А теперь я так скажу, оторвавшись от повествования, — перерыв. То есть возникло острое желание выпасть из контекста и оторваться. От генерального пунктира. И то, роман — дело добровольное. Во всяком случае, хочется надеяться...
Так вот, скажу вам по секрету, у меня тут свой пунктир наметился. Симпатичный с виду... Короче, берём сейчас 50 баксов... не, 50 мало... — 100. А 100 много. 50 баксов + 100 штук наших, и едем в одно приличное место...
С другой стороны, чем все эти пунктиры кончаются, хорошо известно. Даже слишком. И не мне одному... Поэтому надо, не торопясь, во всём разобраться.
Роман, он, собственно, что? В отстраненном смысле... Завязка, развязка, подтекст, внутреннее напряжение и колоссальная ответственность. (Лев Толстой бровь насупил из виртуального небытия). Нравственный аспект, безнравственный герой, правда жизни. Преступление энд наказание. Но главное, это упорный каждодневный труд! С этим не поспоришь...
А больше всего меня раздражает в этом процессе — ЧУВСТВО ДОЛГА. Стоит за спиной существо в униформе аккуратно стриженное. Руки за спиной держит, ноги на ширине плеч расставило и молчит. Хочешь, не хочешь — пиши.
Только встал — куда? — Да, понимаешь, дело какое, чё-то сегодня настроение вялое, мысли вразброд, внутри как-то так и никак, сомневаюсь во всем, понимаш? — Сидеть! — Кризис у меня. Моральный завал и душевная угрюмость. — Сидеть, я сказал! — Ну, няня, здесь так душно... пройтись надо, встряхнуться... Ну... будь человеком... — Хорошо. Я с тобой.
Со мной, думаю, ну-ну... Беру три по 100 штук наших и 50 баксов прячу. Ловлю мотор, покупаю водку и какую-то клюквенную гадость даме. Едем. Я на переднем сиденье, этот, стриженый, сзади. (Прямо за спиной ощущаю его тяжёлый нравственный взгляд). И начинаю думать. Думаю, думаю... У меня привычка такая: думать и сопереживать. А где, как не в пути, предаться размышлениям... По нашим российским дорогам. Я вам так скажу: лучше места для этого занятия не найти.
Размышляю я так: вот вы думаете — сочинитель, дело какое... Стучи на машинке по роману в квартал, как какой-нибудь фраер типа Тополя или кто там у нас, сильно плодовитый. А все говорят: ты знаешь, какой это писатель? М-м-м-м, у него 36 романов! Или про художников... У него столько работ, столько работ! эт-то что-то. (Вообще-то, я уже начал. Водила отказался, а ЭТОМУ и предлагать не стал).
А я так не могу. Я, во-первых, ручкой пишу шариковой. Во-вторых, я душой прирастаю и люблю их, козлов, как Джульетта...
Вот так. Дальше ни полслова...
Судите сами: произвёл какого героя на свет, себе на мученье, выпустил погулять — всё! — ответственность на себя взгромоздил до самой его кончины. Следи за ним, направляй, вкладывай в него мысли разновеликие, диалоги-монологи, желательно, как в жизни, сомнения-прозрения... всё, как у людей... Есть захочет — корми, замёрзнет — одевай. С какой-нибудь Люсей или Альбиной знакомь. Потом у них драма, видишь ли, назрела или, наоборот, полный ажур. А я-то тут причем? Тоска...
А я ведь как воспитан? Правильно воспитан. Чувство Долга для меня — всё равно, что мать родная или Родина. То есть значение имеет колоссальное. Но природа своё берёт. Требует всяких неправильностей, неразумностей, парадоксальностей, аномалий и аллогизмов. Зудит, знаете ли, во мне мир со знаком минус.
Так я как решил, если этот осилю (а как иначе, с таким-то рулевым. Не, ну вы меня поняли, не с водилой, естественно, что везёт меня по российской дороге в объятье порока, а с рулевым, что сзади сидит и затылок буравит высоконравственным оком). Так вот, если этот осилю, то уж в следующем оторвусь по всем статьям. Следы запутаю, схоронюсь, притаюсь и уж там, будьте уверены, всё сделаю не так.
