый солдат, тем более уже обученный, был на счету. Во-первых, в фильтрационном пункте мы впервые за последние недели нормально поели и поспали, во-вторых, чекисты не хуже нас знали реальную картину, сами побывали в боях, поэтому 21 июля меня после воспитательной беседы отправили на пополнение 1475 зенитного полка.
Времени на переобучение не было, и мы осваивали зенитное дело прямо на позициях. Поначалу мы радовались, поскольку зенитный полк находился не на переднем крае, но оказалось, что пикирующие с диким визгом «Юнкерсы» страшнее танков, а возможность погибнуть от пулемётного огня или взрыва бомбы была немногим меньше, чем у пехотинца на переднем крае. Но человек такая скотина, которая привыкает к любым условиям, и скоро разрывы бомб и шум пикирующих бомбардировщиков стали казаться привычным фоном, а тишина стала вызывать настороженность.
Позиции нашего дивизиона часто менялись, и мы практически на руках и немногих тощих лошадках перевозили с места на место наши 37-миллиметровые зенитные пушки, снаряды, прожекторы и кучу другого имущества. У нас полк был всё-таки в основном мужским, а 734 зенитный полк был в значительной степени укомплектован девчонками, которые с боем прорывались из-под Ростова к Туапсе. Как они, бедолаги, управлялись со всеми этими тяжестями, до сих пор не представляю.
Впрочем, жизнь на месте не стояла. Вчера мы обороняли Кавказ, а уже сразу после нового 1943 года вместе с наступающими войсками двинулись и мы, освобождая Кубань. Бои были ожесточенными, но двигались мы быстро, и уже в начале февраля вышли к окрестностям Краснодара. Почти неделю длились бои, и вот 12 февраля наш полк вместе с другими частями вошёл в Краснодар.
Трудно было назвать городом то, что мы увидели. Большая часть города лежала в руинах, деревья посечены осколками или вообще спилены, а жители, вышедшие нам навстречу, казалось, шатались от ветра. В горле у меня стоял ком, а на глаза наворачивались слёзы.
У командира батареи я отпросился на полдня и отправился на Дубинку, где был наш дом. Дома не было, точнее, от дома остались одни руины, но во дворе была землянка, накрытая каким-то одеялом, и из-под этого одеяла шёл дымок. Значит, кто-то из моих родных остался в живых.
Я отдёрнул одеяло и увидел маму, сильно постаревшую и похудевшую. Близоруко щурясь, она как-то недоверчиво посмотрела на меня и вдруг разрыдалась. «Ваня! Ваня! Неужели ты живой?», - причитала она. Потом мы сидели за снарядным ящиком, заменившим стол, и я слушал её рассказы о том, как жилось под немцами. Как устраивали облавы, как с огромным трудом удавалось найти пропитание. Про наших соседей-евреев, работящих и зажиточных, семья которых нашла последний приют во рву рядом с Первомайской рощей. Про машины-«душегубки», в которые часто загоняли случайных людей во время облав, устраиваемых немцами и полицаями. Рассказала она и о том, что известий о моих братьях, ушедших на войну ещё летом 1941 года, никаких нет, как и о зяте, а сестра с трудом спасла от голода свою дочку, мою племянницу.
Мама не хотела меня отпускать, но всё же деваться было некуда, и мне была пора возвращаться в свою батарею. Я обещал писать, и действительно, когда возникала малейшая передышка, писал письма. Только писать было особо некогда, то перемещались, то отстреливались от «железных птичек». За это время я был дважды ранен, но, слава Богу, легко, но время нахождения в госпитале было для меня настоящим праздником. Об этом я расскажу попозже, ну а пока о событиях, перевернувших мне душу.
Ну а мы после освобождения Кавказа двинулись на Запад, освобождали Белоруссию, Польшу, и в январе 1945 года уже были в Германии. И вот тут и случилась моя первая, и, наверное, единственная любовь.
Ну да обо всём по порядку. Отгремели победные салюты, и наш полк отправили в Саксонию, в город Штендал, или, как называли его у нас по аналогии с французским писателем, Стендаль. Хотя война тоже не обошла его стороной, но всё-таки городок казался мирным, каким-то открыточным. Тут были и башни средневековой крепости, и три кирхи, и много-много двухэтажных домов из с крышами из красной черепицы.
На первое время нас разместили по домам местных жителей. Жители, конечно, смотрели хмуро, но деваться им было некуда, да и наши бойцы делились с ними своими пайками, которые были для них «царскими подарками».
Нас, конечно, предупреждали, чтобы мы слишком тесно с немцами не общались, женщин не трогали, имущество не воровали. Довели до нас и приказ Верховного Главнокомандования о запрете отношений с местными жительницами, да ведь приказы приказами, а жизнь – жизнью.
Меня поселили вместе со всем зенитным расчетом в один из кирпичных двухэтажных домиков, не слишком пострадавшим от боевых действий. В нём жили старая фрау, седая, с величественной осанкой и строгим лицом, Доротея Кирхгоф, её невестка с потухшим взглядом, светло-серыми глазами и морщинистым не по возрасту лицом Вильгельмина Кирхгоф, и внучка старой фрау и дочка Вильгельмины – Луиза Кирхгоф. Луизе было 17 лет, у неё было правильное лицо с маленьким вздёрнутым носиком, слегка вьющиеся светло-русые волосы, голубые глаза и маленький ротик. В неё невозможно было не влюбиться, особенно если тебе недавно исполнилось двадцать лет, кровь бурлит, а до дома далеко.
Но вначале я держался от неё подальше, хотя мне сразу же показалось, что я ей интересен. Фрау Доротея сердито зыркала на внучку и читала ей длинные нотации, видимо, о том, как надлежит вести себя воспитанной девушке и как хранить девичью честь. У старой хозяйки была толстая старая книга с рисунками, где были изображены вся жизнь от рождения и до смерти, и я украдкой пару раз перелистал её. На картинках были изображены господа в старинных одеждах и дамы в кринолинах, детки разного возраста, согбенные старухи и скелет с косой, ведущий их к могильному холму. В общем, бабушка опасалась за честь своей внучки. 
Хотя Лиза мне очень нравилась, я старался держаться от неё подальше. Во-первых, меня учили серьезно относиться к девушкам, и, хотя с соседскими девчонками мы нередко весьма остро и вольно чесали языки, до близких отношений дело не доходило; во-вторых, я опасался, что связь с немкой закончится для меня большими неприятностями, поскольку особисты свой хлеб ели не зря, и ситуацией в нашем полку владели полностью. Так бы, наверное, и остались бы наши отношения чисто платоническими, да вмешался случай.
Вернувшись после наряда, я услыхал шум борьбы и громкий крик нашего наводчика Пети Зернова: «Сука фашистская, ****ь, она ещё кусаться будет! Не дашь – убью!». Я увидел, как Петя пытается зажать в углу Лизу, а она вырывается и что-то гневно тараторит по-немецки. Наводчик явно был навеселе, и, обращаясь ко мне, предложил вдвоем поиметь немку, тем более что она, мол,  и так виновата, как все фашисты, а батя её сгинул где-то на фронте. Но я, неожиданно для него, да и для самого себя, обхватил его сзади и оторвал от Лизы. Она с красным лицом и вся в слезах кинулась в свою комнату, а я напомнил Пете о комендатуре. Хоть он и был пьян, слово «комендатура» явно напомнило ему о неприятностях, и, хотя и дуясь на меня, он поблагодарил за то, что удержал его от крупных неприятностей. «Ладно, сегодня пусть гуляет, но до Лизки я всё-таки доберусь, ответит она за наши сожженные города!», - пробормотал он сквозь зубы и, пошатываясь, пошёл спать.
Надо сказать, что отношения с немками, несмотря на все угрозы со стороны комендатуры, всё равно были у многих наших бойцов. Кто-то из них отдавался от страха, кто-то – за паёк, потому что жили они впроголодь, а кто-то и из любви к искусству, поскольку многие из них не видели мужчин по несколько лет. Бывало всякое, в том числе и изнасилования, но в случае выявления подобных фактов бойца могли арестовать, и отправка в Союз была самым гуманным видом наказания для такого бедолаги. Всё шло сверху. Если в войсках у Конева и Рокоссовского жестко преследовали насилие по отношению к мирному немецкому населению, то те, кто брал Восточную Пруссию, рассказывали, что у них изнасилования местных жительниц большей частью не каралось, а даже негласно поощрялось командованием и политотделами. Было ли это так, или бойцы слегка привирали – не знаю, но поверить могу. Война вообще грязное дело, и взять тряпьё и продукты из покинутого хозяевами дома нередко  было вынужденной необходимостью, а не преступлением. Да и отношения с местными жителями что в Польше, что в Словакии были часто далеко не дружелюбными. Да, в городах встречали с цветами, а крестьяне нередко были готовы убить незваных гостей за взятую мелочь. Кто-то просто придуривался. Помню, как-то в Польше на фольварке на просьбу дать чего-нибудь поесть подросток-сын хозяина, крестясь, твердил, что «вшистко едно немец забрал» (всё забрали немцы), в то время как из сарая доносился запах созревающего сыра, а из хлева доносилось мычание коровы.
