В старенькой деревенской избе моего детства по фасаду располагалось три окна, и сбоку одно – полдённое, или полуденное. Так оно называлось потому, что выходило на южную сторону, а значит, «видело» солнце в полдень в зените. А фасадом изба была обращена западу.
Одно из трёх окон, смотревших на запад, было пешное, или печное. Оно располагалось близко к углу, одна стена которого была северной, а значит, и холодной. Окно настолько «поизносилось», что даже вторую, зимнюю, раму уже не выставляли. Кстати, внизу зимних рам когда-то крепился брусок с выдолбленными в нём желобками, куда стекал конденсат, или влага растаявшей наледи на стёклах внизу окна. Её приходилось вымакивать тряпкой. Пешной чулан (или упичь), куда печка выходила своим устьем, небольшой и все пары от варившейся в печи картошки для скотины, варев разных, запариваний, постоянно оседали на окне, стекали на раму, на подоконник, отчего те быстро сгнили, и зимняя рама - тоже, вместе с собирающими воду желобками. Поэтому окно уже и не трогали даже в большие праздники, разве лишь протирали стёкла.
Окно у красного угла - двустворчатое, как и полдённое. Но я не помню, чтобы оно когда-либо открывалось, шпингалеты заржавели. А вот окно с южной стороны иногда распахивалось.
Третье, среднее окно, отличалось от других. Правая его створка была подвижной. Чтобы открыть её, нужно убрать из полозка палочку, которая мешала движению, и толкнуть подвижную половинку окна. Это окно мне тоже очень нравилось, как и полдённое. Маленькой, оно мне служило вместо двери. Мама ругалась почему-то за мои входы и выходы через него, ведь я никакого урона окну не наносила. Оно было как бы моим. Когда вечером, играя на тёплой завалинке, ждала маму с работы, у того же окна и засыпала.
И только уже довольно-таки поздно, когда мамы не стало, я узнала, почему это окно отличалось от других. Оказывается, оно служило для того, чтобы нищим подавать милостыню. Открыть его при необходимости можно было ровно настолько, чтобы кусок хлеба прошёл в открывшуюся широкую щель. Видимо, во избежание каких-либо неожиданностей. Или чтобы в холодное время тепло не выпускать из избы. Бабушка и дедушка были набожными. Особенно дед. На фотографии он добродушен. Бабушка строго смотрит в объектив. Хорошо, что на фото они остались. Я-то родилась уже тогда, когда оба ушли в мир иной. Иначе я и не представляла бы, какими они были. И это окно у них, по-видимому, особенно почиталось. Около него останавливались божии люди, молились, просили милостыню Христа ради. Через него делалось богоугодное дело – подавалась милостыня.
Об этом назначение окна тогда знать я и не могла, потому что ни разу не видела нищих у нашей избы. Хотя в селе они иногда бывали. По-видимому, нищенство, как средство к существованию, изживало себя. Да и государство стало ставить препоны, ведь голи перекатной к тому времени (середина пятидесятых) уже как будто бы и не оставалось.
Но нищие в селе всё-таки появлялись. Приходил издалека Шура Маргушинский (из села Маргуша). Высокий худой старик. Он был глупеньким. Мальчишки, бегая за ним, кричали: «Смертию смерть поправ, воробей живёт в дровах». Видимо, именно так просил милостыню этот нищенствующий старик.
Была и деревенская нищенка, тоже старая - Любонька. И она была глупенькой, но доброй. Над ней не смеялись. Любонька всё ещё пыталась выходить с корзинкой по миру, но родственники запрещали ей это делать.
Появлялась в селе и ещё одна нищенка, Дунька, фамилия уже забылась. Не старая, приходившая не известно откуда. Запомнилась тем, что ходила она (как говорили, и зимой и летом) в резиновых ботиках на каблуках. Походка её была странной: шагая, выворачивала ступни, ставила их носками не вперёд, а вбок. Её я видела летом в этих ботиках. С виду тоже глуповатая. Уже взрослой неожиданно встретила её. Маленькая бойкая бабёнка, с нормальной походкой, но сильно себе на уме…
Думалось, что нищенство - это далёкое прошлое. Однако сей промысел Божий ожил. И в основном, действительно, как промысел…
А то «подавальческое» окно имеет какое-то своё название. К сожалению, не удалось сохранить в памяти, какое.