– Осторожно, двери – закрываются! Следующая остановка – кинотеатр «Победа»… основан девятого мая… в тысяча девятьсот сорок пятом году… в тысяча девятьсот сорок восьмом году принял первых зрителей… раньше на этом месте было поле, картошку сажали…
Прокалённые навылет раннезимней выстугой узкие как ученический пенал дверные створки консервно схлопываются, точно жестяные надкрылья заводного жука, троллейбус трогает, второпях пробуксовывает, юзит, в сердцах исступлённо взвывает, конвульсивно выдираясь с накатанной гололеди и трескуче размётывая враздробь свинчатки мёрзлого песка, вгорячах прибавляет газу и теряет сцепление с асфальтом совсем, неповоротливую тушу заносит вбок, и Диана Стрелкова со всего раздумья впечатывается лбом в обледеневший бугристый оконный аквариум – аккурат в наросшую над липким захватанным поручнем когтистую наледь в виде надувшегося на весь мир воробья; над переносицей мигом саднеет и набухает мокрым и горячим; Диана закусывает губку и остервенело затирает пальцем ссадину и желание позорно разреветься. Бессовестный вороб, не моргнув глазом, и бровью не ведёт.
– … улица Первомайская… строили пленные немцы… пятиэтажные дома… и саму «Восьмиэтажку»…
В другой день девчушка улыбнулась бы заодно с остальными пассажирами громыхающего «тролля», угодившими «под крышу» к известному в Уфе водителю-балагуру, звёздочке местного телевидения Юрию Собичу, по своему обыкновению обстоятельно комментирующему каждую остановку – историю и географию родного города 69-летний затейник знал как свои пять пальцев, и подобно заправскому экскурсоводу исторические справки снабжал длиннющим списком близлежащих заведений, заслуживающих, по его мнению, повышенного внимания подопечных, полушутливо дополняя свои объявления другой полезной информацией, как то: свежей котировкой мировых валют, прогнозом погоды, свежими столичными новостями, правилами дорожного движения, рекомендациями где лучше затариться мясом и в каком магазине нынче самые выгодные скидки.
– … и больница номер тринадцать, если кого собака покусала… не выходя из салона, вещи свои забр-р-рали! Трамвай обходим спереди, троллейбус – сзади, «Запорожец» – стороной! Дорогу переходим на зелёный сигнал светофора – только на зелёный! Осторожно, двери – закрываются! Следующая остановка – …
В другой день девчушка с удовольствием побеседовала бы сама с собой о том, как бессменно колесящий с 1973 года по одному и тому же черниковскому маршруту номер восемь (Городской Дворец Культуры – улица Космонавтов – улица Интернациональная – и по кругу) неунывающий капитан троллейбуса, и так ни мало ни много номинант премии «Достояние столицы», на днях умудрился стать ещё знаменитее, единолично задержав какого-то тощего обдолбанного ханыгу, сорвавшего с одной из престарелых пассажирок грошовую бижутерию, за что был удостоен (не рецидивист – Юрий, конечно же) «БЛАГОДАРНОСТИ за оказанную помощь сотрудникам полиции при раскрытии преступления и задержании преступника», тиснутой на красивом гербовом бланке с ошибкою («СОБИЧ ЮРИЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ») и опрятно обрамлённой простеньким, но добротным багетиком – опечатку в телевизоре востроглазая Диана углядела сразу. Незнакомые с Собичем уфимцы в шутку дразнили его «индейцем», коллеги-кондукторы уважительно величали «ходячей энциклопедией», а Стас однажды оригинально сравнил оригинала с помолодевшим Карлосом Сантаной, благо и мексиканские усы, и длинные курчавые волосы вкупе с неизменными солнцезащитными «хамелеонами» и всепогодным ковбойским «стетсоном» были налицо – и какое-то время они никак иначе Юрия не звали, даром что тот, по мнению Стрелковой, более смахивал на Чарльза Бронсона – или, по малой мере, Дэнни Трехо. Интересно, где Стас сейчас…
«Нет! – онемевший нос Дианы поспешно ныряет в варежку-пуховичку с вышитым трубчатым оранжево-зелёным зайцем, похожим на чёртика из авторучных стерженьков. – Неинтересно! Неинтереснонеинтереснонеинтересно!» – и в другой день изумлённый избытком внимания шерстяной ушастик так бы и остался в привычном одиночестве, ожидая, когда его стёртой орнаментальной лапкой озябшая хозяйка попытается в очередной раз оттереть неподатливую оконную намерзь. В другой день… всё было бы по-другому.