Ну да отошёл я от главной темы. После происшествия с Петром Лиза стала смотреть на меня своими глазками прямо-таки с нежностью, и я, сам того не ожидая, стал проводить с ней всё больше времени. Я боялся прикоснуться к ней, опасаясь распустить руки, а она, словно дразня, брала мою руку и подносила к своим губам. Я краснел, бледнел, сердце выскакивало из груди, но старался держаться отстраненно, чтобы , не дай Бог, не обидеть её. Даже фрау Доротея стала смотреть на меня более приветливо.
Надо сказать, что особого опыта отношений с женщинами у меня не было. За всю фронтовую жизнь кратковременные отношения были у меня лишь однажды в госпитале для легкораненых. После того, как спину посекли осколки, меня первый раз отправили в госпиталь. Ей-Богу, он мне показался раем: после операции я лежал на чистой кровати и мог спать, сколько влезет. Раны заживали, как на собаке, и меня, как выздоравливающего, направили помогать переносить тюки с бельём из госпиталя в банно-прачечный отряд и обратно. В том отряде служило несколько десятков женщин, и одна из них, несколько полноватая тётка лет под сорок по имени Марфа приметила меня и стала просить помочь перенести белье из прачечной в гладильную. Конечно же, я согласился, и там, на тюках белья, она потянула меня к себе. У меня до неё никого не было, и я не знал, как действовать. Она с улыбкой всё объяснила и показала, и я вдруг почувствовал себя не сопливым юнцом, а взрослым мужиком. Неделя, в течение которой я помогал носить белье, пролетела незаметно, и каждый день мы уединялись с Марфой в гладильной. И ничего, что она была значительно старше меня, у неё было двое детей, а муж пропал без вести в первые месяцы войны. Она казалась мне самой совершенной женщиной, и, если бы я мог, я бы женился на ней. Назавтра мне предстояло покинуть госпиталь и вернуться в свой полк. Не помню, что я говорил на прощание, но я видел в её голубых глазах слёзы. Я не знаю, какой женщиной она реально была, скандалила ли она с мужем и соседками, правильно ли воспитывала детей и сколько мужиков было с ней за её жизнь. Он навсегда осталась для меня первой женщиной, благодаря которой я стал мужчиной.
Так что в отличие от Лизы я был «опытным любовником». Но весь опыт улетучивался при взгляде на неё. Иногда вечерами я вместе с ней, переодевшись в гражданскую одежду, бродил по городку, осмотрев и крепостные башни, и три кирхи города, и Ярмарочную площадь. Единственное, что мы старались не попадать на глаза патрулям и возвращаться до начала комендантского часа. Несколько раз мне казалось, что патрульные узнавали меня, но, видимо, наличие девушки рядом сдерживало их служебное рвение.
 Общались мы на смеси русского и немецкого языков. В школе мы учили немецкий язык, но толком я его не знал. На войне я начал понимать отдельные немецкие фразы, но говорить не умел. Мне здоров помог старший сержант Марк Брехман из соседнего расчета, который, владея идишем, смог научить меня многим новым словам и привить определенный навык устной речи. Конечно, мой немецкий был далёк от классического, да и говорили в Штендале на своеобразном саксонском диалекте, но, тем не менее, я в основном начал понимать речь Лизы. И чем больше я узнавал её, тем больше хотелось мне официально жениться на ней, не задумываясь  о том, где мы смогли бы жить в дальнейшем. Я готов был навсегда остаться в Саксонии, хотя остатки разума напоминали, что это невозможно, и сами подобные мысли могли завести слишком далеко.
Наша близость случилась неожиданно. Мы сидели в её комнате, она напевала какую-то немецкую песенку, а затем внезапно подошла ко мне, тесно прижалась и поцеловала в губы. Я старался быть нежным, и всё случилось без сильной боли и крови. Лиза вдруг засмеялась и сказала, что никогда не была так счастлива.
Наши отношения становились всё крепче, но всё тревожнее смотрела на нас фрау Доротея. Мы жили вместе уже два месяца, и однажды Лизонька показала на живот и сказала, что она беременна. «Ich bin Schwanger», - эту немецкую фразу я запомнил навсегда.
Честно говоря, к чувству радости примешивались серьёзные опасения. Как я доложу об этой ситуации командованию, какое решение оно примет, как меня могут наказать. Но думать о плохом не хотелось. Фрау Доротея стала называть меня «Mein Schwiegersohn» (то есть зять), фрау Вильгельмина вышла из прострации и начала собирать белье для будущего внука, а Лиза просто радовалась тем изменениям, которые происходили в её организме. Казалось, что от неё исходит свет, так она радовалась будущему дитю.
Время шло, и я решил сообщить о своей ситуации замполиту нашей батареи старшему лейтенанту Фролову. Разговор был тяжелым. «Сержант, твою мать, ты позоришь Красную Армию, ты понимаешь, что никакого брака с немкой не может быть в принципе! А я собирался рекомендовать тебя в партию! Ты понимаешь, что тебя должны посадить за насилие над немецкой гражданкой, и хорошо, если отделаешься лагерем!» Прокричав всё это, Сергей Петрович подпёр голову рукой, тяжелым взглядом посмотрел на меня и прорычал: «Ну, а теперь выкладывай всё, как на духу!». Я рассказал практически всю историю, умолчав лишь о случае с Петром Зерновым, поскольку он тоже рисковал огрести по первое число. Фролов внимательно выслушал и сказал: «Ну, значит так! Насилия не было – это хорошо. То, что я об этом узнаю через три месяца после событий – хреново. Я должен посоветоваться с замполитом полка и особистом. Если повезёт, отделаешься достаточно легко!».
Вернувшись, в общих чертах я пересказал свой разговор Лизе. Она помрачнела. «Ваня, судьба против нас! Нам не дадут быть счастливыми! И моё дитя не увидит отца», - сказала она и заплакала. Я был готов свернуть горы ради нашего счастья, но сейчас чувствовал себя слабее ребёнка. Я надеялся, что всё устаканится, но в глубине души был готов к неприятностям. И они не заставили себя ждать.
На следующий день около полуночи в дверь дома фрау Кирхгоф громко постучали. «Комендантский патруль!», - произнёс старший наряда. «Сержант Авдеев, собирай манатки, поедешь с нами!» На сборы времени не дали. Быстро покидав нехитрый скарб в вещевой мешок, я вышел на улицу. Сзади слышались плач Луизы и всхлипыванья фрау Доротеи и фрау Вильгельмины. Взяв под руки, меня подвели к легковой машине и грубо затолкнули на заднее сиденье. Автомобиль покатился в направлении комендатуры, и я начал прикидывать, чего же мне ожидать.
В комендатуре разговор был коротким. «Сержант Авдеев, согласно распоряжения командующего войск ПВО Вы направляетесь для дальнейшего прохождения службы в Дальневосточный военный округ». Затем машиной комендатуры меня отвезли в Берлин, и там посадили в эшелон, следовавший в Союз. Старшему теплушки приказали не спускать с меня глаз, и через час поезд повёз меня в Союз.
Чувствовал я себя прескверно. Мало того, что меня оторвали от любимой женщины в то время, когда мужчина должен быть рядом, так и сделали это грубо и бесцеремонно. Я чувствовал себя страшным подлецом, но надеялся хотя бы написать Лизоньке с нового места службы. Адрес её дома в Стендале я запомнил навсегда.
Ко времени моего прибытия война с японцами закончилась, и я попал в артиллерийский зенитный полк, находившийся на окраине Хабаровска. Новый коллектив, постоянные  тревоги и боевая учеба, необходимость ежедневных хозяйственных работ не оставляли времени на воспоминания и страдания. Несколько раз я сходил со своими новыми товарищами в увольнение и даже познакомился с одной местной жительницей, настойчиво тянувшей меня к себе домой, но память о Лизоньке заставляла меня быть равнодушным к другим женщинам. Так что почти монахом я дослужил до увольнения в запас в 1949 году. Я писал письма, но ответа не было, и несколько раз меня вызывали к начальнику особого отдела, который обещал посадить меня за связь с иностранцами и возможный шпионаж. Однако дальше угроз дело не шло, хотя времена были суровые, и возможность попасть в Магадан или Норильск на десяточек лет была очень вероятной.
Семь лет были отданы Родине, которая беспокоилась  о моём моральном облике настолько, что вместо брака с любимой я оказался на другом конце нашей необъятной страны, и всё-таки я должен был мысленно благодарить Сергея Петровича Фролова за то, что меня просто перевели на другое место службы, а не отправили в лагеря.
Почти месяц добирался я из Хабаровска в Краснодар. Вот наконец и родные места, потихоньку приобретавшие прежний облик. Хотя следы разрухи оставались повсеместно, я видел, как восстанавливалась центральная улица города Красная, как снова бегали трамваи, а пленные немцы застраивали окраины крепкими двухэтажными домами. Мать была тяжело больна, и моё появление оказалось весьма кстати. Встав на учет в военкомате, я начал осматриваться вокруг в поисках работы, и тут работа нашла меня сама: я стал строителем в тресте промышленного строительства, занимавшегося восстановлением предприятий города.
Через два года меня вызвали к директору нашего треста, и он сообщил, что есть мнение направить меня на учебу в Политехнический институт на строительный факультет, а для того, чтобы не отрываться от производства, учиться я буду на заочном отделении. Сдача экзаменов прошла успешно, хотя и напомнила мне историю поступления одного моего сослуживца в военное училище. Он был младшим сержантом, и подполковник, принимавший у него математику, взглянув на исписанный им лист и на погоны, произнёс: «Два за знания, два за звание, итого четыре. Иди учись».
