«Если из истории убрать всю ложь,
это совсем не значит, что останется
одна только правда – в результате
может вообще ничего не остаться».
Станислав Ежи Лец
– Летишенька!
В комнату стремительно вошёл высокий молодой человек, отшвырнул в сторону камзол, оставшись в коричневом жилете и синих панталонах, завязанных лентой под коленками. Жилет и панталоны поношены, засалены. Сразу видно: не благоволит их хозяин к новой одежде.
На диване, обитом восточной парчой, не то сидела, не то возлежала семнадцатилетняя блондинка. Атласный корсет распущен, широкая юбка приподнята и коварно демонстрирует подвязки на точёных ножках. На дубовом полу рядом с диваном валялись пустая и вторая, почти опорожненная, бутылка из подвалов хозяина особняка.
– Нет, Летисечка, нет!
Сброшенная с ноги туфелька попала в французский гобелен на противоположной стене комнаты. Захлёбываясь хмелем и яростью, блондинка кричала как надоедливая сорока на стене Аббатства. Если, конечно, представить, что сорока может трещать по-английски.
– Как заговорил, как заговорил… А в Монетном дворе, в присутствии этой хитрой драной кошки Бартон*, что говорил? Уж настолько-то я научилась понимать твой варварский язык: «Почла проч, дефка», – я запомнила. Всю жизнь помнить буду. На приём к его королевскому высочеству, Вильгельму, не взял, так и не рвалась: не по чину. Что можно царской мартышке** – не положено театральной примадонне. Но сэр Исаак Ньютон… Невелика птица, чтобы с ним рассусоливать. Подумаешь: «Нечего на Монетном дворе посторонним делать…» Грубиян неотёсанный.
Молодой человек оглянулся, толкнул в плечо спешившего за ним толмача:
– Почто вопит боярыня?
Толмач, склонив голову, прислушался к стенаниям блондинки, потянулся почесать бороду, да вспомнил, что остриг её недавно по велению царя, и скупо сказал:
– Зело ругается, государь.
– Как же, тайна сия великая есть: во дворе Тауэра лошади по кругу ходят, колесо вертят. Машины монеты штампуют, по ребру узоры выделывают. Ха! И ещё раз ха! – бутылка с вином полетела под ноги толмачу, оставив ароматную липкую лужу.
– А что лорд Галифакс*** на меня глаз положил – видно, кто-то донёс этому святоше. Вот и взбесился. Все говорят: он лорду свою племянницу представить жаждет. Красавицу, тремя слоями белил мазаную…
Блондинка икнула, попыталась подняться на ноги, не устояла, рухнула опять на диван, и запальчиво продолжила:
– Мне нельзя велеть: «Почла проч», я не барышня с улицы, за пять гиней не работаю.
Толмач вытер меховой шапкой багровое вспотевшее лицо, распустил кушак на шитом золотом кафтане и перевёл:
– Денег хочет.
Молодой человек, размышлявший, сколь выгодно государству реформировать денежную систему, введя монеты по типу европейских, отмахнулся:
– Скажи Меньшикову, пусть выдаст пятьсот гиней и гони прочь. Да, а рубль надобно считать равным сотне копеек, не то, что ныне: 33 алтына и 2 деньги.
– Пятьсот гиней? – вскричала та, что называла себя примадонной. – Ты уж определись, кто ты: для десятника Петра Михайлова – плата огромнейшая, во-от такая, – девица развела руки в стороны. – Для царя – постыдная. Вот.
Покрутила кулачком, сложенным в фигу и швырнула в собеседника пуфик, стоявший рядом с диваном. Пётр увернулся, тяжёлый снаряд врезался в мозаичный витраж, украшавший окно. «Дзинь-дзинь, шмяк», – грустно пропели осколки, упав на пол.
– Она говорит, – начал переводить толмач.
– Не надо, я понял, – прервал мгновенно рассвирепевший Пётр Михайлов.
Швырнул стул с изогнутыми ножками в Летишеньку, но промахнулся. Стул всеми четырьмя ножками обхватил стоявшую на комоде японскую фарфоровую вазу, покачался и рухнул на пол вместе с ней: бумс, дзинь, бам…
– Дура! За пятьсот гиней у меня служат усердием и умом, не равно тебе.
– Так заставь их послужить ещё и другими частями тела, – не осталась в долгу английская прелестница. – Представь, как сэкономишь! Да хоть этот, – девица ткнула в толмача, – добавь ему сто… – хихикнула, – пожалуй, и десяти гиней хватит, и получай удовольствие.