Но сегодня был тот самый Четверг, когда скопившейся в кавернах скверне не терпелось, в конечном счёте, подвести итоговую черту под монастырь, подбить бабки твоему верному росинанту и поставить жирную точку после резюмирующего вердикта «ШАБАШЪ»; тот самый Четверг, много затемно выползающий царапливым извивающимся вы****ком на свет божий, раззявя слюнявую гнилозубую пасть и с ходу примеряясь куда присосаться; тот самый Четверг, когда наступление спасительного вечера чудится чем-то далёким и нереальным навроде наступления набившего в своё время немало оскомин Миллениума, когда, как перед завальным экзаменом, нестерпимо хочется кончить терпеть и просто-напросто, летаргически исчезнув, родиться сразу Там и Тогда, Где и Когда уже всё позади; тот самый Четверг, когда убийство времени делается верхом милосердия к самому убийце, а пододеяльное забытьё – верхом духовной уравновешенности и практически нирваной – и полцарства за дарующий мутную видимость такого забытья эликсир больше не видится такой уж неподъёмной платой (обманет ушлый продавец эликсиров, как пить дать обманет, подлец, подсунет в фирменном фурике разбодяженную водой из-под крана «мочу красного осла», смердящую карболкой и ацетоном и гарантирующую трёхдневную свинцовую бессонницу); тот самый Четверг, когда несуществующему Цветику-семицветику загадывается наудачу – пусть же, чёрт побери, с незапамятных времён и до их скончания ни в жизнь не существует ни Четверга, ни, на худой конец, собственно самого загадывающего (но и этот демон, верный кодексу всех исполнителей желаний, выворачивает наизнанку загаданное или, в лучшем случае, выбрасывает его на ветер, прикинувшись одноимённым глухим как пень Камнем – получил, мол, свой Четверг – так и ешь его с кашей); тот самый Четверг, когда «минусов» наваливает под крышечку столько, что они, спутавшись, отказываются сопрягаться в «плюсы»; тот самый Четверг, когда безответственная хрестоматийная зебра по кличке Судьбиха, жуя отвисшей потрескавшейся губой, переступает стоптанными колченожками и бесповоротно разворачивается так, чтобы от края до края от всего ейного узора осталось одно сплошное необозримое чернильное пятно; тот самый Четверг, когда под белые знамёна встают во что бы то ни стало с ать два левой, когда всё отданное в несомненно добрые руки немедленно из этих же рук и валится, когда все никуда не ведущие дороги запружены бездомными драными чёрными кошками, тротуары запорошены разбитыми зеркалами, а подворотни утыканы костлявыми бабами с пустыми помойными вёдрами, из коих угрюмо выпучиваются пустоглазые мёртвые селёдочные и голубиные головы; тот самый Четверг – Чёрная Дыра с обугленными краями в центре неумолимо худеющего отрывного календаря Жития, Тридцать Четвёртое Несчастье, контрольный выстрел в роковой обойме на тридцать патронов, неубиваемый козырь в рукаве расстрельной команды, финальный аккорд реквиема на панихиде после, заключительная лопатка холодной чужой земли на покрышке деревянного ящика, кульминационный осиновый кол, вбиваемый в последнее звено как будто бы бесконечной ржавой нелогической цепи как будто бы не связанных друг с другом злосчастий, горчайшая квинтэссенция всего того, без чего жизнь казалась бы чересчур медовой…
Вот таков был нынешний четверг – и да бросит в меня камень тот, у кого такового не было… да бросит… добросит… ай!
Продрогшая «Татра» наддаёт ещё, и застигнутая врасплох Стрелкова, замешкавшись отстраниться, вновь наотмашь прикладывается многострадальным надбровьем к хищно ощерившейся ледовитой твари – донельзя чувствительный удар! – не кулаком, не ногой… чем-то белым-белым, как халат хирурга… и пуще разбитого вдребезги лба захолаживает надорванное сердце, и в сведённом горле встаёт враспор кислая, вырезанная из жести красно-синяя кронепробка, и вдыхаемую с хлюпающим свистом стынь мелко-мелко напластывают маленьким сухим фруктовым ножиком, и та насилу втаптывается в поддых, спотыкаясь и сшибая углы, и сгнетённые накрепко глаза жжёт едкая обида, и бахрома ресниц намокает тоненькой солёной слёзкой – но обилеченной толпе невдомёк, какая страшная саблезубая гиена в это самую секунду скребёт на душе у торопливо отвернувшейся невысокой девушки в куцей демисезонной кацавейке, рыжих полусапожках на рыбьем меху и так не идущей ей пушистой шапочке-скафандре.
– … доллар – шестьдесят четыре рубля шестьдесят шесть копеек, подорожал на девяносто восемь копеек… евро – шестьдесят девять рублей шестьдесят одна копейка, подорожал на пятьдесят одну копеечку…
– БОЛЬ НЕИЗБЕЖНА. СТРАДАНИЕ НЕОБЯЗАТЕЛЬНО.
