Я не помнил, как добрался до дому – голова была занята настолько, что я не отдавал себе в этом отчёта. Но, видимо, всё-таки верхом. Потому что помню, как слезал с лошади и трясущимися руками привязывал её у нашей открытой коновязи.
Было уже очень поздно, но Рона, ожидая меня. Не ложилась и, едва я вошёл, быстро поднялась мне навстречу:
- Ну, что там? Где отец?
Она сказала «отец», хотя, без сомнения, не могла питать к нему дочерних чувств – просто каждый раз терялась и не знала, как его назвать.
- Они его захватили, - сказал я. – Он сейчас с ними – с Мармората и Волкодавом Лассаром. Они увозят его - как я понял, в Инвернес, на «Кольцо Сатурна». Я не знаю, как он им попался – может быть, он сам всё это подстроил. Он говорил странные вещи, я теперь не знаю, во что верить.
- Что он говорил? – нахмурилась Рона. – Что именно он говорил?
- Он торговался с ними. Он обещал им помощь в исследованиях. Если они не тронут больше его личность. Он говорил, что, выбирая между мной и ими, он выбрал меня просто потому, что я отношусь к нему лояльнее, что ему практически всё равно – мы или они, что его научный интерес заставляет предпочесть работу с профессором, что он тоже нужен им, и он готов сотрудничать в обмен на рассудок.
- Ты разволновался, Джон, - тихо сказала Рона, тронув мою руку. – Ты слишком горячо говоришь, слишком задет, твой собственный разум тебе отказывает в здравом смысле. По сути, он же не сказал ничего вопиющего. А лучше объясни, где ты мог слышать этот разговор? Ты был в Клуни-Ярде? Это там происходило? Ты видел Холмса и слышал, что он говорит? А как же так вышло, что тебя не видели? Ты прятался?
- Да. Под ёлкой. Налей мне глоток воды, будь добра – я сейчас расскажу подробнее.
Я, действительно, был, пожалуй, чрезмерно взвинчен, поэтому постарался успокоиться, медленно глотая воду из стакана. Рона терпеливо ждала. Я вообще заметил, что при всей её природной горячности, терпения ей не занимать. И слушать она умела почти, как Холмс: неподвижно сидя, не перебивая, прикрыв глаза, только в каких-то местах вдруг бросая на собеседника цепкий пронзительный взгляд.
Я рассказал ей о своем путешествии, описал Клуни-Ярд, постарался припомнить всё из разговора Мармората с Лассаром и слова Холмса. Думаю, я не упустил ничего.
- Значит, он назвал Холмса его цыганским именем? – задумчиво переспросила Рона.
- Да. Вангар. Я запомнил. Это слово означает «уголь».
- Мать знала много цыганских слов… Получается, что человек, которого вы просили доставить весточку по цыганской почте, рассказал об этом Лассару или Мармората?
- Да, и это странно. Цыгане, насколько я успел когда-то понять из слов Орбелли, живут обособленно, они не любят посвящать в свои дела чужаков. На это и был расчет.
- Ну, значит, кому-то из окружения профессора он не чужак, - резонно заметила Рона. – А насколько хорошо ты знаешь этого Орбелли? Судя по тому, что Мармората делает со своими подопечными, его искусство сродни тому, о котором ты рассказываешь , говоря об Орбелли. Не могли ли они где-то встретиться и быть заодно?
- Нет-нет-нет, - я даже головой замотал. – Ты не всё знаешь. Орбелли… Холмс вырос на его руках. Орбелли никогда не сделает ему ничего плохого, никакого вреда.
- Знаешь… - снова поразив меня своей не юношеской мудростью, проговорила она, - иногда понятие о вреде и пользе у людей очень расходятся.
- Что же мы теперь будем делать? – растерянно спросил я. Не у неё – что она могла мне ответить? Так, у судьбы, вероятно.
Но ответила мне всё-таки Рона:
- Прежде всего. не горячиться. Смотри, у тебя руки трясутся – так ты взволнован. В таком состоянии рационально действовать не получится. Если, как ты говоришь, этот Мармората согласился принять предложение Холмса, получается, что они в нём, действительно, заинтересованы. Значит, прямо сейчас ни сводить с ума, ни убивать его не будут, и у нас есть какое-то время. Время подумать, время дождаться Вернера. Мне кажется, причин для паники пока нет – разве мы не собирались сделать по сути то же самое?
- Да, но не так! И мистер Майкрофт Холмс, твой дядя, ведь велел ничего не предпринимать, не дождавшись «лоцмана».
- Да, он велел, - согласилась Рона. – Но с чего ты решил ,что мистер Шерлок Холмс непременно послушает мистера Майкрофта Холмса. Ведь он его даже не знает, не видел ни разу. Может судить только с ваших с Вернером слов, а он и вас толком не знает.
Я почувствовал, что сбит с толку.
