(Отрывок из повести АНАНД)
Прибежав от Мишки домой, я села в сенях на табуретку и разревелась. Наревевшись, прошла в горницу, положила буханку в хлебницу. Мама была в ателье, и это спасло меня от её расспросов. Я достала из ящика в письменном столе папку с материалами по женскому вопросу, развязала тесёмки, раскрыла брошюрку со статьей Коллонтай. Перечитала её рассуждения о бескрылом Эросе, который калечит душу.
Да, с Мишкой при его зацикленности на физической стороне отношений мой Эрос взлететь никак не мог: потрепыхался немного и ткнулся в грязь. Мишка тут ни при чём, он такой, какой есть. Я сама виновата во всём, могла бы залепить ему оплеуху, вырваться, убежать. Вероятно, где-то в глубинах подсознания моя плоть хотела изведать эту близость с мужчиной. Вот и изведала. А душа теперь рыдает по сломанным крыльям.
Я промокнула платочком остатки слёз на щеках. Как жить дальше? Как теперь будут складываться отношения с Женечкой Будылиным — он такой чистый, безгрешный… А я? Как буду смотреть ему в глаза? Если не сказать обо всём, между нами появится трещина. Мои глаза будут лгать. Но рассказать, не значит ли оттолкнуть от себя? Ниточка нашей зарождающейся любви такая тонкая…
Я долго думала, как найти выход, и наконец определилась: коль ниточка тонкая, надо её укрепить, а потом и открывать свою тайну.
Мысль захватила меня. Я положила папку в стол, подошла к зеркалу, оглядела себя. Вид, конечно, неважнецкий. Отошла в сторону, взяла с маминой полочки косметический карандаш и гребень для волос. Снова подошла к зеркалу, слегка насурьмила брови, поиграла с волосами, вплела в косу ленточку. Оглядела себя со всех сторон, надела мамины туфельки и пошла к Будылиным.
Двери в дом были приоткрыты. Я для приличия постучалась в створку. Из глубины донёсся голос Женечки:
— Заходите, кто там есть!
Я вошла. Увидев меня, он засуетился, стал извиняться за беспорядок. Я сказала, что не могу разобраться с натуральными логарифмами и пришла за помощью.
Потом, сдвинув стулья, мы долго сидели за письменным столом. Я делала вид, что целиком сосредоточена на его объяснениях, и прижималась „ненароком“ грудью к его боку. Женечку кидало в жар, он путался в определениях и формулах. Наконец я обрадовано воскликнула, что всё поняла, встала в полный рост. Он тоже поднялся со стула. Я как бы в порыве благодарности бросилась ему на шею, повисла на ней, обхватив двумя руками, плотно прижалась всем телом и поцеловала в щеку.
А потом… Потом мы смотрели друг другу в глаза и так долго целовались, что заболели губы. Вечером пришёл с работы его отец. Мы расстались, договорившись встретиться через пару часов у входа в сквер. Женечка пришёл на свидание в новых ботинках, с букетом ландышей. Мы гуляли по аллеям, снова целовались, он читал посвящённые мне им стихи – нежные, искренние.
На третий день нашего бурно расцветшего романа я отдалась ему на сеновале в старой риге. Всё было ужасно романтично и сказочно прекрасно, но Женечку сильно удручило то, что он у меня не первый и я отдалась ему, уже не будучи девственницей. Я рассказала про Мишку, он стал упрекать меня, почему не дала этому пошляку достойного отпора. Я плакала, умоляла простить, но не умолила. Наш роман закончился.
Я чувствовала себя одинокой, никому ненужной, всеми презираемой и, вернувшись домой, решила разом покончить с этой жизнью. Воображение сладостно рисовало, как Женечка раскаивается в своей жестокости и, задыхаясь от слёз, падает на крышку моего гроба. Осуществлению планов помешал приход мамы. Она без слов поняла, что происходит, обняла меня. Я разревелась у неё на груди, рассказала о разрыве с Женечкой. Она слушала, гладила меня по голове, что-то говорила, утешала...
До конца мая оставалось два дня. Я не хотела встречаться с Мишкой, поэтому решила сама отнести злополучную папку в горком комсомола.
В дверях горкома столкнулась с первым секретарем и сунула ему папку в руки. Он повертел её в руках, прочитал на корочке надпись „Женский вопрос“ и удивлённо спросил:
— Что это?
К дверям подошла какая-то женщина в брючном костюме и с погасшей папироской в уголке рта.
Я посторонилась, пропуская её, и ответила секретарю:
— Это ваша папка. Мне её Мишка Шаронов передал для изучения и сказал, что до летних каникул надо вернуть в горком.
— Идея Константиновна, — окликнул секретарь уже поднимавшуюся по лестнице женщину, — вернитесь к нам на минутку.
Женщина обернулась, вынула изо рта папироску:
— Что ещё?
Секретарь поднял вверх папку.
— С вашего отдела?
Женщина спустилась с лестницы, взяла папку, посмотрела на меня:
— Как, девочка, это оказалось у тебя?
— Мишка Шаронов дал.
Она окинула меня быстрым взглядом с головы до ног и скомандовала:
— Иди за мной. Будем разбираться.