Надоест какой герой — всё, нет проблем, на полуслове обрываю, и он у меня без вести пропал и в списках не значится. Был герой — нет героя.
А остальной народ сдвинется поплотней и ухом не поведёт. Не знаем, скажут, такого, первый раз слышим... А сами продолжают условия игры выполнять: есть, пить, врать, по сторонам глазеть.
А я опять смотрю, кто здесь самый умный... И опять, без всяких предпосылок — раз! — и выведу за кулисы. А оттуда приведу другого, который всё путает, Альбину Люсей называет, глупо посмеивается и на вопросы не отвечает.
А эти уже раздвинулись, пропускают его в свои ряды и решительно подмены не замечают.
А потом всё у них естественным образом путается и в клубок противоречий заматывается. Холод, например, а они раздеваются догола и в покер садятся играть (что за глупость, я и игры такой не знаю) или в винт.
А один влюбился и хвать любимую по уху, за волосы оттаскал, а она зарделась как маков цвет и вышла за него замуж.
А другой напился до потери приличия и написал умную книжку. Книжку издали, но запретили её читать. И она стала бестселлером. И все стали бестселлер тот из рук друг у друга рвать: «Дай почитать, дай почитать...». И разорвали в клочья.
А третий в жизни разочаровался, с седьмого этажа сиганул, встал, отряхнулся и на лифте в квартиру въехал.
А потом все вместе на войну пошли, но страну на карте перепутали. Воевали, воевали, а нефти там не оказалось. На Родину вернулись, а их никто не узнаёт. И они сомневаются, туда ли они попали.
Тогда я всех построю и за кулисы отведу, потому что не этого я от них ожидал. И начну тишину описывать. Благоговейно. Примерно так: в тихом-тихом омуте водились тихие черти. Бесновались по-тихому и тихой сапой друг друга закладывали. А предводитель чертей Крот Тишайший нрав имел кроткий, пожурит их по-отечески тихо и тут же круто пожалеет об этом. Во как...
Понимаете, да? Шучу я. Юмор от меня отрывается клочьями и летит по российским просторам.
В остальном полный порядок в нашем дружном экипаже. Летит тройка. Всегда тройка... (кто это выдумал?).
Водила нормальный, не спит, службу исправно несёт. А мой задремал. И правильно. Пусть отдохнёт служивый. Понимает, что всё, конец, то есть как с нравственной личностью со мной покончено окончательно. Пробуждай во мне, не пробуждай души прекрасные порывы, всё одно нажрусь как скотина.
Слышите? Движение. Молчание. Шорох колёс. И маленькие комочки обжигающей влаги, проникающие в меня.
Какая чистота! Стерильность пустоты))))))
Чу!
-Кто там?
Мысли, естественно... А кто же ещё нарушит сей благословенный отрыв. Ведь я сейчас испытал блаженнейшее чувство отделения души от тела и скорость.
Пустота и скорость. Что может быть выше!
Ну что там у вас, грязные вы мои...
Короче так, мысль тут у меня одна прокралась внеплановая и шороху навела.
А мысль такого содержания. Вот пишу я роман, да?
Про художников, как вы догадались. И у меня возникают естественные трудности. Не знаешь, с какой стороны к проблеме подобраться, потому что из всех зол художник выбирает самое жуткое, а в вопросе «быть или не быть» находит третий самостоятельный путь, по которому и двигается радостный.
Быть и не быть в одном флаконе! (Догадываетесь в каком?).
Иначе говоря, то, что для нормального человека страх господень и кошмарный сон, то для художника естественные будни. И наоборот, нормальный человек тащится и глубоко задумывается: во, мол, чудеса в решете, какой прикид! Художник в том же месте зевает и ложится спать.
Ну, а поскольку художники, как известно, романов не читают, то выходит, что стараюсь я исключительно для нормальных людей!
Проблема?! — Есс...
И мне бы, самое время, подкорректировать ситуацию из расчёта на аудиторию, портреты подретушировать, углы закруглить, шероховатости замылить, в общем, учесть, так сказать, контингент. Но тут Чувство Долга на стрёме, бьёт по затылку: не ври! Правду пиши. И Лев Толстой бровью водит: не балуй!