Толмач из багрового превратился в фиолетового, потом стал белым, затянул на два крепких узла кушак и переводить не стал.
Второй пуфик, запущенный актрисой, попал в расставленные на полках сине-белые фаянсовые бутыли из Дельфта. Дзинь – дзинь, дзинь… Шмяк… Оказавшийся под рукой бокал с недопитым вином полетел в сторону мольберта с картиной, изображающей Петра в рыцарских доспехах, на фоне кораблей.
– Дура!
Петр попытался рукавом стереть капли вина с портрета.
– Что, поверил, будто такой красавчик, да? А вот нет! Это тебя придворный живописец**** разукрасил. А знаешь, что будут писать о тебе те, кто переживёт тебя? «Длинный, на слабых тонких ножках с такой маленькой, плохо приставленной головой, что больше похож на чучело…»
Летишенька в сползшем с плеча корсете, высоко подоткнутой юбке, спущенных чулках стояла посреди осколков бутылок и, уперев руки в бока, заливисто хохотала.
– А ещё через много лет тебе в Санкт-Петербурге поставят памятник вот с такой головой, – и Летиция опять скрутила фигу.
– Ведьма! – Пётр, оттолкнув толмача, кинулся к артистке, но поскользнулся в лужице вина и рухнул на пол, сломав при падении пару стульев.
Девица выскочила через разбитое окно в сад, и уже оттуда донеслось:
– Да, ведьма! Все женщины: и леди, и продажные девки – ведьмы. Ещё ни одна из нас не стыдилась этого. А Кнеллер, придёт время, и мой портрет напишет.
– Сто раз дура! Нет в России такого города: Санкт-Петербург, – царь рванулся в сад вслед за сбежавшей девицей.
– Нет, так будет!
Из сада доносились звуки трещащих веток, глухих ударов вперемешку с женским ойканьем и мужским: «Убью!»
Толмач, встав на четвереньки, извлек закатившуюся под диван непочатую бутылку вина, сорвал зубами сургуч, выбил пробку:
– Без меня разберутся.
Спустя час Пётр, испачканный в глине и грязи, приволок на плече Летицию, швырнул на пол, уже без прежней ярости повторил:
– Ведьма…
Толмач сочувственно приблизился:
– Коли и ведьма, Пётр Алексеевич, что с того? Ну, нет города, так построить надобно…
***
Немало столетий миновало с той поры. Что было, чего не было… Документальных свидетельств пребывания русского царя в Лондоне почти не сохранилось. Достоверно известно: казна оплатила триста двадцать фунтов, девять шиллингов и шесть пенсов владельцу дома, который уступил свой особняк русскому царю. В перечне убытков: сломанная мебель, выбитые окна, а также урон, нанесённый прекрасному саду, где «земля взрыта от прыжков и выделывания разных штук».
А спустя почти триста лет Петербург посетила делегация Департамента культуры Великобритании. Немолодая женщина в шляпке с большими полями, строгом фиолетовом пиджаке и вытертых джинсах, остановившись в Петропавловской крепости у памятника Петру I Шемякина, тихо пробормотала:
– Видишь, не зря моя пра-пра-пра… в общем, прародительница, предсказывала... Всё-таки мы, женщины – ведьмы…
* Катерина Бартон, дочь сводной сестры Ньютона Анны Смит и священника Бартона. Поклонником её в течение ряда лет был Чарлз Монтэгю. Есть основания считать, что имело место тайное бракосочетание Монтэгю с племянницей Ньютона.
** мартышка во время приёма запрыгнула на голову Вильгельма III, за что была лишена царской милости.
*** Чарлз Монтегю, граф Галифакс, президент научного Королевского общества, однокашник Ньютона по Кембриджу, фактический руководитель английских государственных финансов, основатель Банка Англии, лидер партии вигов. Один из самых влиятельных министров Великобритании за всю её историю
**** Сэр Готфрид Кнеллер – художник, ученик Рембрандта, признанный портретист Великобритании конца XVII, начала XVIII веков. Был посвящён королём Вильгельмом III в рыцари.
Иллюстрации: Портрет Петра работы Готфрида Кнеллера, его же работы портрет актрисы Летиции Кросс в образе Св. Екатерины. Памятник Петру I работы М.Шемякина.