Я послушно поднялась за ней по лестнице. Мы зашли в маленькую комнатку с низким потолком и маленьким окошком, открывавшим вид на глухую стену соседнего дома. По стенам комнаты напротив друг друга висели в массивных рамках портреты Крупской и Сталина. Под портретом Крупской, чуть ниже, без рамок на гвоздиках были прикреплены портреты Александры Коллонтай, Розы Люксембург и Клары Цеткин. Почти всё место в комнате занимал стол, застеленный прожжённой в нескольких местах красной скатертью, заваленной сверху бумагами, книгами, папками. Вокруг стола стояли четыре деревянных стула, выкрашенных тёмно-зелёной краской, изрядно протёртой на сиденьях и спинках.
— Присаживайся, — предложила мне Идея Константиновна, указав рукой на один из стульев.
Я присела на краешек. Она положила папку на стол, изучающе посмотрела на меня:
— Тебе сколько лет?
— В октябре шестнадцать будет.
— Комсомолка?
— Да.
— А звать как?
Я ответила.
Она села за стол напротив меня, пододвинула к себе лежавшее на бумагах чайное блюдечко, достала папироску, закурила, развязала на папке тесёмки, просмотрела содержимое. Пару минут сидела в задумчивости, пуская кольца дыма в потолок и стряхивая пепел в блюдечко, потом перевела взор на меня:
— Ну вот что, Наденька, если в столь нежном возрасте ты всё это прочитала, то расскажи-ка мне, в чем суть „женского вопроса“.
Я стала пересказывать статью Коллонтай.
Она перебивала, дополняла и под конец, увлёкшись, уже говорила одна.
С её слов, выходило, что „женский вопрос“ — это не о женщинах вообще, а о полном пересмотре отношений между полами, вопрос будущего страны, вопрос построения коммунизма. Без ликвидации буржуазного института семьи коммунизм построить невозможно. Она обильно цитировала Ленина, Маркса, Энгельса, Бебеля, и всё выходило так, что нам надо срочно создавать коммуны, в которых всё будет общим, мужчины и женщины станут свободно сходиться вместе на час или на год и так же свободно расходиться, находить себе других сердечных друзей, а рождающиеся от таких свободных отношений дети будут расти и развиваться отдельно от биологических родителей под руководством и опекой специалистов.
— „Коммунистическое общество — значит, всё общее: земля, фабрики, общий труд“, — процитировала она Ленина, и пояснила: — Согласно ленинским заветам, к 1940 году мы должны построить коммунизм*, превратить страну в единую трудовую коммуну. Вот в чём суть „женского вопроса“! Поняла?
— Надо подумать, — ответила я и опустила глаза.
Идея Константиновна достала вторую папироску, закурила. Не вынимая её изо рта, переложила языком из одного уголка губ в другой, оценивающе оглядела меня и спросила:
— У тебя роман с Мишкой?
— Нет никакого романа.
Она пригнулась через стол, дыхнула мне дымом в лицо:
— А чё покраснела? Неужели даже не приставал?
Я молчала.
— Ладно, разговор окончен, — она встала со стула и протянула мне руку.
Я тоже встала, сунула свою ладошку в её широкую ладонь. Она крепко сжала мои пальцы, отпустила и подвела итог:
— Будет Мишка приставать, скажи, что я ему ноги выдерну, мала ты ещё для больших дел. А осенью, как исполнится шестнадцать, заходи, подумаем обо всём вместе.
Я вышла из дверей горкома, постояла, огляделась по сторонам и пошла на берег Волги. В скверике у реки присела в задумчивости на камешек возле воды. Так много всего вместили эти дни в мою жизнь — и ничего позитивного. Сначала я обожглась о Мишку, культивирующего жеребячью простоту отношений между полами. Потом о Женино презрение. Теперь передо мной нарисовали как идеал картину жуткого будущего, в котором не будет места для супружеской верности и вообще не будет супругов, а лишь товарищи-партнёры, строгающие детей и передающие, как заготовки, для дальнейшей обработки другим специалистам. Я так и сяк примеряла это будущее, но для себя в нем места не находила.
Прошло десять лет. Коммунизма у нас не построили. Идея Константиновна и наш секретарь горкома были объявлены врагами народа и отбывают сроки в лагерях. <…> Я поступила в Ленинградский государственный университет имени А. С. Бубнова на биологическое отделение физико-математического факультета. Сейчас имя Бубнова из наименования университета убрали, так как этот именитый революционер тоже оказался врагом народа, как, впрочем, и все отцы-основатели комсомола**.
* В 1920 году в своей речи на III съезде РКСМ Ленин утверждал, что поколение, которому теперь 15 лет, через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе.
** Основатели комсомола: Лазарь Абрамович Шацкин — председатель ЦК РКСМ (1921–1922) расстрелян в 1937-м; Борис Львович Цейтлин — секретарь ЦК РКСМ (1920–1921) расстрелян в 1938 г; Петр Иванович Смородин — генеральный секретарь ЦК РКСМ (1921–1924) расстрелян в 1939 г; Оскар Львович Рывкин — председатель президиума ЦК РКСМ (1919–1920), первый секретарь ЦК РКСМ (1920–1921), с 1922 г. почетный член РКСМ расстрелян в 1939 г.; Александр Иванович Мильчаков — секретарь ЦК РКСМ с 1925-го, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ (1928–1929) репрессирован в 1938 г, более 16 лет провел в тюрьмах и лагерях; Александр Васильевич Косарев — первый секретарь ЦК ВЛКСМ (1929–1938) расстрелян в 1939 г.
Начало рассказа Надежды - http://proza.ru/2021/11/28/1399
Ананд. Глава первая - http://proza.ru/2021/05/20/1508