Что делать, пишу... правду, кошмарный сон напоминающую, что для кого-то является естественными буднями. Но эти-то как раз романов не читают! И не могут засвидетельствовать достоверность повествования, а те, кто читает, — не художники.
Они, конечно, тащатся и глубоко задумываются, но только первое время. А потом отшвырнут роман в сторону и скажут: чудеса в решете. Враньё, ё моё! Триллер какой-то... И читать перестают.
В итоге такой расклад: первые вообще не читают, а вторые прочитают начало и швыряют роман в угол.
В финале же (я имею ввиду глобальный финал, в смысле финиш, полный, короче, аут, ну, типа «приехали»... во: мой личный апокалипсис в конце тоннеля) меня ожидает забвение. Конечно, это прискорбно...
Но пока ещё до личного апокалипсиса много всяких виражей и кочек, а также тёплых летних вечеров и розовых рассветов, надо не расслабляться и найти доказательство очевидному.
Для начала, естественно, выпьем и начнем рассуждать здраво.
С художниками, конечно, каши не сваришь. Их хоть калёным железом пытай, чужой строчки не прочитают. И на выставку в Манеж не пойдут. И на «Трехгрошовую оперу» в «Сатирикон» их слоеным пирожком не заманишь. (И только безумец их за это осудит.)
Но вот остальная публика, разнородная составом и разнообразная в проявлениях, способна порою к восприятию действительности. Есть надежда до неё достучаться, приперев к стенке каким-нибудь ошеломляющим фактом.
Например, фактом моего существования. С этим-то, надеюсь, никто спорить не станет?
А если так, то сейчас же на личном примере я берусь доказать, что невероятное — очевидно. То есть, что страх господень и кошмарный сон в одном флаконе есть реальность. Что чудеса в решете есть достоверность. И подлинность. И полнейшая правда, без всяких художественных домыслов и прочей творческой ерунды.
Если мои доказательства покажутся вам так себе, фенечкой, нестоящей бросовой туфтой, то, пожалуйста, плюйте на эти страницы и швыряйте роман в печь. Но уж если я докажу, что всё так и есть, извольте читать от корки до корки.
Итак, тпрру, лошадки! Приехали.
С водилой прощаемся просто и бесконфликтно как мужчины, выполнившие свои обязательства друг перед другом. ЭТОГО оставляю самому себе на съеденье. Я о нём помню и в нужный момент упаду в его стальные объятья. И остаюсь один.
Дальнейшие события, во избежание неверного толкования, необходимо предварить поп-разъяснениями о различных видах, формах тяжести и степенях опьянения. То есть хочу провести просветительную работу среди непьющего читателя. Пьющие могут отдохнуть.
Итак, самые азы, азбука, так сказать, для начинающих.
Наиболее прогрессивная часть населения, то есть люди со вкусом и общими представлениями о морали, пьянеет быстро и быстро же сходит с дистанции. Ну, поколобродит перед сном часиков пять-шесть, но вреда экологии этим сильно не нанесёт. Только себе.
Менее прогрессивные пьянеют протяжно, мутно... Не могут долго найти себе занятия по душе и от скудости фантазии начинают липнуть к ближнему.
Пристанет к тебе с какой-нибудь экзистенциальной ерундой, типа «а не сходить ли нам утопиться на Борисовские пруды?». И смотрит выжидающе.
Или (что многократно страшнее) выставляет напоказ многогранность своих комплексов.
Зажмёт тебя где-нибудь в углу, придвинет свой зыбкий фейс со стертыми гранями впритык и доверительно выливает на тебя вялотекущий поток жизненных ощущений минорного окраса. Ты от него — он к тебе еще ближе. А запах!
В общем, врагу не пожелаю таких душеспасительных бесед.
И замыкает это скорбное собрание подлый элемент: полные козлы и отщепенцы.
Это та часть человечества, за которую стыдно решительно всем. Им же самим не стыдно ничего. Описывать их безобразия я не стану (этой чернухой наш видавший виды народ не растрогаешь), но скажу им в утешение, что и оттуда можно выкарабкаться и попасть хотя бы во второй эшелон, если попытаться сменить мировоззрение и не экономить на качестве потребляемого.
