Даже поклонники альтернативной литературы не могут похвастать осведомлённостью о творчестве российского писателя Глеба Сергеевича Хлебникова. Что уж говорить о поклонниках литпопа (поплита)?
Между тем, тот факт, что его практически никто не знает, не означает, что оно не существует, или, выражаясь более современным языком, чего нет на первой странице поисковика, не является в обязательном порядке не существующим.
Впрочем, перейдём от рассуждений абстрактного характера к Хлебникову. Творчество российского писателя напоминает творчество Борхеса – небезызвестного латиноамериканца, оказавшего, как говорят, некое влияние на нынешнюю литературу – но со знаком «минус», если, конечно, можно так выразиться вообще применительно к литературе.
Поясню свою мысль. Фактически писатель бесстыдно копирует Борхеса, придавая событиям, происходящим в новеллах этого писателя российский антураж, однако всё, начиная от названий рассказов и имён героев переиначивается на свою противоположность.
Например, в рассказе «Север» (в противоположность борхесовского «Юга»), главный герой Степан Головин – дальний родственник по нисходящей линии Ивана Ильича Головина, чиновника по судебному ведомству, – выйдя из больницы после тяжелейшей лёгочной инфекции, отправляется из столицы не на юг, в отличие от Хуана Дальмана, героя рассказа Борхеса, а на север – ни больше, ни меньше как к центру холода – якутскому Оймякону, где в наследство ему от двоюродной прабабки достался дом. Впрочем, это даже и не дом, а скорее сарай, горделиво названный бабулей «дачей».
В рассказе, так же как и во всех иных опусах писателя, присутствует до малейших деталей противопоставление Борхесу. Так, Стёпа, протагонист произведения, с увлечением читает не «Сказки тысячи и одной ночи», а «Записки о камне». Перед поездом до Иркутска, откуда он должен вылететь на самолёте в Якутск, он вспоминает о том, что неподалёку от вокзала в кафе на улице, расположенной недалеко от площади трёх вокзалов, живёт миниатюрная белая собачка, не позволяющая себя гладить и яростно кусающая любого, кто пытается приблизиться к ней.
Фразы Борхеса переиначиваются, хотя, вопреки замыслу Хлебникова, не всегда получают противоположный смысл.
Например, высказывание «действительность любит симметрию и некие анахронизмы» заменено на «действительность любит асимметрию и своего рода событийную актуальность». Предложение, описывающее ощущения протагониста «Юга» во времена пребывания в лечебнице: «в эти дни Дальман проникся ненавистью к своей личности, он возненавидел свои телесные нужды, свое унижение, пробивавшуюся щетину, которая колола ему лицо»; изменено на: «в эти дни Головину было совершенно наплевать на свою личность, свои телесные нужды, свою беспомощность и связанное с ней унижение, а также и на пробивавшуюся щетину, коловшую ему лицо».
Концовка рассказа «Север» схожа с финалом «Юга», оставляющего читателя наедине со своими мыслями, однако, как я уже ранее говорил, переносится на русскую почву.
На одной из станций Восточно-Сибирской железной дороги, название которой писателем не уточняется, но, скорее всего, речь идёт о станции с символическим названием «Зима», Степан выходит из поезда, который не доезжает до Иркутска в связи с ремонтными работами железнодорожного полотна, и, решив подкрепиться, заходит в «Пельменную № 1», где его начинают задирать развлечения ради так называемые «гопники» – мастер; «заточки и пера».
В конце писатель также стремится по возможности противопоставить написанное им сотворённому великим аргентинцем. Так, сообщив о наличии в кафе шумной компании парней, отдыхавших, по сути, за счёт других посетителей, Г. Хлебников обрисовывает персонаж женщины, недвижно сидевшей на полу пельменной возле стойки, прислонившись к ней.
«Простоволосая и пышнотелая, с крупными чертами бледного лица, она как бы пребывала вне времени, в вечности» - описывает эту женщину писатель, продолжая далее. - «Головину почему-то пришло в голову высказывание одного поэта: «есть женщины в русских селеньях».
Даже в этой маленькой детали, при описании столь малозначительного персонажа Хлебников переиначивает Борхеса, который, как мы все помним, описывал старого гаучо, символ аргентинского Юга, как смуглого, сухого с мелкими чертами старика.
Читаем далее опус Г. Хлебникова: «Стёпа устроился у заиндевелого окошка. Темнота окутывала тайгу. С кухни доносились запахи мокрого, поганого тряпья, которым обычно протирают столы в подобного рода заведениях, и запах мясного бульона.
Хозяйка шваркнула об стол тарелкой с пельменями, упруго скакнувшими от удара, а затем, когда Головин уже почти покончил с ними, принесла сметану к ним.