Вот так я стал студентом. Конечно, учиться на заочном было сложнее, чем на дневном, но по сравнению с войной это было намного легче. Физика, математика, строительная механика, сопротивление материалов, материаловедение, гражданское и промышленное строительство; лекции, семинары, практические занятия. Скучать было некогда. Сами сессии были моим любимым временем: я шёл в отпуск, лекции и практические занятия мне нравились, а главное, у нас была отличная учебная группа. Большинство составляли такие же демобилизованные офицеры, сержанты и солдаты, работавшие в различных строительных организациях, пара молодых женщин, трудившихся в трестах, и несколько бывших школяров, трудившихся на стройках и освобождённых от военной службы по здоровью. Кроме того, наступила оттепель, и разговоры на посиделках с гитарой и водкой часто были весьма острыми, невозможными ещё пару лет назад без принудительного доставления в «самое высокое здание в городе, откуда Колыма видна». Группой мы собирались только на время сессии, но зато в остальное время мы часто встречались как коллеги на многочисленных стройках города. И как-то время учебы пролетело незаметно, и вот уже в 1956 году я получил диплом инженера.
Надо сказать, что и мама, и сестра переживали за моё одиночество, и всё время пытались мне сосватать то кого-нибудь из соседок, то каких-либо из дочек подруг. Это были нормальные красивые девки, но сердце у меня ни к кому из них не лежало. Я не мог забыть Лизоньку, писал письма по знакомому адресу, но они возвращались обратно с пометкой «Адресат выбыл», обращался в «Красный крест», но всё было без толку. Мама плакала, проклинала «эту гадюку-немку», но ничего сделать не могла. Сестра тоже дулась на меня, но всё-таки иногда нотки сочувствия проскальзывали в её рассуждениях.
Так бы и остался я вечным бобылём, но тут открыли у нас торговый техникум, и меня по партийной линии направили туда заместителем директора по административно-хозяйственной части. Учились в техникуме в основном девушки и женщины со всего края, Адыгеи и соседних областей. И тут-то меня и накрыло осознание того, что Лизоньку я не встречу, а мужское естество требует отношений с женщиной. А поскольку был я целым заместителем директора, многие студентки были готовы на всё за «помощь» в учёбе. Я честно надеялся, что встречу среди них будущую жену, но оказалось, что большинство из них были не прочь просто повстречаться с молодым мужиком без каких-либо обязательств. Единственное, я не связывался со слишком юными  очницами, а два раза в год съезжались заочницы, и тут уж было мне раздолье, поскольку учиться им было некогда, а хорошие оценки получать хотелось.
И понеслось! Каких только красавиц у меня не было! И наши казачки, и приезжие из разных уголков Союза, и украинки, и польки, и гречанки, и немки, и еврейки, и армянки, и адыгейки. Правда, две последних категории больше беспокоились, чтобы всё было шито-крыто, чтобы не объясняться потом с не одобрявшей подобные связи роднёй. Были среди них и холостячки, и замужние, и разведённые. По поводу их семейного положения я не заморачивался: мужья должны были понимать, что в городе их жён поджидает много соблазнов, но ведь верно и то, что муж обо всём узнаёт последним. И как-то обошлось без разборок с оскорбленными мужиками, потому что баба не умеет хранить только чужие тайны, но свои бережёт очень даже основательно. Если девушка нравилась мне больше других, я дарил ей часы. За год часов десять-двенадцать у меня расходилось.  Сколько всего женщин было у меня, я точно не скажу, но сотни полторы были точно.
Конечно, такой образ жизни не способствовал возникновению семейных уз. Я знал, что практически каждый день я могу найти новую подругу для согревания своей постели, и меня это вполне устраивало. Никаких обязательств, никаких детей. Слёзы, конечно, бывали, и даже разборки между подругами, но всё это меня не волновало. Были ли дети? Насколько я знаю, нет. Если бы кто-нибудь из этих красавиц забеременел бы, и я знал, что это от меня, я бы тут же сделал ей предложение, но вот не срослось. Из «весёлых болезней» раза три ловил я триппер, но из-за этого с наградившими меня этим подарком дамами разборок не устраивал, а просто шёл в находившийся неподалёку кожный диспансер, где знакомые доктора без всякого официального оформления кололи меня пенициллином, и через неделю-другую я был здоров и годен к новым приключениям.
И лишь однажды я по-настоящему испугался. Я тогда встречался с разведённой женщиной из Белореченска по имени Катя. Она была разведёнкой, имела семилетнего сына и периодически возникавшего любовника, который всё никак не мог собраться жениться на ней, работала продавщицей в местном хозмаге и в техникум пошла для того, чтобы в перспективе стать заведующей секцией, а то и заместителем директора магазина. Было ей 27 лет. Среднего роста, с густыми каштановыми волосами и голубыми, как небо, глазами, чуть полноватая, со вкусом одетая, она привлекала мужские взгляды, и я не был исключением. Сошлись мы быстро, она остановилась у меня на квартире, и верите, мужики, мне даже захотелось на ней жениться. В постели всё было классно, она умела всё. Но как-то после бурных объятий я вышел покурить. Возвращаюсь, а она стоит раком и покачивается. Я попытался пристроиться сзади, а она вдруг сказала: «Оставь, Ваня! Мне так хорошо, я хочу побыть одна!» И я вдруг понял, что это мы, мужики, не можем жить без женщин, а они вполне могут управиться и без нас, во всяком случае в отношениях. После этого жениться я раздумал (благо, ничего ей не сказал), и жизнь вернулась в привычное русло.
Всё было замечательно, но со временем начались у меня осечки в постели. Знакомый доктор сказал, что это следствие моей беспорядочной жизни, и что только с постоянной партнёршей я буду чувствовать себя уверенно. Но вот как-то всё обошлось, только вот молодые девчонки стали относиться ко мне как-то осторожнее, и пришлось чаще знакомиться с женщинами за тридцать, а то и сорок лет.
А тут началась перестройка. С бабами я крутил уже реже, а вот о казачьих корнях вспомнил. Какой народ собрался тогда в казаках! Образованный, знающий историю, стремящийся восстановить казачьи традиции. Один будущий атаман Громов чего стоил, университетский доцент! А кто-то из казаков за свою идею и голову сложил, как Саша Берлизов в Приднестровье. Сшил я себе черкеску, надел папаху, ну а погоны капитанские, потому что был я капитаном запаса. После окончания института вызвали в военкомат и отправили на три месяца на сборы. Так я стал офицером. А вот кресты на себя, как иные казачки, не надеваю, потому как говорят у нас про таких: «Дед был казак, я сын казачий, а ты хрен собачий». Как старика, меня уважают. Ведь не зря же говорят, что женатый всю жизнь живёт как собака, а помирает как человек, а холостой живёт как человек, но помирает как собака.
Вот только хотелось бы хоть перед смертью узнать, как же там было с моей Лизонькой. Чувствую, недолго мне ещё казаковать, призовёт меня Господь, и сказать ему будет нечего. Жил, грешил, баб любил, а своего дома не сотворил. Эх, мужики, устал я, пора на боковую!

                Глава третья. Солидарность – основа жизни.

Дед Авдей отвернулся к стенке и даже начал слегка похрапывать, и свой рассказ начал ростовчанин Сергей.
- Ну, мужики, жизнь у меня была полегче, чем у дедули, но своих проблем и мне хватало. Родился я в Ростове-на-Дону в 1960 году, в 1977 году закончил школу в Нахичевани (район Ростова), и встал ребром вопрос, куда поступать. Батя у меня всю жизнь гамбалил на стройке, зарабатывал хорошо, но здоровье потерял. Так что идти на строительный факультет мне не очень-то и хотелось. Пойти в медицинский, как мама, работавшая терапевтом в поликлинике, вроде бы и хотелось, но слишком большим был конкурс, да и слишком много в этом институте было студентов из Закавказья, часто не слишком хорошо говоривших по-русски, но зато легко сдававших экзамены, и все понимали, за счет каких специфических способностей это им удавалось. Так что и медицинский институт отошёл на второй план. Вроде бы интересно было бы поступить в Ростовский институт народного хозяйства и стать экономистом или товароведом, но заниматься бухгалтерией меня тоже не привлекало. Да и первоначальная зарплата у выпускников этих институтов была не выше 120 целковых, а до вожделенного распределения дефицита ещё дорасти надо было.
Парнем я был здоровым, комиссию в военкомате прошёл без проблем («Годен к службе в воздушно-десантных войсках»), успеваемость в школе была вполне приличная. И когда в конце января к нам в школу пришёл офицер из военкомата и стал агитировать поступать в военные училища, я заинтересовался этим вопросом и подал заявление на поступление в Сызранское высшее военное училище лётчиков, готовившее вертолётчиков.
Где находится Сызрань, я понятия не имел, как, впрочем, и о том, что такое служба вертолётчиком, но форма у лётчиков была красивой, зарплата хорошей, и перспективы для дальнейшей жизни очень приличными. Поэтому я с пониманием относился к заполнению кучи анкет, повторным медкомиссиям и прочим мелким неприятностям. И моё терпение было вознаграждено: в конце мая я получил вызов в Сызрань. Сразу после выпускных экзаменов и вручения аттестата я собрался ехать в новую жизнь.