Я же давно и прочно утвердился в авангарде прогрессивного человечества. Пьянею молниеносно. Товарищи по оружию мне не нужны, работаю как киллер, в одиночку.
И если случается перепутать тропу и выйти на случайного зрителя, то выходы эти зрелищны, бескомпромиссны и непредсказуемы.
Пьянею я, если можно так выразиться, с геометрической регрессией, то есть теряю жизненные навыки пропорционально съеденному спиртному.
И если рассвет я встречаю в зрелом состоянии, то с каждой выпитой порцией молодею и молодею и обедаю уже пылким вьюношей, а к ужину становлюсь шаловливым пацаном.
Ко сну отхожу в эмбриональном состоянии.
Ночью происходит как бы зачатие наоборот, то есть, меня нет, и не предвидится.
Но к утру (метаморфоза!) я опять зрелый муж, готовый на всё.
И это ВСЁ не замедляет проявиться, но в несколько ужатом виде, то есть природные явления (как то: рассвет, сумерки, ночь глухая) меня уже не занимают. Начинается тот самый злополучный пунктир: как бы день сменяет как бы ночь, независимо от времени суток.
Продолжаться это долго не может (от силы неделю), так как это довольно унылое занятие, непонятно для каких целей и кем изобретённое.
Впрочем, в природе ничего просто так не бывает. И если во мне зажигается звезда самосожжения, значит, это кому-нибудь нужно.
И ещё одно наблюдение: запои, как браки, совершаются на небесах...
Ну вот, я, кажется, у цели. Жму, что есть силы звонок.
(Последняя оговорка: по понятным причинам, присваиваем женщинам псевдонимы Альбина и Люся. Мать — Альбина, дочь — Люся. Можно наоборот.)
Открывают сразу обе. Посмотреть. Кто бы это мог быть? По-моему, остались довольны: на ногах дядя держится, в руках гостинцы.
Здесь я бывал однажды. Тогда, помню, с порога попросился в ванну. Я купаться очень люблю. И вообще, чтоб все было чисто. Хоть пьяно, но чисто. После ванны они нарядили меня в махровый халат и я чувствовал себя римским цезарем. Очевидно, мой сегодняшний визит был подсознательным желанием повторения удовольствия. Быть цезарем.
Восстановить сейчас хронологию событий я не берусь. Я как-то быстро впал в детство, а детские воспоминания исключают хронологию. Дети помнят только события, поразившие воображение. Меня же ничего пока не поражало.
Мать пьяная, дочь учится в консерватории играть на скрипке. Что ещё? Кажется, пытались напоить меня кофе. А я с водки неожиданно перешёл на клюквенное пойло. Это меня и сгубило. Клюквенный аперитив. 20 градусов. Сладенький такой. Пьётся как компот — литрами.
Помню, что никто мне вдруг стал не нужен. Ни Альбина, ни Люся. Я прокрался в будуар, чтобы упасть...
Когда я выпью, я стараюсь выполнять установки, данные себе ещё в трезвом состояния. Я всё могу забыть, но установки будут выполняться на автопилоте. Кофе пить из чашки, пИсать в туалете, руки мыть в ванной, а спать, извините, на кровати. Я всё сделал как надо. Осталось раздеться и лечь...
Будуар меня, очевидно, поразил. Потому что я его помню. Бельишко постелено, ****ский розовый ночничок, столик (а на этом, на столике поилище стоит). Вивальди, ессественно... (или не Вивальди. Мало ли их сирот сердешных).
«К чему бы это?» — подумал я, не желая выполнять установки.
Чувствую, как насторожился читатель. Угу? Ушки на макушке?
Нет, любознательный друг, я вас разочарую и отошлю... к настоящей эротике. Шик-блеск телешоу «Плейбой» на канале НТВ. Уж там вы отвяжетесь и насладитесь... Насмотритесь всласть на голые мужские задницы, женские попки и прочие холмы и впадины в пудре и лосьонах.