Степан запивал еду холодной водкой. Без особого удовольствия ощущая во рту мерзкий привкус дешёвого пойла с нотками гнилой картошки позапрошлогоднего урожая, он лениво обводил взором помещение. За другим столом сидели трое гопников: двое были похожи, скорее, на простых колхозников, третий в вязанной шапочке, которую он не снимал даже в помещении, с чертами лица чёрной расы, глушил водку стаканами, закусывая селёдкой с луком».
Неминуемо приближается развязка – в Головина начинают кидать кольцами лука и кусками жёваной селёдки, назревает скандал. Один из кусков селёдки попадает в стакан с компотом, слегка выплеснув его содержание на замызганную скатёрку.
Ещё до того, как Степан успевает додумать до конца фразу: «сделаю вид, что ничего не заметил и выпью компота с селёдкой – всё равно в желудке перемешается»; хозяйка встревоженным голосом сообщает, называя Стёпу по фамилии, что ему не стоит обращать внимания на пьяниц за соседним столом – один из них недавно откинулся, вот они и отмечают это событие. Всё как обычно, ничего из ряда вон выходящего.
Посмотрим, как пишет Хлебников, нагнетая атмосферу, далее: «Головину не показалось странным, что женщина называет его по имени, но он почувствовал, что примирительные слова только ухудшили дело. До этого момента глупая выходка гопников задевала случайного человека, в сущности, никого, теперь же выпад оказался направлен против него лично, и это могло стать известно соседям.
Головин отстранил хозяйку, повернулся к гопникам и спросил, стараясь подражать их манере общения: «Чё надо?»
Парень в шапочке поднялся, пошатываясь. Стоя в двух шагах от Головина, он орал ругательства, словно опасаясь, что его не услышат.
Он хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и в этом крылась жестокость и насмешка. Не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, он подбросил кверху кнопочный ножичек, так называемое «пёрышко», ведя за ней взглядом, поймал на лету и вызвал Головина драться. Хозяйка дрожащим голосом вставила, что Головин не вооружен. В этот момент произошло нечто неожиданное.
Застывший в углу старый уркаган, который показался Головину символом Севера, бросил ему под ноги заточку. Словно сам Север решил, что Головин должен принять вызов».
Далее следует неизбежный финал. Приняв вызов, Головин выходит за порог пельменной. «Головин крепко сжимает заточку, которой вряд ли сумеет воспользоваться, и выходит в тайгу».
Как мы уже и говорили, финал рассказа оставляет читателя наедине со своими мыслями. Умер ли герой в лечебнице и не является ли его смерть в неотвратимом поединке с откинувшимся из зоны гопником лишь игрой угасающего сознания или же смерть в тайге является единственно возможной и недвусмысленной?
В пользу первого нам говорят намёки в тексте рассказа – сходство хозяйки «Пельменной № 1» с вечно нетрезвой медсестрой, пользовавшей Стёпу капельницами с цефтриаксоном и физраствором в больнице, а также её обращение к нему по фамилии, хотя ранее, казалось бы, они знакомы не были.
В пользу второго свидетельствует буквальное прочтение – нет ничего более обыденного, чем смерть от пера гопника, знающего, что в драке ему равных нет, то есть фактически он ничем не рискует, и поэтому подначивающего случайного встречного на самоубийственные шаги.
Что ж, проследуем далее в исследовании творчества Хлебникова.
Само название наиболее известной новеллы Хлебникова «Тав» свидетельствует о противопоставлении её «Алефу» Борхеса. «Тав» - последняя буква иврита, в то время как «Алеф» - его первая буква.
«Тав» означает «знак» и «ноту».
«Тав», в отличие от «Алефа», который, как мы помним, находился в подвале дома на улице Гарая в Буэнос-Айресе, находится на чердаке дома одного из знакомых Хлебникова – Карлуши Дустова – двоюродного брата женщины, которую писатель полюбит впоследствии.
«Тав», в противоположность «Алефу», который включал в себя одновременно все места мира во всех их аспектах, не содержал в себе ни один из фактов мироздания. По свидетельству Карлуши, «Тав» невозможно заметить человеку неподготовленному: он полностью прозрачен и его присутствие выдаёт лишь малейшее искажение пространства, незаметное преломление света, которое покажется, скорее, мгновенной зрительной галлюцинацией, чем реально существующим объектом.
Я не видел в «Таве» ни бесконечного разнообразия предметов, являвшихся бесконечным рядом видов бесконечного числа вещей, ни потрескавшейся от засухи поверхности земли, не видел камней, испещрённых загадочными знаками, капающей из-под крана воды, своего отражения в витрине магазина.