Прощание с родимым домом было недолгим. Папа хмурился, мама тихонько плакала, приехавший из станицы Егорлыкской дед, принимавший участие ещё в Гражданской войне, всех утешал, расписывал прелести моей будущей службы и обещал непременно генеральские погоны. С пацанами-одноклассниками мы смотались на левый берег Дона с парой бутылок водки, а девчонки-одноклассницы уклонились от этого мероприятия, ссылаясь на необходимость готовиться к вступительным экзаменам в институты (понятно, что они больше опасались за свою репутацию). Подвыпивши, мы клялись в вечной дружбе и обещали друг другу готовность всегда прийти на помощь в случае необходимости. «Один за всех и все за одного!» - как клялись когда-то друг другу мушкетёры из романа Дюма. Да мало ли что говорится под алкогольными парами!
Почти сутки я ехал до Сызрани. На вокзале меня и ещё нескольких кандидатов на поступление встретил прапорщик и усадил нас в автобус с черными армейскими номерами. Через полчаса мы прибыли в Сызранское высшее военное авиационное училище. Нас повели на склад, и через час мы с другими кандидатами казались близнецами, одетыми в одинаковое зеленое обмундирование и постриженными «под ноль».
После обеда в огромной столовой, уставленной одинаковыми столами и стульями, нас собрали на плацу и сообщили, что располагаться мы будем в учебном вертолётном полку в городе Пугачеве,  и там же будем сдавать экзамены.
Прибыв в Пугачев, нас сразу же направили на медицинский осмотр, где очень тщательно смотрели уши и рот, делали кардиограмму под нагрузкой и крутили на специальных креслах. По итогам осмотра почти треть кандидатов отсеялась, а у нас началась подготовка к экзаменам. Утро начиналось с подъёма в 6 часов, интенсивной зарядки и завтрака. Затем занятия по физической и строевой подготовке, обед, а после него самоподготовка. В таком режиме мы прожили целую неделю. Честно говоря, времени на повторение изученного в школе материала элементарно не хватало, так что определённые сомнения в степени своей готовности к экзаменам у меня были.
Наконец-то начались экзамены. Мы писали сочинения на тему, почему мы хотим стать лётчиками, решали уравнения, объясняли физические законы, бегали кроссы и подтягивались. Но вот пришло время объявить фамилии счастливчиков, поступивших в училище. Несмотря на мои сомнения по поводу результатов экзаменов, я попал в их число. Итак, с 1 августа 1977 года я был зачислен в число курсантов единственного в Союзе вертолётного училища.
Месяц курса молодого бойца запомнился постоянной усталостью от кроссов, рытья окопов, строевых занятий, и в конце мальчишеское счастье от первых стрельб из настоящего автомата, хотя мы больше мазали, чем попадали. В начале сентября мы приняли Присягу, и пошли учебные будни. Снова математика, физика, изучение Уставов, основы авиационной техники, общевойсковая тактика. Раз в неделю мы выезжали на стрельбы. Было интересно, но тяжело. Но все мы жили ожиданием первых полётов на вертолётах.
В нашей учебной 37-ой роте было 180 человек, разбитых на учебные взводы (классные отделения) по 30 курсантов. В моём взводе было трое сержантов, ранее служивших в войсках, а сам взвод представлял из себя почти весь Советский Союз в миниатюре. Это и латыш Зигмунт Калниньш, и таджик Хосров Норов, и белорусы Владимир Вашкевич и Дмитрий Рогинский, и украинцы Пётр Савченко, Михаил Свириденко и Константин Довбыш, и мордвин Сергей Канатов, и молдаванин Павел Гросу, и алтаец Сергей Мундусов. За год мы все сдружились и помогали друг другу и на занятиях, и в свободное время. На первом курсе увольнения были крайне редкими, и мы все поневоле варились в одном котле.
Постепенно добавлялись профильные предметы: аэродинамика, общее устройство вертолётов и их эксплуатация, метеорология, тактика ВВС. На втором курсе должны были начаться практические полёты, но тут случилось событие, перечеркнувшее все планы.
Перед вторым курсом проводилось повторное медицинское обследование, и при снятии кардиограммы под нагрузкой у меня выявили учащенные сердцебиения, «спонтанную синусовую тахиаритмию», как написали в моей медицинской книжке.  Трижды проводились повторные обследования, и вердикт врачей был неутешителен: «Годен к военной службе, негоден к лётной работе». Это влекло отчисление из училища и отправку в войска, поскольку прослужил я всего год, а срок службы по закону был два года. Как объяснил мне потом знакомый кардиолог, эта аритмия является достаточно распространённой в подростковом и юношеском возрасте и проходит через несколько месяцев или лет бесследно, не требуя лечения, но на тот момент путь в небо оказался для меня закрыт.
На время до отправки в другую часть меня отправили в батальон обеспечения учебного процесса училища. Это было очень своеобразное подразделение. Большинство срочников прибыли туда или из Средней Азии, или из республик Северного Кавказа и Закавказья. Знакомую всем дедовщину дополняло деление по землячествам, и в результате вновь прибывшие солдаты из Чечено-Ингушетии или Дагестана оказывались в привилегированном положении за счет земляков более ранних призывов, а, следовательно, полы принципиально не мыли и от хозработ отказывались, заявляя, что настоящему горцу и мусульманину не пристало заниматься «женской» работой, и при этом пинками заставляли выполнять эту работу других мусульман, призванных из Узбекистана. С киргизами, таджиками и туркменами у горцев были сложные отношения: эти ребята могли постоять за себя. Славяне были в меньшинстве, и их мнения никто не спрашивал. Кроме того, большинство срочников с чёрной  завистью относились к курсантам, и я понимал, что моё пребывание в батальоне вряд ли будет приятным.
И точно, меня встретили не слишком приветливо. Дневальный  по роте дагестанец Мага с опущенным до ширинки ремнём с болтающимся на нём штык-ножом  и расстёгнутым воротничком ХБ презрительно глянул на меня и сказал: «О, офицерик… . Нам тут как раз полы мыть некому. Да и красивый парень, трахать можно…». Я не стал ждать продолжения размышлений Маги о том, как и в какой позе он хотел бы меня поиметь, и зарядил ему в рыло (лицом назвать его ухмыляющуюся физиономию было невозможно). «Всё, ты не жилец, ночью тебя убивать будем», - прошипел он, поднимаясь с пола. Вечер переставал быть томным, тем более что земляков у Маги было более чем достаточно.
Но Мага и его кенты не учли одного: спайки нашей курсантской роты. Через полчаса после отбоя в гости в батальон обеспечения пришли мои товарищи. Разговор был коротким. На любую попытку пырхнуть на меня или какого-либо другого курсанта следовал резкий ответ. «Ни дай Бог, если тронете Серёгу или ещё что случится – убьём!», - заявили они, подчеркнув слова кулаками с намотанными на них ремнями с металлическими бляхами. До драки не дошло, но срочники из БОУПа больше меня не задевали. Так, благодаря своим товарищам, я через неделю спокойно дождался направления в войска, и никто из местных «дедов» или кавказцев в течение всего этого времени не донимал меня.
Меня направили в радиотехническую роту ПВО в Кокчетав, это на Севере Казахстана. После короткого обучения я стал оператором радиолокационной станции. Коллектив был маленький и дружный, ни дедовщины, ни землячеств здесь не было и в помине, потому что все мы через день ходили на посты, а когда люди заняты делом, им не до выяснения отношений на ровном месте.
Оставшийся год службы пролетел незаметно, и в конце октября 1979 года я вернулся в Ростов. Поступил на рабфак архитектурно-строительного института, и летом следующего года был зачислен на факультет гражданского и промышленного строительства. Вот ведь не хотел, а пошёл по папиным стопам.
Ну а дальше после выпуска жизнь как у всех: инженер в строительном тресте, начальник участка, заместитель директора треста. Отец удивлялся моей быстрой карьере, он начальником участка стал только после 40 лет. Женитьба, получение квартиры, дети… . Всё как у всех, если бы не Перестройка. Вначале эйфория от новых возможностей, первые лёгкие деньги в кооперативе, открытом при нашем тресте. А потом резкий спад.
1992 и 1993 годы я вспоминаю с ужасом. Задержки зарплаты, ежедневный рост цен, перебои в снабжении, и на этом фоне трестовский кооператив приказал долго жить. Было такое ощущение, что это навсегда. Но руки я не опускал, с парой сотрудников треста мы организовали новую фирмочку по строительству коттеджей. И примерно с середины 93 года наши дела пошли на поправку. «Новые русские» (большей частью бандюганы, хотя изредка попадались и приличные люди) кинулись самоутверждаться за счет огромных вычурных особняков. Мы строили и подобия рыцарских замков, и российских богатых дворянских усадеб, а однажды даже был заказ на подобие египетской пирамиды во дворе одного из таких дворцов.
Был у нас заказ от крутого курда Али с армянской фамилией, торговавшего всем подряд, и, похоже, снабжавшего своих соплеменников в Турции всякими интересными штуками с армейских складов. Выглядел он крутым мафиози: красный клубный пиджак, толстенная золотая цепь на волосатой груди, все пальцы в огромных золотых перстнях, а рот сиял двумя рядами золотых коронок. Он предложил построить ему новый семейный замок за сумму, почти в два раза превышающую наш стандартный прайс. Мы довольно быстро согласовали проект, получили аванс и принялись за строительство. Дело шло споро, деньги на текущие расходы выделялись исправно, и через семь месяцев дом был построен под ключ. Нас с нашими работниками радушно принимали его родные, и мы уже рассчитывали, сколько денег получим и как их потратим, но перед самым днём расчёта Али уехал в неожиданную командировку куда-то в Сибирь. Мы пытались созвониться с ним, но телефон он не брал, на послания по пейджеру не реагировал, а его любезные родственники резко перестали нас узнавать. А когда мой партнёр случайно встретил его возле популярного среди братвы кабака, Али сделал вид, что не узнал его. Партнёр проявил настойчивость, и тут любезный Али достал «волыну» (пистолет) и заявил, что это мы ему должны за некие строительные косяки, и мы должны благодарить Аллаха за то, что он не отвёз нас для разговора в ближайшую лесополосу. Стало понятно, что своих денег мы уже не увидим.
