«Если бы...»
“...Прежде всего научиться любить искусство в себе, а не себя в искусстве (6, 369).”
“Нас любят в тех пьесах, где у нас есть четкая, интересная сверхзадача и хорошо подведенное к ней сквозное действие. Здесь и ансамбль, здесь и хороший актер, и понимание произведения (10, 28).”
Система К. С. Станиславского в терминах и понятиях
I
До, Соль, Фа. Я спускаюсь по лестнице, каждая ступень — отдельная нота. Сейчас будет переход на Ми Диез. За окном ветер, он разбавляет мрачную атмосферу лирикой недавно прошедшего дождя. Ре и все по новой: До, Соль… Очередная неудача, да сколько можно уже? Хотя, ладно, я привык ко всему, и сейчас не стоит распускать нюни. Ля — лестница заканчивается, как и мелодия в моей голове. Я иду, повесив нос, но стараюсь держаться, сейчас надо будет пройти каморку охранника. Владимир Витальевич — мой хороший знакомый, он постоянно стреляет у меня сигареты.
— Ну как оно, Миша? — высовывается его красное от водки лицо.
— А как еще может быть, Владимир Витальевич?
— Вот досада, но ничего, когда-нибудь мы покурим с тобой не у выхода. Кстати... — он скорчил хитрое лицо. — У тебя не будет сигаретки, парень?
Улыбка, нежные движения, я не должен показывать, что расстроен и совсем без сил.
— Держите, Владимир Витальевич.
— Ой, спасибо, дорогой. Ты домой? — он вышел из каморки и закурил.
— А куда же? — наигранный смех, взгляд ему в глаза.
— Да кто вас молодых знает. Ну тогда, давай, маме привет передавай. Кстати, как она?
— Катастрофически устала. Ладно, Владимир Витальевич, до свидания! — мы тепло пожали руки.
Я курю, жду транспорт. В нем будет множество людей, которым совершенно нет до меня дела. Но мне до них дело есть, да еще какое! Тренировка актерских навыков. Я тщательно спланировал каждый жест, каждое слово, с которым я буду обращаться к водителю маршрутки или к слишком разговорчивому соседу. Поезд тронулся, повез меня в пригород, где я живу уже 10 лет. Ужасное место, но мне не из чего выбирать. Моя мать всегда грезила жильем и вот оно наконец-то появилось. Пусть порадуется.
Я поскреб ключами в замочной скважине, медленно отпер железную дверь. Двадцатый этаж, у этой двери еще несколько братьев. Сюда мы переехали, когда мне было 15, мать копила на эту квартиру примерно столько же, после того как внезапно ушел мой отец; я ровесник его смерти. Меня встретил душистый аромат кухни, которая расположилось прямо по коридору. Лёгкая улыбка, переигрывание — матери это нравится, она этому верит:
— Мам, сейчас меня будут по телевизору показывать.
Это было у нас вместо приветствия, шутка, которая затянулась. По телевизору меня показывали редко, но сегодня был именно тот случай. Мать сначала обменялась со мной теми любезностями, которыми обмениваются с вновь прибывшими, но я повторил:
— Мама, а меня ведь действительно будут показывать.
Она удивленно посмотрела на меня из кухни, положила посуду и побежала в свою комнату включать телевизор. Я стоял у порога и смотрел на нее. Она за меня болела, она была единственным человеком, который искренне в меня верил и желал мне всегда блага. Естественно, я не всегда это замечал, но буду ей всю жизнь благодарен. Ко мне в ноги пришла Муся, начала тереться и мурлыкать, как будто не видела меня три дня, хотя отсутствовал я часа четыре от силы. Что же показали по телевизору? Обычный сериал про "ментов", я играл роль понятого. Конечно, роль даже не второго плана, но надо же с чего-то начинать? Сколько неудачных проб я прошел, сколько было боли и разочарований ради этого момента. Моя мать смотрит на меня в третьесортном сериале. Жизнь не сахар, с этим надо смириться.
Я лежал в ванне. Ужасная усталость умножилась на то, что я чувствовал где-то внутри себя ужасную пустоту. Панельный дом жил своей жизнью, совершенно отдельной от меня. Где-то над потолком ругались соседи, из открытого окна кухни доносились крики школьников — каникулы, соседи по лестничной клетке устраивали гулянья, пели своими фальшивыми голосами что-то из топа русских чартов. За стеной трещал телевизор, его смотрела моя мать, которая только что закончила разговор со своей сестрой. Она досматривала серию сериала, в котором я играл. Естественно, меня она больше там не увидит, но данный кусок кинематографа был рассчитан примерно на ее целевую аудиторию, поэтому ей было интересно, кто же убил "Лору Палмер". Я окунулся с головой в воду. Ванна у нас была большая, чугунная. Досталась в наследство от старой квартиры. Звуки начали осваивать новое пространство, а я, увлекшись своими думами, казалось, начал засыпать. Разбудил меня крик соседей, очередная фальшивая нота романса, который продолжался уже несколько часов. Пора спать. Я вышел из ванной, выключил свет и отправился к себе в комнату. Спокойной ночи, бетонный монстр ростом в двадцать этажей, сегодня я почти стал твоей частью.
***
Утром, как обычно, мать готовила завтрак. Я сидел на стуле у кухонного стола и пристально ее разглядывал. Как же она постарела: седые, наскоро окрашенные в рыжий волосы, собранные в пучок, расплывшаяся фигура, одежда с местного рынка. Как же ей тяжело досталась эта квартира. Сколько лет работы, чтобы оплатить ипотеку, сколько седых волос упало с ее бедной головы... Сейчас же она трудилась на двух работах, одна — кухаркой в школе по будням, другая — уборщицей в выходные. Она что-то напевала, а рядом терлась Муся, пытаясь стащить что-нибудь вкусное со стола. Черно-полосатая кошка смотрела на нее таким взглядом, будто через минуту отправится к своим прародителям, и ей нужен этот кусок мяса на сковородке, как нищему последний кусок хлеба. Мне стало ужасно грустно наблюдать эту картину. Мать выложила завтрак на тарелку, плавным движением руки подвинула ее ко мне:
— Ну все, золотце, завтрак готов, а я убежала.
Я молча смотрел ей вслед.
Коля Шпак пригласил меня на вечеринку в честь начала съемок нового фильма именитого режиссера К., на ней должен был присутствовать почти весь актерский состав, и некоторые парни из съемочной группы, которых мы знали. Они-то и пригласили его. Шпак, мой друг детства, обладал феноменальной способностью к нахождению всяких компаний, он был везде и со всеми водил знакомства. Мне кажется, если бы его бросили в воду, он точно бы не утонул. Я весь день прихорашивался перед зеркалом, тренировал улыбку, взгляд, я очень хотел понравиться публике, ибо это давало шансы на то, что меня заметят и пригласят сниматься. Я погладил свой парадный пиджак, который не надевал с выпускного, черные джинсы. Я даже надел бабочку, хотя никогда не питал симпатии к данному аксессуару.
Из зеркала на меня смотрел высокий коротко стриженный шатен, одетый по последнему писку моды нашей захолустной гимназии, которую я не посещал уже два года. Я был готов дать бой селебрити, ибо чем я хуже них? Тем, что у меня нет ролей? У них когда-то тоже не было. Тем, что я живущий с мамой неудачник? Никто не совершенен. Я стащил у матери подаренный кем-то коньяк, последний раз посмотрел в зеркало и вышел на лестничную клетку. Чтобы лишний раз не пропотеть и не испортить прическу, я на последние деньги вызвал такси.
Лето. Вечереет. На площадке носятся дети, дамы выгуливают своих собачек, бабки ведут беседы ни о чем, сидя на лавках и кормя голубей, что целой стаей прилетели на запах мокрого хлеба. Но все это выглядит аляповато, карикатурно. Как будто нерадивому режиссеру дали задачу снять сцену живущего полной жизнью города, и он не очень-то справился со своей задачей. Если присмотреться, то оказывается, что жилые дома стоят невпопад, бабки на лавках — картонные, а на площадке бегают 20-летние мужи. Я курил и ждал свое такси. Скоро я буду в историческом центре, куда нанимают только достойных постановщиков.
Я нырнул в кресло такси, закрыл глаза, ибо вид из окна наводил на меня меланхолию, я пытался думать, но на что-то определенное наткнуться не мог. Я вспомнил, как стал боготворить актеров. Впервые я увидел их в театральной постановке в детском садике. Конечно, это были не актеры, а аниматоры, но я тогда не разбирался. Они погрузили меня в историю, я сидел и переживал их каждый жест, вкушал каждое их слово, как сливу, одним словом, я был заворожен. Дома же я, как мог, рассказал об этом матери, на следующие выходные она повела меня в театр. Люди, бегающее по той сцене, сильно отличались от тех, что бегали по полу нашего актового зала. Это были настоящие люди, а не персонажи, я мог поверить в их существование, как и в существование своей матери. Насколько я помню, тогда я впервые почувствовал, что такое думать. Я отчетливо понимал, что эти люди лишь играют какую-то роль, что на самом деле они другие. Мне не представлялось возможным такое перевоплощение! Я не понимал, как происходит то, что в некоторых людях сидят другие люди, как в матрешке, но при этом совершенно от них отличающиеся. Я боялся за них… Как бы не потеряться им в этих ролях, думал я. Я представлял, как они уходят домой, взяв с вешалки свое пальто, как их мысли постепенно приходят в себя, настраиваются на другую волну, на волну этого мирского быта. Я сам ощутил, как меня тянет туда — на сцену. Я хотел тоже перевоплощаться. Я хотел жить несколькими жизнями сразу, одной мне было мало. Когда мы пришли домой, я весь оставшийся день провел перед зеркалом, воображая, что стою на подмостках и играю роль Незнайки. Казалось, что моя самая близкая душа в несуществующем мире — это Незнайка. Так и началась моя актерская жизнь.