В нём не было ни бушующего океанского прибоя возле португальского Назаре, ни клинописных табличек, повествующих о сошествии Инанны в преисподню; ни безмолвия снегов Хан-Тенгри, ни толп плещущихся в Южно-Китайском море жителей Поднебесной, ни томящегося в горячем мареве пальмового листа, ни лабиринта на полу Шартрского собора, ни газетной вырезки со статьёй «Сумбур вместо музыки», ни лабиринта Аменемхета третьего, точнее, того, что от него осталось; ни зеркал, ни женщин, ни мужчин, ни базилики Сакре-Кёр на Монмартрском холме, ни пирамид Теночтитлана, ни чешуи всех гадюк на Земле, собранных в одном месте, ни диаграммы светового конуса, ни Баха, переписывающего ноты при бледном свете Луны, ни наполненного мраком колодца из «Норвежского леса»; ни азана, разливающегося над необъятной пустыней; ни «Скорбных элегий» сосланного на край света поэта, ни флажков пяти цветов элементов мироздания, развевающихся по ветру вблизи от мира горнего; ни застывшего глаза наркомана, ни Солнца, восстающего из разлитого над водной гладью тумана.
В нём вообще ничего не было, причём ничего в нём не было одновременно.
Последовательное перечисление обусловлено исключительно тем, что бумага не позволяет изложить то, что писатель увидел, точнее, не увидел в «Таве». Попытка одновременного изложения всего, чего не было увидено, неизбежно приведёт образованию чёрной, абсолютно чёрной строки в тексте рассказа.
Обратимся вновь к тексту творения Хлебникова:
«Невозможно описать мои чувства, когда Ничто обрушилось на меня во всей своей полноте – здесь я перечислил то немногое, что мне не удалось увидеть в этой крохотной, едва различимой сфере.
Я дико захохотал, когда разум мой столкнулся с такой всеобъемлющей Пустотой, но изъявление чувств моих было прервано голосом Карлуши, поднимавшегося по скрипящей чердачной лестнице» - пишет Хлебников – «Шикарная обсерватория, - гаркнул над моим ухом Карлуша, - не правда ли, Глебушка?
- Да уж, шикарней некуда! – хохоча как безумец, проговорил я».
«Тав» заканчивается примерно так же, как и «Алеф» - писателя повсюду одолевает чувство, что все лица, встречающиеся ему навстречу, все предметы он раньше не видел, но после нескольких дней сна, это странное чувство его покинуло.
В короткой новелле со странным, на первый взгляд, названием «Кёрангар» Хлебников повествует о жутком сне, в котором он оказался на факультете физики и математики одного из университетов. В огромном зале университета идут выборы гения. Он ведёт неспешную беседу с Перельманом об особенностях доказывания теоремы Пуанкарэ и классификации компактных трёхмерных многообразий. Вдруг отовсюду послышались возгласы «Боги! Боги идут!»
Через некоторое время на сцену пробираются боги. Ненасытный Приап бросает нахальные взгляды на миловидных студенток, плутоватый Локи, восходя по лестнице, с загадочным видом потирает руки и оглядывается на идущих позади шакологолового Анубиса и загадочно улыбающуюся Эрешкигаль, крепко зажавшую в каждой руке сияющие золотом символы вечности. Замыкают шествие встряхивающий перьями птицеподобный Кетцалькоатль и опирающийся на посох бородатый Плутон, в сопровождении жуткого вида пса.
При виде этой эклектичной группки богов героя новеллы охватывает смутное предчувствие надвигающегося мрака – сейчас-то они поквитаются за долгие годы забвения. Он понимает, что, если не предпринять тотчас же каких-то кардинальных мер, например, не пристрелить выстроившихся на сцене и надменно глядящих с высоты в зал Богов, случится гибель мира.
Однако, как назло, револьвера под рукой не оказывается – да и откуда ему взяться в этом сне, имеющем пессимистический финал? Ведь «мы не потому испытываем ужас, что нас душит сфинкс, – мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас». Из той всепроникающей мысли о близком конце мира, проистекает с совершенной необходимостью, что револьверу, с помощью которого можно этот конец предотвратить, появиться неоткуда.
Итак, сунувшись за револьвером и не обнаружив его на положенном месте, то есть за пазухой, персонаж сна встречает свой конец и конец всего мироздания, пришедшего от мстительных богов. Тьма накрывает своим непроницаемым покровом зал университетских собраний.
Что ж, на этом можно и закончить с обзором творчества Хлебникова. Следует заметить, что его писательство не имеет, пожалуй, никакого самостоятельного значения, то есть не может рассматриваться в отрыве от творчества Борхеса.
Стремление во всём противопоставить себя великому аргентинцу приводит зачастую к весьма плачевным результатам. Например, рассказ «Федос – чудо забывчивости», написанный Хлебниковым в пику концепции, изложенной в рассказе «Фунес – чудо памяти», повествует об обычном, в общем-то, человеке, не отличающимся от всех нас, постоянно всё забывающих.
Вряд ли также имеет смысл упоминание рассказа «В квадрате строений», в котором человеку так и не удалось научиться управлению своими снами.
Вероятно, заслуга Хлебникова заключается в том, что его новеллы позволяют нам представить, что Борхес творил после Маркеса и Пелевина, Павича и Эко, до и после самого Борхеса.
Однако нужно ли кому-нибудь прочтение Борхеса апостериори, то есть после прочтения Борхеса?