Бывало всякое. Мы тут с друганом недавно по видаку «Бригаду» снова смотрели. Многое в фильме «залакировано». Настоящие бандиты могут демонстративно кинуть сто баксов нищему, но часто платить за выполненную работу не хотят. Мы так пару раз попадали на «бабки», как с Али, а потом организовали свою группировку, привлекая в неё только родственников и хороших знакомых, в первую очередь уволенных из войск или «ментовки» офицеров, слегка вооружились, и тогда деньги за выполненную работу мы стали не просить, а требовать. Тем более, что бывшие менты организовали проверку наших потенциальных клиентов, и случайных заказов у случайных людей мы уже не брали. И дело пошло. Конечно, где-то мы ходили по краю лезвия, но менты нам не мешали, а авторитетные ребята стали воспринимать как равных себе, а не «лохов позорных». К концу девяностых РУОПы так прижали бандюков, что беспредел в отношении предпринимателей практически исчез, а уж в начале нулевых и вовсе деловой оборот стал почти цивилизованным. Те понтовитые ребята, которые не захотели легализоваться в качестве нормальных предпринимателей, могли уехать на десяток лет в места, куда Макар телят не гонял. Правда, остальным пришлось находить контакты с ментами и фэйсами, чтобы не мешали, ну да ведь деньги и вежливость – лучшая «смазка». Постепенно наша фирма стала строить не только в Ростове, но и по всему Югу России. Вместо коттеджей мы стали строить многоэтажные дома, и теперь назывались не просто строителями, а девелоперами. Дело это выгодное, люди рвутся стать собственниками индивидуальных квартир, и при хорошей организации дела бабла хватает и на строительство, и себе в карман, и за услуги нужным людям заплатить. Но ухо надо держать востро, иначе или на деньги кинут, или готовое разрешение отберут, или с помощью «общественников» и знакомых ментовских начальников уголовное дело возбудят.
Сейчас много говорят про коррупцию, обещают задавить её на корню. А ты попробуй с нынешними законами хоть самый плохенький проектик согласовать в горархитектуре. А тут знаешь, что за «толику малую» всё согласуют и даже чаем напоят. Другу надо было сына в ментовской университет устроить – двести косарей, и всё, учится сынок, будет с экономической преступностью бороться, и ничего, что у папы две ходки было. Надо было место на кладбище для любимой тёти организовать – сто тысяч, и хорони её на закрытом кладбище. А завтра вдруг прижмут коррупцию, и что? Ты же не будешь знать, как и с кем вопросы решать. Без коррупции наша российская экономика рухнет, точно говорю!
Эх, ладно! Заболтался я о своих делах! Давайте, мужики, выпьем за солидарность и хороших друзей, ведь если бы не они, не сидел бы я с вами в купе, а лежал бы в земле или инвалидом стал бы, а то бы и зону топтал. А так всё зашибись: дом есть, жена есть, да и на стороне есть кого приголубить, дети выросли, старшего хочу в Академию ФСБ отправить, а дочку, когда подрастёт – в Лондон, пусть языки учит и правильной жизнью живёт, да и сам я уже второй созыв в областных депутатах. Денег хватает, в друзьях замы губернатора да генералы с полковникамии разные, в основном фейсы и менты, на охоту с нужными людьми пристрастился ходить, во всяких пафосных мероприятиях принимаю участие… .   
Только вот порой скучаю я по училищу, по своему курсу, и жалею, что так и не полетал на вертушке. Может, куплю себе «Робинсон», тогда и полетаю. А возможно, и не было бы меня на свете, вон на нашем веку и Афганистан был, и Чернобыль, и Ангола с Мозамбиком, и Эфиопия с Сомали, и Таджикистан, и Чечня. Сколько моих однокурсников погибло, а я всё живу. Всё хорошо, только тошно иногда, ребята!
Коля предложил пойти покурить, но Серёжа отказался, сказав, что устал и хочет отдохнуть.



                Глава четвёртая. Путь воина.

За окном пролетали рязанские леса с редкими просветами полей, покрытых снегом. Кое-где деревья были повалены бурей, налетевшей на Центральную Россию летом прошлого года. Судя по количеству этих деревьев, лесничествам заниматься расчисткой лесов было явно некогда, да и не на что. Проводница унесла гранёные стаканы из-под чая в железнодорожных подстаканниках.
Мы с Колей вышли в тамбур. Хотя я и не курю, но понимаю, что для курящего человека сигарета – вещь необходимая, позволяющая расслабиться и подумать. Вначале разговор не клеился, но постепенно мы начали вспоминать разные истории из своей жизни, и оказалось, что мы в одно и тоже  время были в Дагестане и Чечне, только наш отряд находился в трёхмесячных командировках, а бригада Коли начиная с сентября 1999 года непрерывно находилась в зоне контртеррористической операции.
Но, в отличие от меня. Коля побывал и на первой войне, а я застал лишь вторую.
В наших биографиях оказалось немало сходного, но хватало и различий. Коля после призыва и учебы в приграничном Термезе попал в Афганистан. Служил он командиром мотострелкового отделения 177 мотострелкового полка 108 мотострелковой дивизии. Полк был дислоцирован в городке Джабаль-Уссарадж, находившемся рядом со знаменитым перевалом Саланг. Мотострелковые подразделения в основном несли комендантскую службу на блок-постах вдоль «Дороги жизни», как называли трассу, обеспечивавшую связь между советским Термезом и Кабулом.
Пришлось ему и отстреливаться от душманских налётов, и принимать участие в зачистке кишлаков вдоль трассы, и растаскивать сожженные в обстреливаемых колоннах  автомобили и доставать из них обгоревшие трупы наших бойцов. Во время одного из наиболее яростных налётов, когда бойцы удерживали блок-пост из последних сил в ожидании помощи, он получил пулевое ранение правого плеча. Кость не задело, но в госпитале пришлось поваляться. За этот бой его наградили медалью «За отвагу». А в конце 1985 года пришёл срок ехать домой.
В городе Калач в то время найти работу было несложно. Он пошёл работать тестомесом на местный хлебозавод, и так бы там и работал, если бы в начале февраля 1986 года его вызвали в военкомат. Там ему сообщили, что в Волгоградском педагогическом институте создается факультет подготовки преподавателей начальной военной подготовки и физкультуры, и как ветеран Афганистана он имеет преимущественное право на поступление. На замечания о том, что за эти годы он напрочь забыл школьную программу, ему возразили, что дело это государственной важности и вопрос его поступления уже согласован.
Родители, узнав о предложении, горячо его поддержали, сказав, что высшее образование никогда не помешает, а уж продуктовые посылки из Калача в Волгоград всегда можно отправить, так что с голода он там точно не умрёт.
В июне месяце Коля рассчитался на хлебокомбинате и поехал в Волгоград. Здание пединститута на проспекте Ленина внушало почтение. «Да, - подумал он,- это не шарашкина контора». При сдаче документов никаких вопросов не возникло, вступительные экзамены прошли очень легко, и вот он уже студент. Учиться на факультете было действительно интересно, здесь в большей степени изучали военные дисциплины почти в объеме военного училища, а также предметы, необходимые для будущего учителя физической культуры. Студентам сразу же предоставляли общежитие, платили повышенную стипендию, так что жить, пусть и не богато, было вполне можно.
Учеба пролетела незаметно. За пять лет было всё: и выезды «на картошку», и долгие ночные разговоры с сокурсниками, в большинстве своём тоже служивших или в «горячих точках», или на границе, и встречи с девушками. На третьем курсе он всерьёз влюбился в студентку исторического факультета Татьяну, и к концу института они поженились, а буквально через пару месяцев после окончания института родился сын.
На дворе стоял 1991 год. По распределению они должны были ехать в Калачевский район Волгоградской области, в посёлок Волгодонский, но Татьяна с ребёнком остались в Калаче у его родителей, а Коля пошёл преподавать НВП и физкультуру в поселковой школе. События августа 91 года проскочили мимо их семьи, а вот последствия вскоре дали себя знать.
В 1992 году начались задержки зарплаты, цены росли так быстро, что зарплатные деньги не поспевали за ними, и началась приватизация. На полученные ваучеры они приобрели акции фонда «Нефть.Алмаз.Золото», но вскоре пожалели, что не обменяли их на пару бутылок водки. Водка была реальным бартерным продуктом, а дивидендов на акции надо было ожидать, когда рак на горе свистнет. Коля метался в поисках подработок, но их было мало, и далеко не всегда выполненную работу оплачивали сразу же.