Такси приехало на Малую Посадскую, Коля должен был ждать меня там, у входа в семиэтажный, как будто выкроенный из белого бархата, дом. Я вышел из такси и подошел к нему, но Шпака я не заметил. Он стоял у близлежащего кафе, курил и пил кофе, ведя разговор с неизвестной мне девушкой. Из кафе доносились звуки радио, настроенные на ту же волну, что и радио в такси. Я удивился, ибо знал, что у Коли, как и у меня, нет свободных денег. Судя по всему, выбранная им роль настаивала на том, чтобы он совершил этот жест. Я бы не удивился, если он оплатил кофе и даме.
Я медленно подошел, стесняясь взгляда молодой особы, которая не сводила с меня глаз еще до того, как я начал свой путь к ним. Легкая улыбка, томный взгляд, уверенная походка. Все эти жесты я отработал еще перед зеркалом, сейчас их надо пустить в ход. Первым делом я приветствовал даму, выдав скромный поклон и поцеловав ее кисть, из которой пизанской башней торчала дымящаяся сигарета. После этого я пожал руку низкому пухленькому пареньку, который напялил свой белый костюм. Кстати, тоже с выпускного. Он стоял и улыбался во все свои 32 белых зуба, его золотистые волосы были хорошо уложены, несло же от него отцовским парфюмом. У меня, к сожалению, отца не было, поэтому пришлось довольствоваться малым — маминым подарком на День Защитника Отечества.
— Здравствуй, Михаил, это Елена, — величественно начал он. — Кстати, известная в узких кругах актриса, только получившая роль в крупном кино! Поздравь ее Михаил, ведь мы-то с тобой знаем, как это трудно.
— Поздравляю вас, Елена, — немного краснея, я снова отвесил поклон.
— Елена, а это Михаил, талант, комсомолец и просто красавец! К сожалению, у него сейчас совсем нет ролей, но это не уменьшает его таланта.
Со Шпаком мы познакомились в школе, его настоящая фамилия — Свинцов, Шпаком же его назвал я, так как какое-то время он ходил в замшевой куртке, которую позже украли. Сдружились, когда выяснилось, что мы оба интересовались кино, пока наших сверстников увлекали только голые женщины. Маме тогда достался в наследство от дедушки кассетник с внушительной библиотекой фильмов, и мы каждый день после уроков собирались у меня, делали домашнее задание, а после усаживались смотреть многочисленные фильмы. Мы поглощали все: от боевиков со Стивеном Сигалом, до Космической “Одиссеи” Кубрика и “Сталкера” Тарковского, в которых, естественно, ничего не понимали, но происходящее на экране нас завораживало настолько, что мы потом еще два дня вспоминали различные сцены из фильмов. Тогда у нас сформировался определенный вкус и собственное понимание кинематографа. Впоследствии боевики пропали из наших подборок, а остались только фильмы, которые в журналах обозначались как авторские. Так мы познакомились с Годаром, Феллини, Бергманом. Наверное, тогда к нам и пришла идея снять свой фильм. Мы играли, воображая себя режиссерами, актерами; писали сценарии, пытались копить деньги на настоящую камеру. После школы мы хотели поступить в Институт Кино и Телевидения, но что-то пошло не так, и в итоге я пошел учиться на филолога, а мой товарищ стал грызть гранит науки математики.
На меня смотрела не женщина, а само воплощение слова актриса. Она всем была похожа на Одри Хепберн в молодости: такой же влюбленный взгляд, чуткий нос, прическа, макияж… Когда мы встретились взглядом, меня всего передернуло, конечности онемели, дыхание участилось, все мои движения, казалось, сковало. Мне стоило колоссальных усилий не показать свою влюбленность с первого взгляда. Я стоял руки по швам и, не допуская красноты лица, смотрел куда-то вдаль, между Шпаком и Еленой.
— А я Лена. Просто Лена, — улыбнулась она. — Очень приятно познакомиться.
Мы прошли широкую винтовую лестницу и очутились на нужном этаже. Шпак мне сказал, что эту квартиру арендуют специально для съемок и попросил меня быть очень аккуратным и внимательным, чтобы ничего не поломать и никого не раздражать. Квартира была огромной: три комнаты, вместительная гостиная, где и расположились посетители вечеринки, просторный открытый балкон, естественно, ни одного стеклопакета, это бы испортило погружение в фильм, он был про 80–90-е годы. Бомонд. Это все были актеры или люди, которые тесно связаны с кинематографом узким ремнем. Все они выглядели как с обложек популярных журналов, все были в гриме и аутентичных костюмах. Меня сразу же поймал режиссер фильма и попросил не светиться в кадре, так как моя одежда не подходит для него. Оказывается, чтобы добиться реалистичности происходящего в фильме, он бегал с ручной камерой и снимал веселящихся актеров. Я увидел, судя по всему, главное действующее лицо. Он танцевал, его одежда была мечтой фарцовщика, а профиль — мечтой всех дам на вечеринке. Я увидел винтажный проигрыватель, стоящий у стены напротив меня, на нем крутилась пластинка группы The Doors “L.A. Woman”, воспроизводя одноименную песню с альбома. Люди поделились на несколько групп, всего их было человек 18–20; кто-то за бокалом игристого вина, в образовавшемся маленьком кругу людей, декларировал свои мысли о внутренней политике России 80-х годов, кто-то танцевал, кто-то просто смотрел на все, что происходило. Это были актеры массовки, туристы от мира кинематографа, они не особо понимали, что делать и старались при этом не отсвечивать. Сцену прибытия главной героини Елены, пришлось снять со второго раза, при первом заходе мешали я и Шпак. Коля был разгневан тем, что его костюм не подходит, ибо его никто не предупредил, для всех съемки стали сюрпризом.
Я передвигался по краям комнаты, пил свой коньяк и наблюдал за происходящем. Часто мне приходилось тайком выбираться на балкон, чтобы покурить. Во время одного из визитов, ко мне присоединилась Елена.
— Михаил, угостите даму сигареткой, — кокетливо попросила она меня. Ее нежные брови образовали домик.
— Конечно, — я протянул ей сигарету и поднес зажигалку. — Да и давайте просто Миша, не люблю, когда меня называют полным именем. К тому же, вы сказали называть вас просто Леной.
Я изобразил самую мягкую улыбку из возможных, меня всего колотило. Не знаю, как мне удалось поджечь ей сигарету, тремор рук меня мучил еще с начала нашего знакомства. Я все изучал ее, каждую частичку ее лица: уголки губ, карие глаза, ярко накрашенные брови. Я не мог поверить в существование такой девушки, да и причем рядом со мной. Некоторые люди созданы для того, чтобы стать артистами. Она была из них. Она повисла на перилах, а на нас упало, как самоубийца с окна выше, тяжелое молчание. Лена печально смотрела вдаль и редко затягивалась.
— Миша, я ужасно устала. Я думала, что тут смогу отдохнуть, но пришлось снова работать. Вы уж извините за такой конфуз, —совершенно потеряно вдруг сказала она.
— Да ладно тебе, я и так получаю удовольствие.
— И как же? — произнесла она с удивленной интонацией и снова подняла брови домиком.
— От нахождения здесь. Я очень люблю кинематограф в любых его проявлениях, поэтому мне интересно наблюдать, как проходят съемки.
Она засмеялась, поставила локти на перила, уронила голову на ладони и посмотрела мне в глаза. Мне показалось, что это был самый влюбленный взгляд на планете, как будто на тебя смотрит щенок, переживший множество бед, а сейчас спасен тобой, все плохое осталось позади, а новое сулит только хорошее.
— И даже стоять в ожидании своей очереди на съемки по пять часов в день? — с улыбкой спросила она.
— Даже так. Однажды я стоял и восемь часов, а после мне сказали уходить. Я даже не расстроился, так как часы пролетали незаметно.
— А ты часто снимаешься?
— Нет, иногда, да и только в массовке.
— Это очень грустно, — ее взгляд мигом переменился: из веселого в печальный. — У тебя же на лице написано, что ты талантлив, разве нет?
— Думаешь? — я покраснел от лести, стало комфортно, как будто меня закатали в мягкий шарф.
— А ты как будто и не знаешь! — сейчас она стала хитрой как лиса. — Миша, а давай сбежим отсюда? Но сразу попрошу тебя не задавай вопросов касательно кино, я очень вымоталась, хочу просто отдохнуть!
Недолго думая, мы, под одобрительный взгляд режиссера, сбежали ото всех через дверь: от толпы актеров, от постановщика, от Шпака, который нервно бегал из стороны в сторону на протяжении всего вечера — и оказались на улице. Пахло свежестью, как будто только прошел маленький дождик. Небо отливало синими оттенками и темно-зеленые листья деревьев давали ощущение того, что мы находимся в фильме, настолько нельзя было поверить в красоту, которая простиралась перед нашими глазами. Я моментально от напряжения закурил, Елена же отказалась. Она взяла меня под руку и мы, под разговоры обо всем и ни о чем, пошли куда глаза глядят. Я знал местность, казалось, хорошо, ибо прожил в этом районе все раннее детство, пока мать не накопила на первоначальный взнос по ипотеке. Но даже с моими знаниями нам удалось заблудиться, я хотел показать ей отчий дом. Пройдя несколько тысяч шагов, мы решили передохнуть на скамейке, находящейся в глубинах детской площадки. Она аккуратно подвернула свое белое платье с цветочками, я любезно одолжил ей свой синий пиджак, начинало холодать. Оставшись только в белой рубашке и бабочке, я совершенно не чувствовал холода, наоборот, было тепло и приятно, я был готов заснуть и больше никогда не проснуться. В голове угасли все мысли, осталось только наслаждение от такого красивого и чувственного момента. Она сидела и смотрела немного в сторону, будто боялась встретиться взглядами.