Правда, у меня подозрение, что тётки там не настоящие. То есть тётки, может, и настоящие, но нет у них главного дива (из-за чего, собственно, весь сыр-бор). Они поэтому это место руками прикрывают. Или мужиком. Млеют, заразы, в эротическом трансе, а вожделенную мужскую мечту не надели. Ничего не попишешь — профессионалки!
Я помню в детстве раздел как-то соседскую куклу. А там — ничего! То есть вообще. Хоть бы какую птичку нарисовали или одуванчик. Нет — гладкое место. А это же на всю жизнь впечатление, понимаете, на всю проклятую жизнь этот ужас с тобою!
Я до сих пор волнуюсь, когда остаюсь с женщиной наедине — а вдруг там пусто? Так вот, у меня возникло ощущение, что у этих заморских Барби там гладко и сухо как на взлётной полосе. А это страшно, ребята, то есть это так страшно, что жить неохота.
Ладно. Я передумал. Не буду отсылать вас к этим фрау с сюрпризом. (Вернее, без всякого сюрприза в том месте, где сюрприз быть обязан). Оставайтесь с нами. У нас хоть, по крайней мере, всё на местах.
Только... ничего-то я не запомнил спьяну. Как говорится, пардон.
Да и было ли вообще что-нибудь? Врать не буду, по всему должно было быть. Но это меня не поразило. Поэтому и не помню ни черта.
Впрочем, одно я помню точно — это была не дочка.
А вот что меня поразило, так это сон и последующее за ним пробуждение.
Сон такой (веселенький, в духе развитого сюрреализма):
Выделили нам участки для могил. Место шикарное: сосновый бор на бугре. Дали открываются щемящие... Что-то типа Орехова-Борисова в розовой дымке. Настроение бодрое, приподнятое. Роем.
Я на штык откопал, чую — место дрянь. Глина и вода сочится. Ага. По сторонам гляжу: у остальных всё путём, куски здоровенные и земля качественная, пух, как говорится.
По соседству два бородатых жлоба землю роют. Один полковник в спецовке, другой шплинт попроще, но наглый. Спокойно роют, но споро. «Вот, — думаю, — суки, нагрели-таки».
Говорю тогда, честь по чести: «Эй, а кто землю делил? Где бригадир?». Молчат как вдовы, будто не к ним обращаюсь. И работают. Самоуглубленно.
А я свою ковырну — и ничего, то ли мёрзлая, то ли слежалась. За лоха меня тут держат или как? Н-ну, дела!
-Эй, — ору, — змеи, это что же вы, в натуре, вытворяете! Разве вы русский народ? Кони вы картонные. Нет в вас ни смысла, ни совести!
-Каждый за себя, мистер, — лыбится шплинт. А сам уж по грудь в яме. Раскраснелся, говнюк, только лопата мелькает. То есть уходит под землю стремительно и резво.
А я?? Мне-то каково!!
А тут ещё на камень наткнулся. Я его и так и эдак — не хочет меня, подлюка, пропускать.
Пока возился, время безвозвратно ушло... По сторонам смотрю — тишина и покой, то есть вообще никого! Только холмики с табличками чернеют до самого горизонта. Такая меня тоска, такой ужас смертный обуял!!
Я и проснулся...
Кошмарный сон внезапно исчез, но возник он — СТРАХ ГОСПОДЕНЬ.
Нет, я не испугался ничуть. Я был расслаблен и тих как младенец. (Муж во мне просыпаться пока не желал). Судите сами: из эмбрионального состояния, через младенчество, детство, отрочество, юность попасть прямиком в суровую зрелость вот так, одним махом, возможно ль?
Но жизнь не дает послаблений, ей плевать на мою эволюцию, она требует невозможного: восстань и бди! Я встал, не желая умирать лёжа.
Страх Господень был одет соответственно: чёрная шляпа, чёрное пальто, белый шёлковый шарф. (Пробуждавшийся во мне муж хохотнул: «Джентельмен-шоу» какое-то...)
Мне же было не до смеха... Я знал, в кармане его пальто чёрный ствол. У меня его не было точно. Значит, дуэли не получится. Получится циничный расстрел.