И тут школьный друг предложил попытать счастья и попробовать устроиться в недавно дислоцированную в Калаче бригаду Внутренних войск. Действительно, кадровик бригады принял их весьма любезно, а узнав, что Коля – лейтенант запаса, к тому же имеющий афганский опыт и квартиру в Калаче, предложил ему должность командира взвода. «Золотых гор не обещаю, - произнёс подполковник, - но денежное довольствие и паёк гарантирую». В Волгограде в поликлинике МВД он быстро прошёл комиссию, сбор документов и бумажная волокита с запросами-ответами заняла всего два месяца, и вот уже в конце сентября 1992 года лейтенант Тиверцев принял взвод.
Надо сказать, что бригада, созданная в сентябре 1988 года, уже успела повоевать в Нагорном Карабахе, Армении, Северной Осетии и Кабардино-Балкарии. И долго ждать командировки Коле не пришлось. В конце октября 1992 года резко обострилась обстановка в Пригородном районе Северной Осетии. Начались столкновения между осетинами и ингушами, которые считали Пригородный район незаконно отторгнутым в 1944 году, при выселении вайнахов из родных мест. На местах всё решала толпа разгневанных людей, подогреваемых боевиками. Объективной информации практически не было, все ориентировались на слухи. Говорили, что бронетранспортёр североосетинской милиции задавил ингушскую девочку, что осетинские милиционеры оказались в засаде и были расстреляны. Утром 31 октября ингушские боевики у села Чермен разоружили пост Внутренних войск, разгромили пост ГАИ и местное отделение милиции. Так что обстановочка была ещё та.
В начале ноября оперативный батальон, в который входил Колин взвод, прибыл в посёлок Октябрьское Северо-Осетинской АССР, являвшееся центром Пригородного района. На следующий день Колю с бойцами отправили в село Куртат и разместили в средней школе. Занятия из-за начавшихся столкновений были отменены, и бойцам никто не мешал. Для укрепления пункта временной дислокации выделили несколько десятков мешков, в которые засыпалась земля, становившаяся защитой от пуль и осколков для солдат, пару мотков колючей проволоки, из которой соорудили дополнительное ограждение, и десяток сигнальных мин, размещенных на наиболее опасных направлениях.
Надо сказать, что принятые меры были не напрасными. Вокруг школы периодически ходили мрачные мужики в папахах, но попыток захватить её не предпринимали. К тому же, благодаря предпринятым федеральными властями мерам, первоначальный накал конфликта спал, значительное количество ингушей выехало из спорного района, так что в этот раз в реальных боевых действиях Коле с его бойцами участвовать не пришлось, хотя его взвод постоянно патрулировал улицы посёлка.
Неподалёку разместилась рота 131-й Майкопской мотострелковой бригады, и Коля с завистью смотрел на принадлежавшую ей бронетехнику и вооружение бойцов. Достаточно быстро и офицеры, и бойцы из разных подразделений перезнакомились, и начались визиты друг к другу. За дружескими застольями время летело быстрее, но бдительность не теряли, помня, что неприятности приходят тогда, когда их не ждут. В те дни никто не мог предвидеть страшную участь, которая постигнет майкопчан в только что наступившем 1995 году при штурме Грозного.
Однако три месяца командировки пролетели, и 22-ая бригада вернулась в пункт постоянной дислокации. Начались армейские будни, занятия с личным составом, оформление документации, наряды. Постепенно менялся личный состав: старослужащие увольнялись в запас, а из учебных подразделений приходили новые, ещё не обстрелянные, бойцы. Правда, иной раз эти бойцы казались тощими цыплятами, недоедавшими дома из-за внезапно оставшихся без работы родителей, но за то время, что бригада находилась в пункте постоянной дислокации, постепенно отъедались, матерели и становились почти что настоящими вояками.
В конце мая Колин батальон вновь собрался в Северную Осетию. Осетино-ингушский конфликт вроде бы затух, но начинались серьёзные проблемы с объявившей себя независимой Ичкерией. Джохар Дудаев активно создавал чеченскую армию, и было понятно, что рано или поздно с этой силой придётся схлестнуться. Чечня напоминала перегретый котёл. Большую часть бывшей Чечено-Ингушской АССР контролировал Дудаев, Ингушетия стала самостоятельной, Надтеречный и Шелковской районы подчинялись Временному совету Чеченской Республики под руководством Доку Завгаева и Умара Автурханова, метались между Дудаевым и Завгаевым Руслан Лабазанов, когда-то возглавлявший охрану ичкерийского президента, и Бислан Гантамиров, бывший одно время мэром Грозного. И всё это накладывалось на стремление различных сил установить контроль над грозненской нефтью и нефтеперегонным заводом. Чечня превратилась в «серую зону», через которую шёл поток контрабанды, а выходцы из республики активно захватывали позиции в криминальных структурах по всей территории России. Оставшееся без работы население Чечни грабило поезда, проходившее по территории республики, а русское и прочее невайнахское население стремилось бежать от повседневного бытового террора. Вряд ли мы когда сможем узнать точные цифры жестоко убитых, обобранных, изнасилованных людей, на судьбу которых «большим дядям» из Москвы было наплевать с высокого дерева.
Бурлил весь Кавказ. Грузия, руководимая захватившими власть «ворами в законе», потеряла Абхазию и Южную Осетию, Аджария во главе с Асланом Абашидзе стала практически независимой от Тбилиси, опираясь на российские штыки, в Азербайджане Эльчибей был вынужден возвратить к власти Гейдара Алиева, а в Гяндже и Ленкорани были подавлены мятежи полковников Сурета Гуссейнова и Альакрама Гумматова. Продолжалось противостояние в Нагорном Карабахе. Ну а на Северном Кавказе к межнациональным проблемам добавилась активная деятельность ваххабитских эмиссаров, и Кодарская зона Дагестана постепенно переходила под их контроль.
Да и в Осетии было неспокойно. Через Южную Осетию шёл поток контрабандных грузов, в первую очередь спирта и сигарет, а местные предприниматели активно создавали спиртовые заводы. 1 августа 1993 года в результате террористического акта погибли заместитель председателя Совета Министров России Виктор Поляничко и командующий 42-го армейского корпуса генерал-майор Анатолий Корецкий. Так что без дела Колин взвод не сидел, и только в конце сентября Коля вернулся в Калач.
В это время в Правительстве в ходе острых дискуссий решался вопрос дальнейшей судьбы Чечни. В конечном итоге решили поддержать Временный совет Чеченской Республики Автурханова, и начали готовить штурм Грозного, в котором должны были участвовать сторонники ВСЧР, к которым примкнули наконец-то определившиеся Руслан Лабазанов и Бислан Гантамиров. Поддержку должны были оказать танки и авиация. Для этого в Кантемировской дивизии ФСК начала вербовать танкистов. Казалось, всё было предусмотрено, но 26 ноября 1993 три колонны танков, БТР и грузовиков с бойцами оппозиции, с разных сторон вошедшие в Грозный, оказались пленёнными дудаевцами.
Ситуация быстро сползала к полноценной русско-чеченской войне. Внутренние войска тоже не оставались в стороне. Правительство постепенно укреплялось «ястребами». На смену Сергею Шахраю, тоже далеко не «голубю  мира» на посту министра по делам национальной и региональной политики пришёл бывший губернатор Краснодарского края Николай Егоров, имевший личный интерес в восстановлении контроля над Чечнёй: его дочь вышла замуж за племянника Генерального прокурора Чечни (именно так называлась эта должность в полунезависимой республике) Бека Басханова, пытавшегося взять под контроль чеченский нефтепровод. Поэтому он всячески препятствовал возможной личной встрече Бориса Ельцина и Джохара Дудаева, с которым он был лично знаком. Ведь такая встреча могла предотвратить казавшуюся неотвратимой войну, а значит, вопрос о чеченской нефти мог решиться не в пользу Басханова. Дудаев несколько раз по разным каналам обращался к Ельцину с просьбой организовать личную встречу, но его призывы были «гласом вопиющего в пустыне», слишком многие в  окружении Президента России были заинтересованы в том, чтобы Чечня оставалась «чёрной дырой» на теле России, через которую было очень удобно торговать любыми, в том числе и запрещёнными к обороту, вещами. А Джохар пытался построить нормальное государство, но даже в его окружении у слишком многих были гешефты с новой российской элитой, да и особенности чеченского общества и менталитета не позволяли подчиняться выходцу из не самого сильного орстхойского тейпа Ялхорой представителям более многочисленных и сильных тейпов. И к концу 1994 года война стала неизбежной. Конечно, хватало заинтересованных лиц и помимо Егорова, но его роль в последующих событиях трудно переоценить.
На заседании Совета безопасности 29 ноября министр по делам национальностей Николай Егоров заявил, что 70 % чеченцев поддержат ввод войск и будут посыпать российским солдатам дорогу мукой, а остальные 30 % отнесутся нейтрально. Ссылался он при этом на социологические исследования, проведённые министерством. Директор ФСК Сергей Степашин подтвердил слова Николая Дмитриевича, а министр обороны Павел Грачёв, ранее возражавший против боевых действий, пообещал в максимально короткий срок разгромить дудаевские формирования и восстановить законную власть в Грозном. По итогам заседания было принято решение создать Группу руководства действиями по разоружению бандформирования в Чечне, а 1 декабря был нанесён бомбоштурмовой удар по аэродромам Калиновская и Ханкала, уничтоживший всю авиацию Дудаева. 11 декабря Президент Российской Федерации Борис Ельцин подписал Указ № 2169 «О мерах по обеспечению законности, правопорядка и общественной безопасности на территории Чеченской Республики». И началась первая чеченская война.