— Лена, а как мы доберемся домой? Мосты же уже разведены.
— Какая чудовищная проблема, — засмеялась она. — Ну что же, придется нам здесь и переночевать.
— Ты, наверное, на меня очень сильно злишься...
— За что? — удивленно ответила она.
— За то, что все вот так вышло…
— И как же все вышло? — с кокетством спросила она.
— Что тебе приходится мерзнуть всю ночь, а не спать в своей теплой постельке.
Весь парк, в котором находилась детская площадка, зашелестел листьями, как будто подпевая ее смеху, настолько он был мелодичным. Оказалось, она совершенно не против. Через минуту ее голова уже оказалась на моем плече. Я смутился, но сразу же расслабился, нужно отдаться этому моменту на все сто процентов.
— Миша, а о чем ты мечтаешь?
— О мире во всем мире. — с улыбкой ответил я.
— Чтобы во всем мире наступил коммунизм? — ее смех снова расшевелил деревья.
— Да, и пиджак тебе дал, к сожалению, пальто сейчас не по погоде, — не успел я договорить, как ее губы прижались к моим.
Я остолбенел, не знал, что делать. Целоваться, конечно, я умел, но совершенно не представлял, что делать в данной ситуации. Через мгновение я решил не перечить заданному порядку и просто поддался ее нажиму. Мы целовались минут пятнадцать к ряду, в ее поцелуях была вся красота, все тепло, вся мелодика этого мира, казалось, что от таких поцелуев и пошел весь человеческий род, ибо он давал заряд новой жизни, совершенно неизвестной, непонятной, называемой Вдохновеньем.
После мы еще много бродили по улицам, заглядывали в ларьки, чтобы согреться, искали открытые парадные… Я не мог поддерживать разговор, ибо был не в этом мире, а в мире, который подарили мне ее поцелуи, нам не нужны были слова, мы все и так понимали, мы вышли на новый уровень общения, который был недоступен для понимания невлюбленным людям. Причем эта влюбленность распространялась на все, это была любовь к жизни. В пять часов утра оказалось, что она все это время могла вызвать такси, но не хотела, так как ей понравилась моя компания.
— Мы еще увидимся? — поборов страх, спросил я.
— Конечно! У меня до выходных работа, но давай ближе к ним созвонимся?
Я еще долго провожал взглядом ее такси, вспоминал ее губы, теплое тело, пока шел до просыпающегося после бурной ночи транспорта.
Что же такое любовь? Истинное искусство, как говорят многие. Но что есть искусство, я не понимаю, я постоянно думаю об этом, но определенного ответа дать не могу. Я пытался писать множество историй, постоянно их обдумывал, но они никогда не были захватывающими, полноценными. Шпак постоянно твердил мне об этом. Когда мы повзрослели, то поняли, что у всего в этом мире есть схема, что захватывающую идею можно описать схематично, это будет ее скелет, а потом добавить мяса — это и будет история. Но разве может быть так, что искусством может овладеть любой дурак, который освоит схему и будет ее постоянно применять где попало и кое-как. Ведь когда-нибудь у него получится, он сможет создать что-то, как обезьяна, которая, при определенных, ничтожных вероятностях, может написать первую главу “Войны и Мира”. Да и если любовь есть искусство, то к нему можно подходить с точки зрения актерского мастерства, ведь все структурно похоже: поэзия, фильмы, музыка, книги. Почему из этого должна выделяться любовь? Наверное, множество людей только играют, что влюблены, не отдаваясь полностью выбранной роли. Как, например, сейчас я играю полного неудачника, с дырявыми карманами. Но и этой роли я не отдаюсь полностью: я всегда сыт и одет, у меня есть крыша над головой. Тогда что я играю? Или во что? Ответ прост, играю я в жизнь, как умею, как могу. Для кого и что? Для своей матери, образ нищего, бунтующего подростка, который в конце постановки обретет мудрость и умиротворение.
II
Я лежал у рельс, прохожим могло показаться, что я пытаюсь покончить с собой, но это не так. Я устанавливал микрофон для того, чтобы записать звук проходящего поезда. Я проверил крепления, встал и пошел к Шпаку.
— Че, нормально сидит? — спросил он.
— Да, должен выдержать.
И мы стали ждать, когда проедет поезд. Чтобы не стоять на жаре, мы выбрали вечернее время суток для наших развлечений. Вот уже три года к ряду, мы с Колей приезжаем на мою дачу и хорошо проводим время. В данный момент нашим развлечением было записывать звуки, мы записывали все: свистящий чайник, звук падающих камней, как я бегал по второму этажу дачного дома. Делали это мы не просто так. Шпак хорошо владел программами, с помощью которых делают музыку, поэтому выдал идею: мы должны записать саундтрек к нашему будущему фильму, правда, какому — мы не знали. Звуки должны были соединиться в одну мелодию и намекнуть зрителю, насколько авторское кино мы затеяли.
Я посмотрел на часы, было 19:45, через три минуты должен был проехать поезд. Мы замерли от нетерпения насладиться его звуками, этим ветром, как будто сам Эол приплыл к нам со своего острова. И вот поезд уже видно, он приближается, гудит и наконец-то проносится мимо нашего микрофона. Из вагона выходят люди, мы мешаем им, пытаемся достать наш микрофон, и вот — заветный звук в нашей власти, отныне мы сможем сделать с ним все, что захотим.
Дорога к станции лежала через небольшой участок леса, который раскинулся на километр по правую и левую руку от дорожки. Шпак шел и довольно курил, видно было, что он задумался, и мысль, которая пришла в его большую голову, вызывает целую цепочку других, как в маминых бусах: на нитке следуют друг за другом белые шарики жемчуга, запертые в круг. Я же смотрел во все стороны в поисках звуков. Вот ручеек, но он у нас уже есть; ветер — тоже. И вот появляется дятел!
— Шпак, дятел! — восхищенно дергаю за плечо его я.
— Да, да... Но пройдет целая вечность, когда он начнет колотить это дерево. Да и мы можем воспроизвести этот звук без него, он нам не нужен, — кинув окурок себе под ноги, ответил мне Коля. — А вообще, Миха, у меня тут идея.
— И какая же? — я знал, что сейчас начнет говорить, и его болтовня растянется на всю дорогу до дома, он будет бегать с мысли на мысль, философствовать, разводить руками и что-то мне постоянно доказывать, хотя я давно уже перестал с ним спорить.
— Смотри, мы снимем фильм.
— Ага, мы уже об этом лет десять думаем.
— Нет, сейчас мы будем не думать об этом, мы его будем снимать. Просто снимем. Без каких-либо идей. Как там говорилось? Обычный режиссер выходит из леса с хорошими кадрами, а настоящий творец — с целым фильмом. Вот и мы просто будем ходить по Питеру и искать хорошие кадры, потом из них слепим фильм. Смотри, как все рифмуется! И звуки, и кадры… Но чего-то недостает, так ведь?
— Так.
— И об этом я подумал! Мы пустим закадровый голос, экспромт на заданную тему. Это будет настоящий артхаус, выражение абсолютного искусства. Ведь что такое искусство? Я не знаю, это сидит во мне. Наверное, это передается по наследству или как музыкальный слух, просто есть. Мой отец — художник, а прадед был музыкантом. А я вот буду режиссером. Предки передали мне глаза и уши настоящего творца, которые, как компиляторы, настроены на перевод с языка природы на язык человека. Ведь не только речь является языком, ты знаешь?
— Возможно, так и есть… — положив руки за плечи и держа в зубах тростник, ответил ему я. По правде говоря, я его почти не слушал с тех пор, как он ушел в своих мыслях к предкам.
— Ведь и музыка, и художества передают какую-то информацию. Раньше вот, когда человек не умел в слова, он умел в художество. Что-то ему подсказало, что так люди могут общаться. Да далеко же ходить не надо! Мы с тобой хорошо бы понимали друг друга и без языка, просто показывали фильмы и все. Это потому, что наше мироощущение похоже, мы смотрим на мир почти одними и теми же глазами, слушаем его одними и теми же ушами, наше осязание настолько развито, что мы нащупали бы горошину под множеством матрасов!
— Да, но есть одно “но”: мой отец был музыкантом, все остальные были простыми работягами.
Мы прошли лес и очутились в садоводстве, осталось пройти совсем немного. Легкий ветерок трепал волосы, погода была просто замечательной: золотистая, голубая, светло-зеленая и песчано-желтая. Я наслаждался каждым вдохом, который вызывал в животе какое-то странное ощущение молодости, легкости, все еще впереди, Миша, успокой свой буйный нрав, все впереди, не бойся…
— Чувак, я так ненавижу агрегаторы, ты бы знал, — внезапно начал Шпак.
— В смысле?
— Ну смотри, что главное в фильме? Его просмотр или мнение о нем?
— Наверное, просмотр.
— Вот! А агрегаторы продают мнение, заменяющее просмотр. Давно ли ты смотрел фильм, который имел оценку ниже пяти звезд из десяти?