Почему я оказался одетым, для меня до сих пор остаётся загадкой. Моё голое тело он бы точно не потерпел. Он бы его стерилизовал каким-нибудь средневековым инструментом.
Альбины рядом не было. (Но не было и Люси!)
-Я тэбя щас из окна викину.
-Что? — переспросил ребёнок, а проснувшийся муж добавил: — А почему на «ты»? Мне кажется, мы не родственники...
(Господи! Видели бы вы мой фейс после клюквенного пойла и мятежного сна. Я его видел в зеркале. Мельком. Описывать не стану, скажу одно: качать права с такими голубыми отеками перламутрового отлива сродни самоубийству.)
В его последующий текст я не врубился. Но звук был по-южному ярок. Вообще-то я парень сообразительный, сразу понял, чего добивается от меня этот мафиози-стажер. Из всех его помпезных и шумных понтов я выудил главное и, не лукавя, расставил акценты:
-С Люсей я не спал.
Кажется, он мне поверил. Но останавливаться не стал:
-Я тэбя из окна сичас-с викину!
И тут высказался тот, который во мне сидел. Пробудившийся окончательно муж обиделся, очевидно, за всех российских баб.
-Это МОЙ город.
Звук усилился до ирреальной высоты и яркости. Фонило. Зашкаливало. Клинило и дребезжало.
Господи, никогда нам не понять этих южных излишеств. Чего тянуть? Выпустил обойму в живот и контрольный выстрел в затылок. И все разговоры...
Короче, мы были с позором изгнаны. Я и Альбина.
Вообще-то я всё понимаю, дело молодое, горячее. А пьяных и сам терпеть не могу. Упрек был Альбине: предупреждать надо.
-А что? — заворковала любящая мать. — Арсен хороший.
-Денег много дает?
-Мало.
«Вам много не бывает», — подумал я.
Однако на улице было темно и противно. С другой стороны, потратить я всё не успел. Альбина это чувствовала. Любящим сердцем.
-А сейчас мы поедем в одно хорошее место, — сказала она вкрадчиво. — Только надо что-нибудь взять.
Господи, кого она учит! Да я без спиртного шага не сделаю по этой благословенной земле. Да ещё это «хорошее место» забрезжило в дымке.
Дальнейший пунктир мой выглядел так: чёрные чёрточки обратились глубокими провалами, а белые промежутки яркими сполохами. Провалы опускаем из-за угрюмой их неприглядности, но вот яркие сполохи... Что они мне дали? В смысле общечеловеческих ценностей...
Помню хозяина «хорошего места» в бороде и шевелюре. И его отпечаток на картонке, как бы «автопортрет». Художник, отметил я, не вкладывая в это открытие никаких эмоций.
Надо сказать, что раздвоение мое как личности, начавшееся с пробуждением, достигло к этому часу кульминации. Я номер раз сидел себе тихо в своем непробиваемом панцире, заперев все двери на все замки и цепочки, и равнодушно поглядывал в смотровую щель своих глаз: что там творится на театре жизни?
А на театре жизни я номер два давал представление. Я № 2, в отличие от я № 1, вскрыл все замки, открыл все шлюзы и нёс во внешний мир свой мятежный дух, облечённый в слово. То есть, выражаясь точнее, ораторствовал, а ещё точнее, так соловьем буквально заливался.
Зрителей было четверо. Три тетки, включая Альбину, и вышеупомянутый автопортрет художника. Работаю я всегда на грани фола. То есть мужская половина обычно мрачнеет и вянет, прикидывая, мочить этого придурка сразу или немного погодя. Зато женская аудитория, для которой я собственно и стараюсь, пребывает в полном отрыве.
Вы видели документальный фильм «The Beatles»?
Там есть эпизод их концерта на стадионе в Американских Штатах. Помните, что творилось на трибунах? Сюр какой-то: вой, визг, стоны и содрогания, то есть полнейшая и всеобщая шизонутость.
Потом ребята жаловались, что никто их и не слушал вовсе. Даже полиция.
Так вот, за те Беатлес отрабатывал я, а за стадион одна из трёх тёток.