«А ведь она права. – подумал я. – Если Майкрофт – старший брат, отчасти занимавшийся его воспитанием, и поэтому для Шерлока Холмса авторитет, к которому он бы прислушался, то почему, действительно, совершенно незнакомый ему, хоть и. с наших слов. Влиятельный человек должен быть авторитетом для человека без прошлого Магона? Конечно, он предпочтёт поступать, как сам сочтёт нужным, и не станет слушать никого из нас. Даже я. Формально спасший ему жищзнь, не могу поручиться, что имею на него хоть какое-то влияние – во всяком случае, после сказанного им Мармората там, около моей ёлки. Как бы то ни было, это же Холмс. Он недоверчив, он расчетлив, он всегда сам строит свою игру. А сейчас его ещё и снедает нетерпение – мне знакомо, да и каждому, наверное, знакомо тягостное чувство, когда вот-вот должен припомнить что-то очень нужное, как будто вот оно, сейчас, вот-вот, совсем рядом, вертится в уме, щекочет – и ускользает снова и снова. Это ускользание способно измучить, даже если речь идёт о каком-нибудь пустяке, мелочи, а если, как у Холмса, практически о всей жизни. Конечно, он готов на всё, чтобы закончить всё это.
- Почему-то я об этом и не подумал, - проговорил я вслух. – Нет, в самом деле! Отчего я решил, что Холмс просто подчиниться нам? Мы для него чужие.
- Не думаю, - спокойно сказала Рона. – Не думаю. Что ты для него совсем уж чужой, но пока в своей игре он с тобой советоваться не будет. Это уж точно.
МАГОН ( ХОЛМС)
Трудно высказать словами тот страшный сумбур мыслей и чувств, в котором я пребывал с момента появления в Хизэленде доктора Уотсона и Роны. Все подозрения, которые я и прежде пытался систематезировать, расцвели пышным цветом, и всё то, чем я пренебрегал все эти годы, как пренебрегают люди, например, пониманием собственной смертности, теперь захватило меня. Я вдруг почувствовал, что могу нащупать глубоко в своей непоправимо, как мне казалось, поврежденной памяти, кончики нитей, за которые, может быть, удастся распутать весь клубок.
Но были определённые препятствия – и не только те жуткие приступы боли и судорог, которые наступали при малейшем усилии памяти – я, кстати, припомнил и термин «табу», и суть этого термина, только не мог вспомнить, откуда с ним знаком – возможно, от того самого цыгана, о котором говорил Уотсон. Они выжимали меня, как мокрое бельё и отбрасывали назад, вырывая уже отвоёванное, но всё-таки дело было не только в них. Хуже был элементарный страх. Страх того, что я могу вытянуть на свет божий – я ведь двигался и мотал свой клубок в полнейшей темноте, и не было никакой уверенности .что появляющееся из этой темноты мне понравится.
Я не помнил Уотсона, и даже ощущения, вызываемого им, не помнил, но , препарируя своё отношение к нему теперь, я чувствовал его тягостную предопределённость, обусловленность чем-то, чего я не знаю, но чего не могло не быть. Я ощущал растерянность, я не знал, как себя вести – позволить интуиции управлять всем, совершенно не доверять ей, подавлять подсознание сознанием или выбрать что-то среднее, балансировать на краю, где справа бездна и слева бездна. И – видит Бог – тут мне Уотсон помощником не был, его ищущий, выжидательный взгляд я едва мог сносить. Он болезненно беспокоил меня. Но и отдалиться, отбросить, уйти куда-то, даже в себя, я не мог. Меня к нему влекло, я хотел с ним быть, говорить, дотрагиваться до него, чтобы постоянно как бы проверять реальность его существования. Он мне нравился. Я его любил. И тяготился и им самим, и этим чувством. И он видел, что я тягощусь этим, и больно ранился, и, в свою очередь, ранил меня своей болью.
С Роной мне было проще. Я прежде не знал её, но и здесь, хоть я и не помнил её матери, что-то смутное беспокоило и тревожило меня – саднящее, больное, как тот сон про рожающую волчицу. Я чувствовал вину и тоску, но при этом не мог вспомнить, перед кем и по кому. Это трудно было переносить. Но это, слава Богу, в отличие от случая с Уотсоном, не стояло передо мной постоянно. Я подозревал, что ту женщину могли мне напоминать какие-то мимолётные сходства - жест, поворот головы, интонация. Короткое ощущение, но при нём по моей спине и загривку пробегал струйкой холодный трепет, и будь я и вправду оборотнем, покрытым шерстью, она бы на мне при этом взъерошивалась.
- Она похожа на свою мать? – спросил я Уотсона. – Вы ведь хорошо знали её.
- Наверное, что-то есть. подумав, согласился доктор. – Разрез глаз, волосы… Нет, она куда больше похожа на вас. но ваши чертывлиянием черт Сони, если не изменены, то, во всяком случае смягчены, и Рона нежнее и красивее, чем если бы была похожа только на вас.
Лучше всего, проще всего мне было с Вернером. Я совершенно не помнил его. Но он. в отличие от доктора, похоже. Не тяготился этим. Его интересовало дело прежде всего. эмоции он близко не подпускал .если и испытывал. С ним можно бы было разрабатывать стратегический план, не опасаясь, что в него вмешается бессознательное. Но Вернеру я и доверять мог меньше всего – он явно вёл свою игру, и цели этой игры я мог представлять себе только приблизительно. В какой момент и как наши интересы разойдутся, я не знал. Может быть. и не разойдутся совсем, но если разойдутся – я знал – щадить меня этот мальчик будет только отчасти.
При всём при том у меня оставалось всё меньше сомнений в том, что моя история, излагаемая мне доктором, правдива. Всё подтверждало её - и моя встреча с человеком по имени Мармората оказалась вишенкой на торте.