— Даже не припомню,
— Вот именно. Ты заходишь на страницу с фильмом, и у тебя полностью составлено мнение о нем: оценка, отзывы, — ты его как будто уже посмотрел. Но это же будет фикцией! Ты его не посмотрел, а уже составил о нем мнение, ужас.
— Ты прав... — я закурил, мне стало неуютно, как будто я лично провинился перед Шпаком.
— А этот современный арт-хаус? Снятый за баснословные деньги, авторское кино. Да авторское только оно в том смысле, что оно для снобов, которым надоело развлекательное кино…Слушай, у меня вообще задницу рвет от некоторых фильмов. Вот, например, возьмем “Бойцовский Клуб” и книгу, и киноадаптацию.
— Ну, давай возьмем, — я уже устал от его разговоров, от его кросса между темами.
— О чем фильм? Ну по крайней мере, о чем все думают этот фильм? О том, что общество потребления — говно. Ну да, говно говном назвать просто. И люди купили билеты, попкорн, колу там какую-нибудь… и сели смотреть его. То есть, дали копейку этим студиям, которые являются катализаторами данного общества потребления, отдали и производителям попкорна и этой колы… И о чем фильм в итоге? Да о том, что протест — лучшая продажа. Терпеть не могу.
— Да, ты прав, Шпак. — сказал я, открывая дверь дома.
Поезд, красивые пейзажи за окном, симфония из звуков: птицы, стук колес поезда, гул пассажиров… Шпак сидит напротив меня и увлеченно снимает вид из окна и небольшие истории, что происходят между людьми. Кто-то потерял билет и ищет его, кто-то переговаривается с соседом о своих проблемах. Из этого может получиться миллион историй, главное их правильно скомпоновать, чтобы получить из них эффект Куликова. Ибо сколько тут возможных комбинаций присутствует? Я припоминал слова Шпака об искусстве. Везде ли есть сверхзадача? Может ли искусство просто существовать? Обязательно ли жизнь человека имеет какую-то цель, задачу? Я начинал разочаровываться в жизни, я устал так же, как моя мать. Но я же ничего не делаю! Да, пора бы начать хоть как-то обеспечивать свою жизнь. Одной стипендии не хватает… Но куда пойти работать, я же ничего не умею в жизни, ибо всю ее просидел перед телевизором, а когда под рукой его не было — в своей голове, где я сочинял продолжения любимых фильмов или собственные истории. Это вся моя жизнь. Для общества я ненужный рудимент, зачем-то родившийся, которого оно, а точнее моя мать, должна кормить, одевать, успокаивать… А что я ей могу дать взамен? Эти жалкие сценки, где я снимался? Или фильм, который мы снимаем... Да кому он к черту нужен будет, кроме нас? Слишком авторское кино никто не ценит, Шпак прав. Я замечаю, что моя мать сдает, ее точно что-то беспокоит и это не только мое будущее.
***
Мать вошла и с порога пожаловалась, что устала. Дала указание, чтобы я разгрузил пакеты и поставил чайник. Выглядела она действительно уставшей, это пробивалось сквозь ее макияж как что-то намного сильнее ее стараний.
— Мишенька, у меня новости, — сказала она, раздевшись.
Я поставил перед ней чашку, распаковал пирожные, что она прихватила в близлежащем магазине, сел за стол, положив на него руки, и начал внимательно ее разглядывать. Кошка приласкалась к ногам, мать подставила ей руку, об которую она потерлась. После того, как мама немного посюсюкалась с кошкой, лицо ее приняло расслабленные черты и легонько покраснело от домашнего уюта.
— На выходных мы поедем навестить моих родителей в Кириши. Надеюсь, у тебя нет никаких планов.
— Нет, мамуль, конечно, нет, — изобразив легкую улыбку на лице, ответил я.
Мне не очень-то хотелось ехать к бабушке, ибо дорога дальняя, да и электричка туда ходит не самая приятная. Тесная, душная, одним словом — ужасная. Но ради матери я готов потерпеть, я знаю, что для нее это важно.
— А как же Муся?
— А что Муся? Первый раз остается что ли?
Я отпил немного чая, закусив пирожным.
— Как прошел твой день? — спросила у меня мать.
— Да нормально, вот с девочкой познакомился.
— Ох… — обрадовалась мать. — Как звать? Красивая? Чем занимается?
— Красивая, Лена, актриса, — словно уклоняясь от заряда дроби, ответил я.
— Ну наконец-то ты себе кого-то нашел, а то все друзья твои уже женились, а ты один у меня такой… немного чокнутый на своих фильмах, да и девица-то, небось, такая же…
— Ну, мам, чего ты начинаешь, — эти слова донеслись сквозь мою фирменную улыбку, которая ей так нравилась.
III
Я всегда любил сны, в них я растворяюсь, смотрю, как кино, но тут я непосредственный участник, но сейчас мне не заснуть, я очень сильно волнуюсь. Что мне делать? Ведь осталось так немного времени… Я бы хотел подарить ей все на свете: машину, хорошую квартиру, а не это дряблое жилье, поездку в Турцию или в Европу. Но у меня нет даже постоянной работы... Совсем нет денег на существование, и они не предвидятся... Увы, не вырос из меня карьерист, как многие мои одноклассники. Я их терпеть не могу, мне с ними не о чем разговаривать. Недавно столкнулся с один из них на улице, весь в делах! Даже пяти минут не смог проговорить со мной, сел в свой мерседес и уехал. По рабочим делам... А ведь сколько прошло после окончания школы? Шесть лет, семь? Я не уверен…
После завтрака я начал ходить по кухне, мое внимание привлек холодильник, расписанный разномастными магнитами. Моя мать никогда дальше Питера не выезжала, поэтому все магниты нам дарили друзья и родственники, у которых были деньги на путешествия. Этакие фотографии для малоимущих, расположились, как сыпь на теле холодильника. Вот Турция, Франция, а за ней Германия. Естественно, на магнитике с Францией — Елисейские Поля. Красиво. Все на кухне намекало на присутствие матери: милые фартуки с сердечками и кошечками, кружки с китчевыми принтами, которые ей так нравились, и которые, она думала, нравятся и мне, различная кухонная утварь, что облегчает готовку, фотографии: она с матерью и отцом, уже старыми образцами прошлого века, вот я, в коляске, а рядом стоит она с улыбкой от уха до уха, такая тонкая и счастливая. На мои губы упали две слезинки, которые я изо всех сил пытался сдерживать, но ничего не вышло. Она медленно умирает, и я об этом знаю. Зачем она не признается мне? Я же все вижу; вижу, как у нее все валится из рук, вижу, как изменилась ее походка, слышу, как она ночью тихо стонет, чтобы не разбудить меня. А утром — солдат, идущий на службу, гладко выглаженный, с настроением, как будто сегодня наступит долгожданный бой.
Я высунул свою лицо с сигаретой из открытого окна. Вид с двадцатого этажа расплывался перед мной жёлтой синевой лета. Я смотрел на лес, расположившийся прямо под моим окном. Новый микрорайон считался зелёным, но сейчас он выгорел от палящего уже месяц солнца. Лес большой, могучий. Детская площадка и целый мир где-то вдали. Мир, где люди идут на работу, ссорятся, разговаривают, решают проблемы, хоронят близких. А я стою и наслаждаюсь солнышком. Так приятно ощущать на коже его лучи, бегающие по всему лицу, оставляя после себя следы веснушек. Ты было с нами, солнце, мы это запомним. Дети играют, кричат, наслаждаются жизнью, как и я. Все мирно, все спокойно в этом уголке, пока еще нетронутом индустриальной машиной, которая жрет гектары леса, переваривает в новостройки, пивные магазины и гипермаркеты.
Умер Жан-Поль Бельмондо. Единственный фильм, который я с ним видел, был “На последнем дыхании”, произведший на меня очень сильное впечатление в юности. Мы встретились с Еленой возле кинотеатра на Ленфильме, где в честь такого события крутили именно этот шедевр. На этот раз она выглядела как Моника Беллуччи в фильме “Малена”, макияж знатно меняет людей. Из-за траура она стала взрослее на лет 10, во всем черном: платье, колготки. Она была неотразима, как всегда. Я понял, что влюблен, как мальчишка, настолько глупым я стал. Она чуть ли не плакала, видно было, что она еле себя сдерживает. Бельмондо оказался ее любимым актером, из-за фильмов с которым она и связалась с большим кинематографом. Мы преодолели длинный коридор и очутились в большом зале, стены и потолки которого напоминали больше шахматное поле, чем кинотеатр. Кресла были белыми, точь-в-точь, как дом, у которого мы впервые встретились. Я помнил фильм наизусть, поэтому во время сеанса не спускал глаз с Елены. Я ни о чем не думал, просто умилялся каждому ее жесту, игре ее мимики. Она настолько была увлечена просмотром, что я не мог отлучиться в уборную, так как пришлось бы протискиваться мимо нее. Когда же я переводил взгляд на экран, меня мутило, настолько рваный монтаж был у фильма, я это знал, но все равно пригласил ее. Смерть часто выступает как повод. Лена улыбалась каждому диалогу, а когда фильм подошел к своему закономерному финалу, заплакала.
После сеанса она пригласила меня в дорогой ресторан “Метрополь” на Садовой, у меня же совсем не было денег, ибо все я потратил на билет. Я сидел в прекрасном помещении, силясь своей тощей задницей привыкнуть к антиквариату, скованный и испуганный. Она это заметила:
— Ты чего это? — в ее вопросе звучали нотки игры, это уже не было кокетством, она все поняла.
— Признаться, у меня совсем нет денег.
— Ничего, я заплачу, — рассмеявшись, ответила она и сразу же позвала официанта.