Это тётка особая. Зовут её Лена. С ней я был знаком вроде бы. Встречался однажды в аналогичном угаре в другом хорошем месте. Помню только, что работает она в Метрострое инженером. Нормальная с виду тётка, со стороны и не подумаешь, какой в ней зарыт динамит.
Что я нёс тогда, даже примерно не помню. Очевидно, полную ерунду. Но до сих пор я слышу всхлипы и стоны метростроевского инженера Елены.
Она рыдала как 70 тысяч американок, и только повторяла сквозь душившие её спазмы: «Какой талантливый, какой талантливый...».
А талантливый, хлебанув водки, нёсся на всех парах к очередному провалу.
Яркий сполох концертной деятельности неизбежно угасал. Я № 1 и я № 2 синхронно отвалились в никуда, то есть в глухой и чёрный мрак, без всяких сновидений.
Всё это повторялось с достаточной периодичностью несколько раз: провал, вспышка и вновь провал. И вновь вспышка. В очередное пробуждение зрителей поприбавилось.
К Автопортрету приехали родственницы из Белоруссии. Две молоденькие штучки с чемоданами закуски. Я помню, на столе вдруг появилось изобилие: огурчики, сало и прочая маринованная классика.
Вот тут бы мне и исполнить программу на бис.
Но интуиция, моя умная и нежная интуиция сказала: «Вали отсюда, мудила ты грешный... Ты же не бомж и не Достоевский с психоанализом на лице. У тебя есть чувство меры и вкус. Вали от этой классной закуски и провинциальных иностранок. Зачем тебе всё это нужно??».
И я засобирался. Я вообще-то мальчик послушный. (Когда в наставницах такая очаровательность и нежность, как моя интуиция.) И был моментально вознагражден.
Во-первых, хозяин подобрел бровями и бородой. Он даже сказал что-то вроде: «Заходи ещё».
А во-вторых... А во-вторых! (Это достойно быть зафиксировано в каких-нибудь супер анналах.) Ко мне подошла метростроевский инженер Елена (Прекрасная) и срывающимся от волнения голосом стала объяснять, что у неё очень много денег вообще и в частности тоже много. Она просто не знает, куда их деть. И предлагает мне 100 тысяч на дорогу. (Ну что я говорил — чудеса в решете!)
К тому времени казна моя изрядно пообтрепалась и поредела, но брать у женщины деньги (?!). Гусары мы или кто?
Но интуиция мне сказала просто: бери, гусар, ты их заработал.
На улице, где было темно и противно (опять! это что ж такое? её дежурное состояние?), Альбина мне выдаёт, между прочим: «Деньги надо поделить по справедливости». (Ох?) Давай, мол, полтинник и разбежались.
Но тут сработал мой опыт общения со слабым полом. Поддатых подруг надо сдавать туда, откуда брал. По месту приписки.
Когда я первому же встречному водиле, бурлаку на «Вольве», сказал: «Сто. Но в два конца», он высадил предыдущего пассажира, не взяв с него ни рубля, и согласился на всё. Альбина чуть не рыдала: «А моё пиво!».
На пиво у меня и свои оставались. И ещё на клюквенное пойло (далось же оно мне!).
И мы зашуршали нах хаузе. Альбина счастливая в обнимку с пивом, я — с сознанием выполненного долга (не того, что притаился у письменного стола, а того, что водил меня как леший, по местам нехорошим, да все-таки вывел назад к очагу).
Вот, собственно, и всё. Как говорится, встряхнулись...
Кошмарный сон, Страх господень и Чудеса в решете в одном флаконе я увозил с собой. Доводится, этим флаконом стало моё глупое сердце...
(Эти многозначительные чёрные точки означают муки постимпрессионизма. За вчерашний чумовой импрессионизм необходимо платить полной мерой. Ну, так ведь, а как же! Закон.)
Всё нормально. Это я – Ваш смиренный сочинитель.
Помытый и внутренне обновлённый, склонился над листами.
Жду сигнала к выступлению. А за спиной ОНО (догадываетесь кто). Аккуратно стриженное в чистой униформе.
На боку нововведения — резиновая палка и газовый пистолет в кобуре.
По-моему, это лишнее...
Отрывок из романа «Гарри-бес и его подопечные»