11 декабря 1994 года бригада была поднята по тревоге. Командирам подразделений довели Указ №2169, и 12 декабря большая часть личного состава бригады на бронетехнике выдвинулась в Северную Осетию, где влилась в состав Моздокской группировки федеральных войск. Так для Коли началась Первая Чеченская война.
20 декабря бригада совместно с армейскими мотострелками заняла посёлок Долинский Грозненского района Чечни. Посёлок был не простой, 12 декабря возле него федеральные силы были обстреляны из «Градов», поэтому была проведена зачистка населённого пункта с целью поиска боевиков и оружия. Местное население смотрело недобро, но поисковым мероприятиям не препятствовало. Бойцы чувствовали себя неловко при проведении обысков, особенно когда женщины устраивали истерики, но понимали, что от тщательности осмотра зависит их собственная, и не только, жизнь. В нескольких домах было обнаружено огнестрельное оружие, четыре человека не смогли предъявить документы и были задержаны и переданы оперативной группе ФСК.
Моздокская группировка Объединённой группы войск (сил), в состав которой входила Калачёвская бригада, блокировала Грозный с северо-западного направления. До штурма города оставалось 11 дней. А пока по городу работали авиация и артиллерия. Звук от разрывов снарядов и бомб долетал до расположения бригады. К ним постепенно привыкли, и если в первые дни молодые бойцы инстинктивно вжимали головы в плечи при звуках разрывов, то сейчас они перестали обращать на это внимание. В целом у солдат происходящее вызывало любопытство, ведь настоящей войны они пока не видели.
31 декабря 1994 года начался штурм Грозного. Эта печальная дата навсегда вошла в российскую историю. Внутренние войска к нему не привлекали: предполагалось, что мотострелки захватят город, и тогда мы расставим блокпосты и начнём фильтрацию местного населения. Знакомые из 131-ой бригады хвастались, что 1 января наши войска одержат великую победу. Только предполагаемая победа обернулась бедой. Управление осуществлялось из Моздока по радиосвязи, войска выдвинулись на исходные рубежи, но темп наступления был скоро потерян. Сопротивление дудаевцев оказалось намного серьёзнее предполагаемого. Практически весь город стал укреплённым районом. Всё, что можно было заминировать, было заминировано, на улицах выстроены баррикады. Больше всего не повезло Майкопской бригаде и 81-ому мотострелковому полку, входивших в Северную группировку, оказались растянутыми по улицам города от президентского дворца до железнодорожного вокзала. Бронетехника на городских улицах оказалась в ловушке. С верхних этажей скидывали гранаты, поджигались первые и последние машины наступавших колонн, и танки, запертые в образовавшихся ловушках, горели ярким пламенем. Судя по всему, управление войсками было потеряно.
Наиболее грамотно действовала Северо-Восточная группировка под командованием тогда ещё генерал-лейтенанта Льва Рохлина. Войска под его командованием методично занимали квартал за кварталом, выставляя блокпосты и двигаясь в направлении центра Грозного. Были захвачено кладбище, консервный завод, больничный комплекс на площади Орджоникидзе. Несмотря на давление из Моздока, далее войска группировки не двинулись, удерживая занятые позиции. Рохлин берёг своих бойцов, а в дальнейшем именно занятый им плацдарм стал основой для последующего наступления федеральных войск.
Вместо праздничных отчётов пришлось объяснять, почему штурм не удался. Кто-то говорил, что войска должны были занять Грозный до наступающего Нового года, кто-то – что к дню рождения Павла Грачева, приходившемуся на 1 января. Выводы наверху были сделаны, теперь фактически руководить штурмом поручили Льву Рохлину. Бои были очень тяжелыми. Только 6 марта реально закончился штурм Грозного, хотя несколько раз уже заявляли об одержанной над боевиками победе.
Ну а наша бригада, начиная с января, начала участвовать в боевых действиях. Вначале бойцы удерживали захваченные мотострелками блокпосты в Грозном, затем принимали активное участие в захвате южных окраин этого города, так называемого Черноречья. Наши бойцы охраняли блокпосты, стояли гарнизонами в городах и районах, разведывательный батальон добывал информацию о боевиках.
С небольшими перерывами Коля находился в Чечне до начала сентября 1996 года. Война стала рутиной, чувство опасности у бойцов притуплялось, а вокруг создавалась видимость мирной жизни. Да, периодически боевики нападали на блокпосты и гарнизоны, убивая как российских военнослужащих, так и своих противников из числа чеченцев, не желавших им подчиняться, захватывали пленных, пытаясь обменять их на своих товарищей или тела убитых боевиков. Но в Грозном ситуация казалась стабильной, работали учреждения, на рынке шла торговля, вдоль дорог располагались импровизированные кафе, в которых жарили шашлыки и из-под полы продавали водку.
Всё изменилось 6 августа. Оказалось, что боевики вместе со своей грозненской агентурой начали свой штурм Грозного. Руководил ими будущий президент Ичкерии, бывший полковник-артиллерист Советской Армии Аслан Масхадов. Три отряда боевиков со стороны Черноречья, Алды и Старопромысловского района рано утром проникли в город и блокировали большую часть блокпостов и гарнизонов, ведя беспокоящий огонь из автоматов. Из ПЗРК (переносных зенитных ракетных комплексов) были сбиты несколько вертолётов. Союзниками боевиков были дерзость, паника и СМИ, нагнетавшие страх. Масхадовцы блокировали Дом правительства и примыкающие к нему здания МВД и ФСБ. Казалось, удача отвернулась от федеральных войск. Но боевики не учли одного: степени мужества осаждённых военных и милиционеров. Несмотря на большие потери, они удерживали свои объекты, и спустя несколько дней боевики остались без подкреплений и боеприпасов. Колин взвод в составе бригады располагался в заводском районе Грозного, и когда боевики предприняли попытку выйти из Грозного, солдаты Внутренних войск не дали им такой возможности.
К 13 июня ситуация в Грозном изменилась, командующий объединённой группировкой генерал-лейтенант Константин Пуликовский предъявил боевикам ультиматум. Казалось, что окончательная победа близка, но тут вмешалась политика. Вновь назначенный секретарём Совета Безопасности России генерал А.И. Лебедь в сопровождении известного в то время «бизнесмена» Бориса Березовского прибыл в Грозный и отменил «ультиматум Пуликовского». Начались переговоры, приведшие к Хасав-Юртовскому соглашению, и формально в Первой Чеченской войне была поставлена точка. Ичкерия не только сохранилась, но и стала фактически независимой. Казалось, что это навсегда.
Путь домой для Колиной бригады был нерадостным. Казалось, победа была близка, а теперь ощущалось поражение. Но впереди были встречи с семьями, долгожданные отпуска, заслуженные награды. Коля получил орден Мужества, бойцы его взвода – несколько медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги». Отгуляв отпуска, Коля вновь погрузился в рутину повседневной военной жизни. Он уже был капитаном, быстро проскочив промежуточные ступени, и, если бы должность позволяла, можно было бы поступить в Общевойсковую академию. Вскоре Коля стал заместителем командира оперативной роты, и круг его обязанностей заметно расширился. Командир бригады обещал Коле, что тот скоро станет командиром роты. А с этой должности можно было поступить в академию. Но человек предполагает, а Бог располагает.
На Кавказе по-прежнему было неспокойно, и начался новый цикл командировок в Кабардино-Балкарию, Карачаево-Черкесию, Дагестан. В национальных республиках местные кланы делили власть, используя народное недовольство и старые взаимные претензии различных народов. И задачей Внутренних войск было предупредить переход словесных перепалок в полноценные перестрелки. Воины вставали живым щитом между враждующими толпами, и люди понемногу приходили в себя и расходились, ведь толпа страшна своим непредсказуемым характером, когда лозунги живут своей жизнью, а критика исчезает из индивидуального мышления. Бывало, что в солдат летели камни и бутылки, но до стрельбы дело не доходило.
Эти командировки выматывали личный состав хуже боевых действий. Мальчишки-военнослужащие, особенно из средней полосы России, были не готовы увидеть такой накал взаимной ненависти между считавшихся братскими народов. Поневоле Коле приходилось быть политиком, умеющим успокаивать страсти, этнографом, разбирающимся в хитросплетениях взаимоотношений различных народов и знающим их историю, культуру и современный быт, а то и знатоком различных направлений ислама. И как-то незаметно работа с личным составом вышла для Коли на первый план. Он умел найти нужные слова, чтобы подбодрить бойцов перед предстоящими мероприятиями, утешить солдата, получившего неважные известия из дома, и поэтому в его взводе не было ни одного суицида, так распределить личный состав, чтобы люди в подразделении не конфликтовали и дрались между собой, а вместе тянули служебную лямку.
Командование тоже заметило Колины способности, и вместо должности командира роты предложило ему должность заместителя командира второго оперативного батальона по работе с личным составом. И теперь ему приходилось каждый день узнавать, чем ежедневно дышит почти три сотни военнослужащих.