Нам подали кофе и пирожные. Она все время смотрела на меня, как будто я был не с этой планеты, а я, в свою очередь, боясь встретиться с ней взглядом, уткнулся в тарелку. За окном уже был вечер, изысканные люстры излучали мягкий теплый свет, освещающий красоту Лениного макияжа, а зажженные на столе свечи добавляли атмосферу таинства, причастия, я упивался ее красными, как кровь, губами, вкушал тело Христово из своей тарелки, соединялся с Богом, с самым настоящим Богом, истинность которого не посмеет отрицать никто — имя которому Любовь.
— Миша, а чего бы ты хотел достичь в жизни? — я понял намек.
— Стать бессмертным, а потом умереть, — я впервые за десять минут посмотрел на нее. Она снова рассмеялась.
— Дурак, я же серьезно! — коснувшись моей руки, сказала она.
— Фильм снять хочу.
— Серьезно?! — она выглядела удивленной.
— Да, в нем не будет ничего такого, просто видеоряд под речитатив.
— Интересно… — задумалась она. — А в чем смысл?
— Ни в чем, — как будто сморозив глупость, ответил я.
— Ну как же, в каждом фильме должна быть сверхзадача, постановка, сюжет, персонажи…
— Как бы это парадоксально не звучало, я хочу снять кино о том, что никакой сверхзадачи нет.
— Это как? — она повысила свой голос от удивления.
— А вот так, человек придумал сверхзадачу, которой не существует в природе.
— Но также человек придумал искусство.
— Я так не думаю: искусство всегда было и будет, независимо от человечества. Ты посмотри вокруг, природа — непостижимое творение так называемого Бога, человек пытается ему подражать, строит такие замечательные здания, выращивает деревья, строит города. Но такое чувство, что везде фальшь… Это инородное, искусственно-созданное. Музыка, картины, фильмы — все создано человеком, но откуда он взял на это силы?
— В каждом из нас есть что-то божественное, — внезапно ответила на мой риторический вопрос.
— Неужели ты веришь в Бога?
— Я верю в Творца.
— Хорошо, предположим, что Творец действительно есть. Но почему люди думают, что он целенаправленно создал нас? Потому что так легче. Тогда жизнь обрастает смыслом, вашей так называемой “Сверхзадачей”.
— Да, и что ты этим хочешь сказать? — она поглаживала мою руку, видно было, что она воодушевилась разговором.
— То, что человек творит совершенно неосознанно, он не знает, что делает — у него нет никакой цели. Цель придумывают позже, в зависимости от контекста, в котором это творение будет продемонстрировано народу. Следовательно, творческие муки — есть лишь побочный процесс человеческого разума.
— И? — она убрала руку, допила кофе и принялась мять в руках салфетку.
— А то, что если мы строим из себя подобных Богу, то получается, что и наш мир есть лишь следствие его существования, мы лишь вторсырье, в котором нет никакого смысла.
— То есть, ты сравниваешь нас с испражнениями, допустим, как у собаки? — она сделала такое лицо, как будто на столе действительно были собачьи фекалии.
— Я такого не говорил, — виновато ответил я.
— Ну хорошо… А что тогда такое настоящее искусство, и почему мы видим в фильмах, книгах какую-то авторскую мысль?
В зале стояла тишина, как будто каждый посетитель прислушивался к нам. Это было нетрудно, ибо мы настолько разгорячились, что уже, не стесняясь, разговаривали на повышенных тонах.
— Настоящее искусство, я уже говорил, побочный продукт нашего мозга, как, например, сновидения. А смыслом наделяем его мы сами. По вашей концепции странно, что вы верите, что Творец наделил вас смыслом существования, так как смыслом его наделили как раз зрители или зритель. Как когда вы читаете книгу, вы воспроизводите в своем сознании почти все элементы повествования.
— Я люблю тебя, Миша! — торжественно выкрикнула она, на этом наш разговор закончился.
Когда мы вышли из ресторана, вечер совсем опустил на день свою шаль, а значит настала та пора, когда влюбленные пары уже расходятся, боясь, что их любовь превратиться в тыкву. Перед нами расправил свои огромные плечи Гостиный Двор, и множество маленьких пилигримов направились на свою Землю Обетованную — Думскую.
— Выходит, до свидания? — рассматривая мозаику тротуара, спросил я.
— Постойте, ковбой, вы так хотите от меня избавиться?
— Почему же? Чем же вы предлагаете заняться?
— У меня дома есть коллекция пластинок The Rolling Stones… — немного застенчиво произнесла она. — Не хотите послушать?
— С радостью, — ответил я.
“I saw her today at a reception”, зазывает меня Мик Джаггер. Гитара играет романтически перебор, бас молчит. Джаггер склоняется к микрофону, смотрит своим ехидным взглядом в камеру, как будто снимает с меня одежду, легонько поглаживает меня по губам, по волосам, щекам. “No, you can't always get what you want, Honey”, он спускается ниже, деликатно на мое тело падают клавиши синтезатора, но еще рано. Он играет со мной, с моими ожиданиями, он в этом настоящий ас. И вот он совсем рядом, кажется, что сейчас начнут играть все инструменты, но нет. Он постепенно повышает голос, и наконец-то на меня обрушивается град звуков: вступает бас-партия, ритм-секция, вторая гитара. Он кричит, гитарное соло врезается мне в голову, импульсами доставляя мне во все участки тела волнение и вызванное им удовольствие. “I went down to the Chelsea drugstore”, гитара начинает играть более вызывающе, вверх-вниз, вверх-вниз, в зале начинают тихонько подтанцовывать в такт музыке. Он спускается к зрителям, девушкам, дотрагивается до них, как Христос, отходит, но опять его завлекают, и он поддается. Мик кричит, его худощавое тело вытягивается, вздрагивает, он воплощение музыки, все смотрят только на него. Он танцует на сцене, все в зале начинают повторять за ним. И кажется, что все устаканилось, перелилось в мирное русло, но нет. Вновь начинает играть гитарное соло, Джаггер двигается ему в такт. И снова спокойно, вокалист уставился в камеру, снова заигрывает с нами, но уже не стесняясь, ибо чего только между нами не произошло за всю песню. Кульминация, начинается музыкальный хаос. Мик подводит под ним черту. “You get what you need, ah yes...”, он устал, все закончилось...
IV
Маршрутка бежала по дороге, как ребенок, шатаясь из стороны в сторону. Признаюсь, мне было немного страшно, ибо, как могло показаться, транспорт был наклонен на бок, поэтому каждый поворот давался, словно на американских горках. Я смотрел в окно и видел перед собой странные пейзажи: огромные бетонные монстры соседствовали с деревенскими очень простыми хатами, словно их вырезали из другого временного промежутка и зачем-то приклеили средь новостроек. Было уже достаточно темно, лето уходило из нашего городка, награждая едущих со мной людей сонными лицами. Доносился даже легкий храп, который выдавал, что человек едет домой после тяжелого рабочего дня. Я тунеядец, поэтому, расслабившись на своем кресле, я принялся мечтать. О чем я мечтал? Сложно выделить что-то конкретное, это был сгусток из различных сцен из никогда не видавшего мир кино, какие-то обломки чувств, островок туманного будущего, на котором мы с Леной проводим целую вечность смотря на звезды и радуясь каждому нашему вздоху.
Дом обдувало. Из-за сильного ветра, такого несвойственного в это время года, рождалось множество ноющих завываний, которых могли испугаться особо чувствительные натуры. Я нажал на кнопку вызова лифта и стал ждать. двадцатый этаж. В детстве мне казалось это немыслимым, ибо жили мы на втором этаже пятиэтажного дома. Новая высота сначала давала о себе знать, я, еще с пеленок боявшийся лестниц, ощущал ее в полной мере, лежа на своей твердой кровати. Потом это прошло, как и многое. Как отрочество, юность, как пролетела школа и первые годы обучения в ВУЗе, как обязательно со свистом ветра уплывает первая любовь. Я перестал бояться своего двадцатого этажа, но близость с открытым окном, как во всем известной песне, вызывала во мне необъяснимый страх. Был ли это страх сигануть из открытого окна? Увольте, я никогда даже об этом не думал. Просто страх и все. И он пройдет.
Квартира отворила свои двери, и я почувствовал запах сырости, который сопутствовал нашему проживанию еще давно в коммунальной квартире. Матери все сложнее давался уход за домом, она уставала на работах, хотя раньше каждые выходные с особым рвением убиралась. Это была ее философия, ее взгляд на мир. Когда-то давным-давно она призналась мне, что хороший уютный дом для ее детей — это самое важное в ее жизни. Она копила на него и вот, я стою перед распахнутой дверью и чувствую сырость. Из коридора была видна мать, которая собирала сумки на завтрашний поезд, хоть он и не был дальнего следования, а шел каких-то полтора-два часа, мать относилась к этой поездке со всей серьезностью, будто мы отправляемся на необитаемый остров. Мне в сумке надобности не было, ибо все мои пожитки могли разместиться по карманам, да и что там: телефон, зарядка, блокнот, ручка. Все.
— А, это ты, дорогой, а я тебя и не заметила, — произнесла из глубины комнаты мама.
***
Поезд тронулся. Первое время пейзажи мало чем отличались от маршруточных: заводы сменяли ветхие домики, а за ними снова шли заводы. Но когда поезд значительно отъехал от города, прорезалась настоящая природа, дикая и красивая. Человек пытается ее утихомирить, взять в свои руки, строя железные дороги, города, населенные пункты, но стоит ли оно того? Стоит ли прощать столько выброшенных, проданных гектаров леса, новостройкам, заводам, торговым центрам? С этими мыслями я смотрел в окно и не мог дать себе однозначный ответ. Мать сидела напротив меня, читала книгу, изредка подрагивая, когда поезд ускорялся или проезжал через мост.