По службе ему теперь чаще приходилось взаимодействовать с особистами. Откровенно говоря, Коля, как и большинство военнослужащих, недолюбливал оперуполномоченных отдела ФСБ по бригаде, но понимал, что они выполняют свою, тоже нелегкую и нужную, работу. Он к тому же знал, что почти каждый третий офицер и прапорщик и каждый четвёртый сержант и солдат были на оперативной связи с особым отделом, да и вопросы перемещения по служебной лестнице в немалой степени зависели от отзыва начальника отдела ФСБ. Опера были такими же офицерами, закончившими в своё время военные училища, но отобранными и направленными на обучение в Новосибирск, на Высшие курсы ФСБ. Им приходилось заниматься такими разными вопросами, как соблюдение режима секретности и воровство продуктов в столовой, оценкой морального состояния личного состава и контролем за движением запасных деталей в автопарке, выявлением фактов неуставных взаимоотношений среди срочников и своевременностью выплат офицерскому составу и прапорщикам различных видов денежного довольствия.
Смотришь, с утра капитан из особого отдела прогуливается по расположению, со всеми здоровается за руку, с каждым встречным перебросится парой слов, а спустя некоторое время он уже на складе артвооружения вместе с заместителем командира бригады по артвооружению проводит сверку номеров оружия. Другой опер, старший лейтенант, полдня проводит в медчасти, но не флиртует с медсёстрами, как можно было бы предположить, а методично беседует с каждым бойцом, находящимся на излечении. И часто именно особисты давали объективную информацию о состоянии дисциплины, взаимоотношениях между военнослужащими и проблемах отдельных солдат, так что их помощь дорогого стоила.
Да и во время участия в боевых действиях особисты не даром ели свой хлеб. Они организовывали взаимодействие с территориальными органами ФСБ и особыми отделами других соединений, собирали информацию среди местного населения, создавали агентурные сети. Конечно, работать среди такого специфического народа, как чеченцы, было очень непросто, но и тут умудрялись они находить источники информации, зная, что зависть к соседу и желание насолить ему – чувство интернациональное. Но и провалы в их работе были очень чувствительными. Именно сбой в работе спецслужб позволил Масхадову организовать августовский штурм Грозного в 1996 году. Кто-то не вовремя получил информацию, кто-то не оценил её по достоинству, да и Дудаев с Масхадовым были совсем не дураками и знали, какие методы российские спецслужбы использовали против них.
Но мы отвлеклись от темы. В командировках прошли 1997 и 1998 годы, и наступил 1999 год. Пока ещё внешне всё было мирно, хотя внутри Дагестана зрела смута, проявлявшаяся то захватом Надиром Хачилаевым здания Госсовета Дагестана, то разоружением милиции в Кадарской зоне и её изгнанием, то ростом количества ваххабитских общин в горной части республики. Но войны пока ещё никто не ждёт. По Каспийской набережной гуляют жители Махачкалы, школьники сдают выпускные экзамены, как всегда шумно, с гиканьем и стрельбой, отмечают свадьбы. В роддоме Каспийской городской больницы рожает жена Хаттаба Фатима Бидагова, и встречать её с малышом приезжает ватага дорогих автомобилей с чеченскими номерами, в одном из которых едет её муж. Жители Кадарской зоны заявляют о своём миролюбии, одновременно оборудуя подземные укрепления в селах Чабанмахи, Карамахи, Кадар и Винашимахи. Но это было затишье перед бурей.
Надвигалась Вторая Чеченская война. На территории Чечни существовала «Исламская шура Дагестана» под руководством Багаутдина Кебедова. Сам Кебедов постоянно твердил о т ом, что Дагестан только ждёт, когда из Чечни придут «воины Ислама», чтобы поднять восстание против русских кафиров. Начиная с июня, люди Кебедова малыми группами переходили на территорию горного Цумадинского и Ботлихского районов, создавая там хорошо замаскированные запасы оружия и боеприпасов. Сведения об этом в начале августа поступают российским спецслужбам. 1 августа в Цумадинский район вводится сводный отряд милиции в количестве 100 человек «в целях пресечения проникновения на территорию района и возможных провокаций со стороны местных последователей ваххабизма». Провокацию ждать не пришлось. Начиная со 2 августа местные боевики начали борьбу с милиционерами, и уже 3 августа вся дагестанская милиция была переведена на казарменное положение. 5 августа дислоцированная в Махачкале 102-ая бригада Внутренних войск вводится в Цумадинский район для прикрытия границы с Чечнёй. 7 августа в Ботлихский район входит «Исламская миротворческая бригада» под руководством Шамиля Басаева и Хаттаба численностью около 500 человек. Объявлено о начале операции «Имам Гази-Магомед», захвачены сёла  Ансалта, Рахата, Шодрода, Тандо,  Годобери. На следующий день захвачено село Зибирхали. 9 августа «Исламская шура Дагестана» распространила «Декларацию о восстановлении Исламского Государства Дагестан» и «Постановление в связи с оккупацией Государства Дагестан» «Шура» объявила Государственный совет Республики Дагестан низложенным и сформировала Исламское правительство. Главой Исламского правительства стал Сиражудин Рамазанов. В этот же день боевики занимают стратегическую высоту – гору Ослиное ухо.11 августа боевики сбивают вертолёт Ми-8 федеральных сил, ранены три генерала Внутренних войск, летевшие на рекогносцировку. 12 августа федеральные силы наносят удар системами залпового огня «Град» по высоте Ослиное ухо, 13 августа отряд десантников 108-го гвардейского воздушно-десантного полка пытается закрепиться на этой горе, но в результате миномётного обстрела, понеся значительные потери, был вынужден оставить эту высоту. Одновременно идёт дипломатическая борьба. 12 августа 1999 года заместитель Министра внутренних дел России Игорь Зубов направляет письмо президенту Чеченской республики Ичкерии Аслану Масхадову письмо с  предложением провести совместную с федеральными войсками операцию против исламистов в Дагестане. Он также предложил Масхадову «решить вопрос о ликвидации баз, мест складирования и отдыха незаконных вооруженных формирований, от которых чеченское руководство всячески открещивается». 13 августа генеральный представитель Ичкерии в РФ Майрбек Вачагаев распространил заявление руководства ЧРИ, в котором осуждается заявление назначенного 9 августа и. о. Председателя Правительства России Владимира Путина о возможном нанесении ударов по территории Чечни в случае поддержки террористов в Дагестане. В заявлении подчеркивается, что конфликт в Дагестане является внутренним делом России. 12 августа ВВС нанесли удары по сёлам Анди и Гагатли. 13 августа в результате напряженного боя удалось отбить село Гагатли.17 августа боевики отбивают наступление федеральных войск на село Тандо. 18 августа предпринят новый штурм горы Ослиное ухо силами 247-го десантно-штурмового полка, но только поздно вечером 19 августа боевики оставили эту высоту, предварительно заминировав подходы к ней. 23 августа Басаев выводит свой отряд с территории Дагестана. 24 августа восстановлен полный контроль над всей территорией Дагестана. 29 августа началась операция по разоружению Кадарской зоны.
Конечно, в разговоре не было такой подробной истории этих событий с именами, датами и наименованиями частей, но для читателя, который никогда не интересовался специально этими событиями, эти сведения могут оказаться полезными, тем более что вскоре речь пойдёт о более конкретных вещах.
В начале августа поднятую по тревоге 22-ую бригаду Внутренних войск отправили в Дагестан. Вначале она расположилась в городе Кизляр, но вскоре её перебросили в район Буйнакска, рядом с которым и расположена Кадарская зона. Перед батальоном Коли поставили задачу освободить от ваххабитов село Карамахи. Оно было очень капитально укреплено, и штурм, начавшийся 8 августа, закончился только 13 сентября. Сильно мешали туманы, окутывавшие ваххабитские сёла, из-за чего было трудно ориентироваться. 29 августа группой разведчиков бригады был уничтожен тренировочный лагерь и ретранслятор боевиков, что позволило в значительной степени дезорганизовать управление силами боевиков. Методично защищая улицу за улицей, дом за домом, удалось полностью подавить сопротивление ваххабитов и разоружить их. Благодаря умелому командования, длительный штурм прошёл практически без потерь: один погибший военнослужащий, двенадцать человек были ранены.
Хуже пришлось тем бойцам бригады, которые были направлены на прикрытие дагестанской границы в Новолакском районе. Их разбросали по блокпостам, прикрывавшим населённые пункты района. Никто не предполагал, что после ухода Басаева кто-либо снова попытается войти в Дагестан. Однако Басаев с Хаттабом считали иначе. Расчет был на то, что основным населением Новолакского района были этнические чеченцы, отряды дагестанского ополчения были немногочисленны, а местные милиционеры и прибывший к ним на усиление Липецкий ОМОН серьёзной вооруженной силой не являются. Было объявлено, что боевики идут на помощь сражающимся ваххабитам Кадарской зоны. В ночь на 5 сентября часть боевиков малыми группами проникли на территорию района. Одновременно основная часть боевиков ранним утром перешла через реку Аксай, напав на село Тухчар. Были захвачены сёла Чапаево, Шушия, Ахар, Новокули, Гамиях. Была предпринята попытка штурма Новолакского РОВД и поселкового дома культуры, в котором располагался отряд Липецкого ОМОНа в количестве 25 человек. Начался бой, в результате которого погибли 14 дагестанских милиционеров и 2 сотрудника Липецкого ОМОНа, но всё-таки совместными усилиями милиционеры смогли вырваться из окружения. На помощь им был направлена бронегруппа 22-ой бригады в составе одного танка и двух БМП, но этими скромными силами прорвать оборону боевиков и вызволить дагестанских милиционеров не удалось. Более того, боевики начали наступление на Хасавюрт, и были остановлены в 5 километрах от второго по численности населения города Дагестана.
 
      Продолжение следует.