Через час-пятьдесят мы уже прибыли. Нас встретила моя тетка — мамина родная сестра, тетя Наташа. Высокая, худощавая женщина, работающая на нефтеперерабатывающем заводе. Ее красивое лицо, похожее на лицо моей матери, только не такое широкое, расплылось в улыбке при виде нас. Не виделись мы с ней с прошлого лета, когда последний раз радовали их своим визитом. Она провела нас в пятиэтажную брежневку, в которой проживали мои бабушка и дедушка, и откуда, положив вещи, мы отправились на дачу, чередуя наземный транспорт с пешим ходом.
Когда мы вошли в дом, я увидел праздничный стол. Раньше до меня и не дошло, что у матери сегодня день рождения. Застолье выглядело мрачным, словно поминки, но, когда мы разделись и сели за стол, все начали выдавливать из себя веселье. Включили телевизор, в котором транслировали какую-то запись чего-то концерта, я не особо в этом разбираюсь, разлили вино, водку, подали первое блюдо. За столом сидели мои родственники: бабушка, дедушка, дядьки да тетки. Все пили, веселились, а я сидел и пытался скрыть слезы. Почему они знают, а я нет? Что же я за актер такой, который, когда это надо больше всего, не может собраться. Я выдавливал из себя улыбку и смех, как рвоту, я и вправду чувствовал тошноту недосказанности, что витала в этом большом загородном доме. Пили, веселились, рассказывали байки, которым уже лет по двадцать, но каждый раз их озвучивают, как будто это было вчера. Выпивали и за упокоенных, и за живых. Я все быстрее хмелел, становился все грустнее и грустнее, пока чаша моего сердца не переполнилась скрытыми слезами и я не пошел курить на улицу.
Уже стемнело, я видел мириады августовских звезд, пытался различать созвездия и дальние планеты. Может на одной из них есть вот такой Мишенька, у которого все получается, у которого не больная мать, есть стабильная работа, нет никаких проблем. Нет проблем с самоидентификацией, нет проблем с женщинами, нет проблем с деньгами. На крыльцо, бережно выстроенное моим дедом, вышел мой дядя. Иван Денисович подошел ко мне и попросил сигаретку.
— Что, малой, на звезды смотришь? — мечтательно и достаточно хмельно спросил он.
— Да, смотрю.
— Мечтаешь?
— Нет, совсем нет.
— А зря! Раньше мы все к звездам хотели быть поближе, все соседские мальчишки хотели стать космонавтами, а стали слесарями, механиками, да и строителями, как я. Малой, а ты вообще думал о том, что тебе надо там работать, зарабатывать?
— Конечно, Иван Денисович.
— Миха, сколько раз тебе говорить, просто Ваня. Я вот просто, как дядька с племяшей, хочу с тобой поговорить.
— Давайте.
Иван Денисович глубоко вдохнул и выбросил из себя струю дыма, что полетела к таким далеким, но любимым им звездам.
— Насколько ты знаешь, Юлька, то есть... мать твоя серьезно болеет, на двух работах горбатится, а ты сидишь на вольных хлебах да все жрешь и жрешь.
— Дядя Ваня, да не жру, я же тоже стараюсь.
— Да нихера ты, еб твою... медь, не стараешься, — Дядя Ваня начинал входить в жар. — Если бы старался — было видно, а ты все мечтаешь и мечтаешь о своих звездах. Да и причем мерзких таких, совершенно ненаших. Мы вот вдаль смотрели, хотели, бляха, в космос улететь, науке, Союзу хотели помогать. А ты? Смотришь на звезды, только на те, что красуются в “Космополитене”. Пойми, Миха, они настолько же далеки, как и эти, что на небе. Только эти, на небе, они, понимаешь, чистые, а в глянце — нет.
Я устал слушать дядю. Слезы все подкатывали к горлу комом, но нельзя было подавать виду, мужики этого не любят. Серьезность, строгость взгляда, осанка ровная. Я бросил сигарету на землю.
— Холодно что-то, Дядь Вань, я пойду в дом.
— Ну иди, малой, но тю-тю. Между нами этого разговора не было.
Шея на 50 градусов, уверенный взгляд:
— Конечно.
Я знаю, что он прав. Я разбит на мелкие кусочки стекла, в которых отражаются былые надежды и мечты, то солнце, что тогда светило... те звезды. Я больше не слышу музыки, я больше не хочу играть в этой постановке. Может, если я из нее выйду, мать чудесным образом выздоровеет? Может и у меня в жизни все образуется... Нет, я не могу так жить, я не могу жить постоянно под чьим-то присмотром: матери, дяди Вани, Бога... Устал я от этого всего, я хочу взять себя в руки и стать героем своего фильма, именно своего, а не кого-то другого. Пусть они закроют глаза...
Я вошел на веранду, там уже все забыли о проблемах и просто наслаждались обществом друг друга. Я присел на свое место и уткнулся носом в салат. В телевизоре бегал М. и некоторые гости осуждали его слова, показывая пальцем в экран, а другие им перечили: “Нормально он стелет, ты что!” Некоторые же были заняты разговорами.
— А курить — здоровью вредить! — с кокетством в голосе заметила мать, не смотрящая телевизор.
— Да что там, наш вот дед курит сколько лет, а-н ничего, держится, — отозвалась бабушка. — Лучше расскажи, как там у тебя на личном фронте? Скоро-то правнучки по этим полам ползать будут? А то смотри, бабка-то старая, а правнуков увидать охота.
— Не надо этих ваших бабьих разговоров, Надя! — вступил в оркестре дед. — Как у тебя, енто, с работой? Как там Коля поживает?
— Да вот, недавно на пробы ходил... А Коля, бегает, все пытается фильм снять.
— О... Нам мамка звонила, говорила, да, слышали-слышали.
— Ну все же, Мишенька, как там на личном? — заинтересовалась уже и тетя Наташа.
— Да все так же, на небе сплошные тучи, ни одного яркого лучика.
— Вот-с, а это тост. Давайте, чтоб у Мишки небо стало прозрачным как дно бутылки. Хе-хе-хе, — и все выпили.
V
Ночь пробивает на откровения даже самую тугую пробку игристого вина. Эти дальние огни фонарей, редко идущие с работы по выходным люди. Среди них и моя мать, с пакетами и сумками. В них наверняка есть что-то для меня. Иногда велосипедисты очерчивают на мокром асфальте свои траектории, а ветер нежно ласкает ветки деревьев. Я брожу по комнате туда-сюда в надежде, что мое вдохновение не обернется очередным молчанием, а наоборот взорвется всеми цветами радуги, растопит давно уже ничего не способные принять сердца. Мысль моя остановилась на окнах — ибо что такое окно? Иллюзия реальности, к которому мы обращаемся каждый раз, чтобы посмотреть на погоду, на людей, на природу. Ведь писатели и есть окно, точнее стекло, через который проходит наш взор. Рамой же ему служат редакторы и остальные служки. Окна бывают двух типов, открытые и закрытые. Из открытых окон сразу обдает улицей, все ясно и понятно, а вот закрытое окно… к нему еще нужен ключ.
Я хожу по комнате, мой взгляд останавливается на различной утвари: пыльный телевизор, фотографии на полках, уже менее пыльных. Почему наша жизнь может разместиться на страницах в романах, на фотопленке? Разве это не что-то больше, шире, объемней. И даже не кино, нет, что-то другое. Этому другому я и хочу отдать свою жизнь, всего себя, до последней капли пота и крови.
Я не знал своего отца, видел его лишь на фотографиях, да и мать не особо любит о нем разговаривать, еще не зажила та рана… А вот я с интересом наблюдаю некоторое сходство. Высокий, худощавый парень, с выдающимся носом, коротко стриженый, на всех фотографиях в элегантном белом костюмчике. Музыкант. Погиб в автомобильной катастрофе. Не успел он сделать ничего, кроме меня. Да и разве этого его заслуга? Точно не могу ответить на этот вопрос. Записей у отца никогда не было, играл он по большей части для себя, подрабатывая в ресторанах, аккомпанируя другим музыкантам. Прожил человек жизнь, даже творческую, а его знает только моя мать. Даже не я. Не оставил он мне даже и записей своего голоса, что уж говорить о своих музыкальных произведениях.
Стоит его фотография всегда у матери рядом с кроватью, чтобы перед сном и каждым утром видеть его, как будто он и не уходил куда-то далеко, в неизвестные всем дали. Я бы хотел знать своего отца, мне кажется, мы бы нашли общий язык.
Я усердно готовился к съемкам, хотя понимал, что от меня много не требуется — я всего лишь фон идеи Шпака, настолько же, насколько человеческая жизнь ребенка в глазах родителей — фон их нереализованных амбиций и накопившегося опыта. Я никогда не разделял идей моей матери касательно Бога. Она относилась к нему, как отцу, Христос для нас вечный судья и помощник, он следит за нами, за тем, как мы продолжаем идеи его родителя. Наше тело — проводник души. Наш мир — проводник Рая, его прообраз, неправильная интерпретация его, версия. Но если отталкиваться от того, что Бог не создавал нас специально, то и Рая нет, он здесь, на нашей бренной земле, но люди неправильно это все трактуют. Из-за воспитания, из-за диктатуры Творца, из-за неправильной трактовки всего лишь одного слова: искусство. Весь мир — это сцена, за постановку отвечает наш отец, наш Господь, где человеческая жизнь — это «Если бы». Если бы в существовании была цель, сверхзадача. Станиславский прав, настолько прав, что чувствовал каждый нюанс этого мира, созданного Богом целенаправленно. Но так ли это? Ох уж это «Если бы» …
Я стоял перед зеркалом и смотрел на свое лицо. Оно изменилось, стало черствым. Я больше не верю ни Станиславскому, ни Богу, ни матери. Я стал пить, мои руки трясутся. Мое отражение смеется надо мной, сейчас я в его власти, смотрю на него, на себя в отражении, я вижу каждый элемент игры. Даже в нем я не свободен, особенно в нем. «Хватит стоять, я спешу!» — подгоняет оно меня.
Шпак весь день бегал по всему городу, снимая различные пейзажи и меня. Погода была просто отвратительная: ливень, собачий холод, Нева чуть не разлилась по улицам города, за неделю выпала месячная норма осадков. Мне казалось, что сама природа бьется в схватках, извергает из себя наш фильм. Шпак показал себя как настоящий режиссер: она заставил меня ходить по лужам, бродить по парапетам, с которых я очень хотел свалиться. К тому же, в нем обнаружилась черта, которая часто бывает у профессионалов. Он оказался редкостной скотиной, ибо заставлял меня все это проворачивать из-за ревности к Елене.
— Ну что, хороший кадр? — спросил я, спрыгивая с парапета.
— Да он не просто хороший, он войдет в историю кинематографа! Но ты, сволочь такая, его запорол. Давай снова.
И я снова залез. Подо мной бушевала Нева, ветер дул в глаза, плащ уже прилип к моему телу. Сам же Коля стоял под зонтом, чтобы не допустить поломку камеры, ее мы взяли напрокат. Я ощущал себя на волоске от смерти, в такие минуты приходят разные мысли, но у меня их не было. Я был настолько вымотан, что думал только о том, что хочу к Елене, к своей милой Елене… Такой доброй и хорошей, которая меня согреет, уложит спать и будет напевать на ухо колыбельные, чтобы я быстрее заснул, именно к той Элене.
Мы сняли еще один дубль, которым Шпак наконец-то остался доволен. На этом съемочный процесс окончился, ибо я уже был не в состоянии ровно ходить. Осталось только написать саундтрек и записать речь. Шпак сказал, чтобы я говорил совершенно произвольные мысли, темой же служило “Кино”. Сдав аппаратуру, мы направились к нему домой смешивать в нужных пропорциях звуки, которых уже накопилось достаточное количество.
Комната Шпака представляла из себя целый музей: тут был и антикварный телевизор, плакаты времен нашего детства, несколько камер, музыкальных инструментов. Прогуливаясь по ней, можно было составить портрет нашей жизни, именно портрет, ибо плакаты представляли из себя изображения наших кумиров: Сигал, Норрис, Лукас, Спилберг, Полянски, Годар… Над нами висит где-то далеко спутник, как Луна, наш вечный спутник: уродливое, аляповатое, косое, но наше, то, что является детищем сотни режиссеров, актеров, философов, художников, писателей… Недоношенное дитя нашей свободы, нашей мысли. И вот оно сейчас смотрит на нас и улыбается: мы работаем над фильмом, их семя проросло в нас и наконец-то готово вырваться. Я сел у микрофона и начал говорить. Очень долго ничего не получалось, я спотыкался на каждом слове. Моя речь должна была быть чистой: говорить я должен без запинок, — такое условие. Один дубль, целый фильм. Благо, хронометраж у нас был малый — всего пять минут. Шпак возился в компьютере, постоянно чертыхаясь и куря. У него было одно правило, он никогда не матерился. Я удивлялся его стойкости, ибо после каждого неудачного моего дубля, можно было вживую очутиться в лавке сапожника. После того как я взял небольшой перерыв, он начал выводить звук на свои мониторы, чтобы я тоже слышал, что же там рождается из многочисленных семплов. А рождалось следующее: сначала скрипела зажигалка в надежде выдавить из себя огонь, затем добавлялся синтезатор, который играл аккорд Ля-минор, сменял же его Фа того же лада, потом проезжал поезд, который мягко переходил на мой бег. Вся эта мешанина звука приобретала мрачное, тягучее послевкусие. После еще трех неудачных дублей я собрался домой.
Парадная пахла бензином и жареным луком, я нырнул в шарф носом, чтобы не слышать эти запахи, вызывающие и так мучившую меня рвоту. Лениво подошел к почтовым ящикам, нашел номер своей квартиры и среди множества спама заметил конверт. Понятно, результаты анализов. Я не должен был видеть это письмо, так как никогда не проверял ящик, но с того момента, как мы вернулись из Киришей, все изменилось. Я начал каждый день проверять корреспонденцию, чтобы наконец понять, скрывает ли мать от меня свою болезнь, ибо намеков стало еще больше. А тот разговор с дядькой... После него я стал ужасно мнительным и раздраженным. Еще и эта бесконечная тошнота…
Она сидела на кухне и ласкалась с кошкой. Муся нежно мурлыкала, ходила по столу, чего ей положено не было. Пахло пылью, куревом и кошачьим лотком, его не выносили уже несколько недель. Курить моя мать бросила еще в институте лет так тридцать назад, но я часто находил у нее в сумке сигареты. Нет, я не рылся в ее вещах, просто из сумки было все видно. У нее всегда было множество секретов, которые в те времена наводили меня на мысли: “а не приемный ли я?” Конечно, это были бредни обделенного вниманием ребенка, но все же.
— Куришь? — я медленно подошел к
столу и театрально кинул на него свою пачку сигарет.
— Да, Мишенька, курю.
— Ну, тогда давай покурим вместе, мамочка.
Я вынул из пачки одну сигарету, торжественно поднес ее к лицу и закурил. Мать, на удивление, меня поддержала.
— Твое письмо? — я достал из кармана мятый конверт.
— Да... — ее лицо расплылось в улыбке провинившегося младшеклассника.
Я протянул конверт, она перекрестилась, вздохнула и вынула бумажку. На ней красовалось множество графиков, непонятных простому люду. Внимательно все изучив, она грубо затянулась, подошла к раковине, разорвала бумагу и выкинула содержимое ладони в урну. Все было понятно.
— Сколько? — пытаясь сдерживать слезы, выпустил сквозь зубы тоненький голос я.
— Года два, три.
— Понятно…
Она кинула окурок в раковину, я же сидел с сигаретой в зубах и смотрел в потолок. Муся тоже заинтересовалась содержимым мусорки и устремила свой нос под раковину.
— Что-нибудь можно сделать?
— Не думаю.
Она присела на свое место и начала меня изучать: она внимательно рассматривала мое лицо, мою руку, что лежала на столе. Ее ладонь нежно упала на нее, и я увидел, как из глаз моей матери проступили слезы. Я тоже не удержался и все, что я носил до этого в себе, вылилось наружу в истерическом припадке. Стала заметней тошнота, в глазах потемнело, мне было сложно дышать.
— Мишенька, давай куда-нибудь съездим?
— Только не в Кириши, мамочка, — сквозь слезу попытался съязвить я.
— Конечно, нет, — лицо ее изобразило улыбку. — Я никогда не была на море. Давай на море поедем?
VI
Я проснулся среди ночи и понял, что время пришло. На меня напало вдохновение. Я встал, взял диктофон и начал без подготовки говорить. Я представлял себе красное восстание, корабли, машины, которые бьются друг с другом. В моей голове варились все человеческие страсти, рожденные из искусства, а в частности из кино. Также я вспоминал разговор с Еленой в ресторане, от этого мне становилось только хуже, но вдохновение всегда посещало меня, когда мне было плохо.
“Мы смотрим фильмы, сверяясь с телепрограммой, ждем новую серию любимого сериала. Мы читаем книги, стоим в огромных магазинах, в которых портреты великих мыслителей наших и прошлых веков смешиваются с цветастыми переплетами бульварной беллетристики. Мы прилипли к экрану, поселились на страницах... и так хорошо, чувствовать себя совсем другим человеком, в другом месте и в нужный час, героем или злодеем, уже мертвым или никогда не существовавшим. А рядом проходит время, парит, как маленькие облака в непогоду, как поцелуй стареющей матери, которая обязательно, как в детстве, гремя дверьми уйдет, но уже навсегда. Мы бежим от своего прошлого, ибо прожили его не так, как хотели, мы бежим и от своего будущего, которое с возрастом становится не таким туманным, но от этого и не таким желанным, каким оно было давным-давно, когда новый день не ставил крест на очередной мечте, а только создавал новые и новые. Фильмы, книги, театры... как здорово сбросить с себя шкуру, душную, тесную, преобразиться, забыть на полтора часа о своих проблемах, стать персонажем, который всецело подчиняется законам драматургии, имеет сверхзадачу, а с ней и смысл своего существования. Где есть антагонист, где есть, хоть и не всегда ясное, но добро и четко обозначенное зло. Но ведь все эти блага нашей цивилизации являются для нее и ужасным ядом. Жизнь не имеет сверхзадачи, у нее нет добра, у нее нет зла, у нее есть только ее внутренности, где как часовые механизмы, пробегают люди один и тот же марафон. Они говорят вам, что хотят быть свободными, но сами же вступают в рабство великого узурпатора — искусства. Они подчиняются его структуре, обоготворяют автора, крестят его Творцом. Они говорят, что всякий хаос — не есть наше искусство, наше искусство стройное, логичное и поэтому является истинным искусством, а не дурачеством, плебейским варварством. Они говорят, что свободны, что могут выбирать, но сами ищут авторскую идею, автора, хотят всецело подчиняться правилам игры, и если его не находят, не верят, что так может быть. Они выходят на улицы, требуют смену власти, говорят, что у них есть выбор, но выбора у них нет даже наедине с книгой или фильмом, они от него сознательно отказываются. Бог — фикция, вы верите не в того бога. Вы верите в Творца, но он так не важен, важен только интерпретатор его творения, которым выступают люди! Люди и есть боги, но они этого не знают. Они, к сожалению, при этом еще и Кирилловы, хотят свергнуть Бога, встать на его место, но упускают достаточно очевидную истину. Искусство — фекалии человечества, а сами мы черви, что копошатся в говне, оставленном ‘нашим’ Богом. Искусство приравнивается человеком математике, грамматике, праву. Давайте сыграем на вашем поле. Возьмем киноискусство. Если искусство можно выразить через математические формулы, то от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но если мы будем тасовать кадры, имеющие смысловую нагрузку, между собой, то появится третий смысл, третья правда, которая отнюдь не является суммой смыслов. Вот ваша математика, вот ваше математическое искусство! К черту! Я говорю: к черту ваши сюжеты, к черту вашу философию, к черту ваши заплесневелые картинки и кишащую мертвечиной музыку! К черту формальное искусство, оно является лишь бледной копией настоящего, таким же, каким человек воображает себя в соотношении со своим Богом. Это ваше искусство, к черту вас!”
Я удивился результату, вся боль, что была во мне, вылилась в эту речь. Я сразу же послал ее по электронной почте Шпаку.
Мы договорились встретиться в центре около 7 часов вечера. Она опаздывала, я ждал ее у метро, среди пьяных, музыкантов, пьяных музыкантов и многих других незаурядных личностей. Многие говорят, что у нас не город, а произведение искусства, они по-своему правы. Я приглядел паренька, который стоял у входа и все поглядывал на часы — собрат по несчастью. Еще тридцать минут, и она наконец-то она вышла, парень ушел уж как четверть часа назад. В ней что-то изменилось. Она больше не носила тех изысканных одеяний, ее одежда превратилась в обычный хлам: джинсы, высокие ботинки, толстовка. Она больше не напоминала Монику Беллуччи, Одри и других актрис, она стала обычной, заурядной девушкой. Взгляд же ее был отсутствующим, несмотря на все мои попытки ее развеселить. Я понимал, что что-то случилось, но не до конца отдавал себе в этом отчет. Вместо кафе, ресторанов и других приличных заведений, она повела меня в бар. Мы почти не говорили, просто трепались… Она ничем не интересовалась: ни моим фильмом, ни тем, как я провел день. Мне же было интересно все, я ее расспрашивал, но в ответ получал только: «ничего особенного», «нормально», «да все так же». Наш диалог не мог занять даже половины листа в сценарии. За столом я ее разглядывал, ей же до меня не было никакого дела, просто обычный парень, каких миллион, пригласил на очередное свидание. Стараясь хоть как-то отгородиться от проблем, я пил вино, которое она любезно оплачивала. Я неожиданно вспомнил, что недавно закончились съемки и начал расспрашивать о них, она оживилась.
— Режиссер сказал, что через месяц уже будут показывать! — восхищенно рассказывала она. — Мне так все понравилось, это был бесценный опыт! Я с нетерпением жду премьеры, так хочется увидеть финальный монтаж!
Она была на седьмом небе от счастья.
Мы сидели на скамейке той площадки, где она впервые меня поцеловала. Я смотрел на звездное небо, и думал о том, насколько все прекрасно. Как я люблю мир, как я люблю эту женщину, что лежит на моем плече, положив ноги на скамейку. Еще секунда и я признаюсь ей в бесконечной любви, что я готов идти за ней хоть на край света, я готов вечно быть ее мальчиком, вечно ее встречать с работы, вечно смотреть фильмы с ее участием… Я хотел, чтобы она отбросила все сценарные листы, что были до меня в ее жизни, и мы вместе вместе, начали сначала писать нашу личную историю, проходить ее от буквы к букве.
— Ты чувствуешь это? — спросила она.
— Что именно? — да, я чувствовал, о чем она говорит.
— У нас все хорошо: скоро наступит осень, будет холодно, но мы можем согреть друг друга своим теплом, а затем зима, еще более холодная, а потом весна — мы будем просто благоухать вдвоем, только вдвоем, весь мир будет наш.
— Да, что-то похожее у меня на уме… — я запнулся. — Послушай.
— Подожди! — она приложила указательный палец к моим губам. — Сейчас ты положишь руку мне на плечо, и мы будем всю ночь любоваться созвездиями.
Я сделал то, что она сказала.
— Так и закончится наш фильм, у нас все впереди, зритель ликует, аплодирует, ведь мы так вжились в свои роли, но, к сожалению, все. Титры. Конец, — она посмотрела с грустью вниз, подняла голову с моего плеча.
Я мигом все понял. Этого следовало ожидать, все не могло быть так хорошо. Все мои проблемы обрушились на меня, как будто Атлант отпустил это звездное небо, ему стало все равно на меня, ибо я закончил жить. В ее жизни, именно для нее он держал эти звезды, чтобы я поверил. Она просто играла в то, что любила меня, она не выходила из образа до этого момента. Сейчас же кино снято, все угасло, она стала собой, ее отпустила эта душа, которая вселилась в нее во время прочтения сценария. Так Станиславский впервые подарил мне настоящую любовь и сразу же отнял. Смотри как можно! А вот и нет, не для тебя, а для всех. Ну, хотя бы можно сказать, что я получил роль в фильме. Я благодарил природу за то, что сейчас август и она не увидит моих слез. Закурил и уставился в небо, чтобы хоть как-то собраться.
— Получается, ты меня совсем не любила?
— Нет, это не так.
— Тебя проводить до дома?
— Нет, спасибо.
И она ушла. Как и моя любовь. Как и моя вера в кинематограф.
Я опоздал на мосты, бродил всю ночь по нашим местам и не знал, куда деться... в одно мгновение вся моя жизнь разрушилась. Мало того, что мне было холодно, так еще и полил дождь, я плевался в лужи, в свое отражение, меня рвало прямо на свое лицо — я не мог его видеть. Неужели вся жизнь стоит того? Чтобы тобой просто поиграли, поиграли так же, как и играешь ты. Чем не права Елена? Она мной воспользовалась, она играла, и ее персонаж влюбился в меня. Я не нее не злюсь... а я не играл ею? Не играл своей матерью? Конечно играл, играл вот этого Мишеньку, которого все знают, как раздолбая, который даже двух лет не смог проучиться на своем факультете, который вечно грезит о кино, вечно в себе, вечно с таким самомнением… Играл, играл ради себя, да! И ни о чем не жалею, ибо так работает мир, так работает мир, в котором люди верят в свое высокое происхождение, верят в Творца, а не Бога. Разве Богу нужны мы? Да у него сотни, тысячи нам подобных... Он подтерся нами и не заметил даже. Светает, утро... Я иду через мосты, ищу свой транспорт, но все падает из рук, я не могу собраться, я ужасно пьян. Я понимаю, что все! Я понимаю, что значит, когда ты потерял свою роль, что такое ужасные боли при рождении чего-то нового из тебя. Все в этом мире похоже... Все! я на Мать чертами, на Шпака мышлением, на Елену игрой… У меня ужасно болит голова, думаю меня вырвет прямо в метро, мне очень хочется заснуть… Сбежать в свои сны, вот, история моего финала… Я умираю… От чего? От дизентерии, как Печорин…
Я уже вижу свой дом, вижу дорогу к нему, близлежащий магазин, бабушек с воробьями, дам с собачками, 20-летними детьми на площадках. Я пытаюсь закурить, но руки не держат сигарету, она падает в лужу. У меня дурное предчувствие, я знаю, что от меня отвратительно тянет перегаром, что я пил всю ночь, что мне придется докладывать матери, где я шлялся. Проезжает первая машина, вторая, третья… скорая помощь... Я иду, зная, что фильм закончился, а дальше начинается «Если бы». Мишенька умер в этой скорой, не буквально, а для фильма, пьесы, романа... Свет, Камера, Мотор.
Послесловие...
«Приближающиеся к стране изменения уже видны, они витают в воздухе, ими дышат, ими разговаривают. Подрастает молодежь, которая не согласна с системой, не согласна с правилами игры, она совсем другая: ее не понимают родители, ее не понимает общество, которое, казалось бы, уже готово к переменам. Из всех этих брошенных семян вырастает, словно огромное пышное дерево, красивая подростковая история любви, главную роль в которой исполнили Елена К. и Василий Р. Поставил эту картину господин К., известный мэтр своего дела. Именно он делает кино про далекое прошлое таким актуальным сегодня. Его потрясающая работа с актерами: когда они появляются в кадре, между вами и экраном исчезают все преграды, вы проживаете историю их персонажей, к слову, очень красиво написанную. Елена К. давала множество интервью в преддверии выхода картины, где рассказывала, что не выходила из роли до тех пор, пока не был снят финальный кадр, и скольким ей пришлось при этом пожертвовать: любовью, семьей, развлечениями, жизнью… Такая феноменальная актерская работа точно не останется в стороне, уже сейчас ей присуждают огромное количество премий, а сам фильм планируют отправить состязаться с мировым кинематографом за премию «Оскар». Не сомневаемся, что статуэтка у нас в кармане, так что будем следить за ожесточенной борьбой, но при этом не упуская из вида карьеру Елены, с таким хорошим дебютом в большом кинематографе ее ждет великолепное будущее <...>»