ОН заговаривает единовременно с простуженным репродуктором, и в первое слово раненая Диана слышит нечто вроде странного вибрирующего хора, втекающего под её съехавшую набекрень шапочку разом со всех сторон и вскипающего внутри как встретившийся с гейзером студёный горный поток. Она раздирает сцепившиеся репьями ресницы, косится исподлобья на ударившее её стекло – и девчушке отчётливо мерещится повисшая на иззубренном воробовом клюве аленькая брусничина…
– ПРОШЛОЕ УЖЕ ПРОШЛО, БУДУЩЕЕ ЕЩЁ НЕ СБЫЛОСЬ: ТЕБЕ ОСТАЛОСЬ ЖИТЬ ЛИШЬ ОДНО МГНОВЕНИЕ – ТАК БУДЬ ЖЕ ТАМ, ГДЕ ТЫ ЕСТЬ, ИНАЧЕ ПРОПУСТИШЬ САМУ ЖИЗНЬ; ОТПУСТИ ПРОШЛОЕ, ОТПУСТИ БУДУЩЕЕ, ОТПУСТИ И НАСТОЯЩЕЕ, ОТПУСТИ ВСЁ, ЧТО НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕБЕ – И ОСВОБОЖДЁННЫЙ РАЗУМ ПОЛОЖИТ К ТВОИМ НОГАМ СЛЕДУЮЩУЮ СТУПЕНЬ СУЩЕСТВОВАНИЯ И УСТЕЛЕТ ЕЁ НЕБЕСНЫМ АТЛАСОМ; НЕ БОЙСЯ СТАТЬ ТЕМ, КЕМ ТЫ СТАНЕШЬ, ОТРЕКШИСЬ ОТ СТРАДАНИЙ – ИМЕЮЩЕЕ ПРИРОДУ ЗАРОЖДЕНИЯ НЕПРЕМЕННО ИМЕЕТ ПРИРОДУ ВЫМИРАНИЯ, И ЛЮБАЯ ЖИЗНЬ ИМЕЕТ КОНЦОМ СМЕРТЬ – НО ТАМ, НА ДАЛЬНЕМ БЕРЕГУ БЫТИЯ ТЕБЯ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ОБЕСПОКОИТ НИ ТО, НИ ДРУГОЕ, И ТЫ НАДОЛГО ОБРЕТЁШЬ СЧАСТЬЕ И БЛАГО. ЭТО – ПУТЬ ЧИСТОТЫ.
ОН высок, статен и хорош собой; ЕГО непринуждённая горделивая осанка представляется доставшейся ЕМУ по праву высокородного происхождения, а не выдрессированной зудливым воспитательским «Сядь прямо! Не сутулься!»; склубоченная на темечке в ушнишу кудрявая иссиня-пепельная коса перевита по часовой стрелке восьмёркой пёстрых посконных плетёночек и плотно умощена локон к локону; оттянутые, вероятно, наличествовавшими в прошлом подвесками мочки ушей, на удивление, нимало не портят ЕГО обаятельного, немного женственного лица с надменным детским пухлым подбородком; само же лицо – не в последнюю очередь благодаря набрякшим устало полусмежённым векам – бесстрастно той степенью отрешённости, когда даже самая тончайшая тень улыбки записывается в нежеланные гости и немедля изгоняется вон; нитяные сводчатые арки бровей симметрично изогнуты навстречу полумесяцу полноватых, тесно сжатых упрямых губ и разведены выточенным как по лекалу горным хребтом носа и сверкающей аджной жемчужиной «третьего глаза»; лоб усеян крохотными завитушками священных улиток-живогреек, под левой скулой – большая чистая родинка. На НЁМ – истрёпанная, вычищенная шафраном и застиранная оранжевая кашая с чужого плеча, подвёрнутая с кажущейся безалаберностью запашливо и в то же время с запасом, не стесняя движений, внакидку которой надета расшитая непальская жилетка; на голых ногах – растоптанные деревянные башмаки без шнурков, на шее – простенький фикусовый кулончик-свасти – наряд, что ни говори, просто обязанный выглядеть дешёвым шутовским маскарадом, не будь ЕГО царственная манеры держать СЕБЯ столь неподдельно естественным; к тому же, несмотря на крайнюю экзотичность всех элементов одеяния, в сочетании друг с другом они смотрятся настолько органично, что как бы нейтрализуют друг друга. Голова ЕГО непокрыта, а отродясь не знавшие мотыги и меча рыхлые аристократические руки сложены ладонь в ладонь «мистическим треугольником» Дхьяна-мудры – ни взять ни дать пара нежных легконогих газелей, положивших одна на другую свои грациозные развесистые кроны и прилёгших у водопоя переждать послеполуденный зной.
ОН собран, тих и внушает доверие, совершенно выпадая из поля восприятия из-за полной визуальной неинформативности, подобно фонарному столбу или рекламе «Пепси-колы» – ни задуваемая снаружи колючая ноябрьская крупа, ни нахохлившиеся пассажиры ЕГО не замечают.
– ЛУЧШЕ ПОСТОЯННО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ, ЧЕМ ПРИБЫТЬ В КАКУЮ-ТО ТОЧКУ НАЗНАЧЕНИЯ, ВЕДЬ НЕТ ПУТИ, ВЕДУЩЕМУ К ГАРМОНИИ – ГАРМОНИЯ И ЕСТЬ ПУТЬ.
Ранка немеет, заиндевевшая слёзка осыпается ломкими булавочными лоскутиками, замертвелое сердечко переводит дух, лишь где-то под кадыком щемит и ворочается что-то бесформенное и удушливое, как скомканная изжёванная промокашка, распространяя мерзкий привкус железа. Ликующий вороб плотоядно облизывается. Диана, порывисто втягивая носом, рассеянно расколупывает ледышку, и оранжево-зелёный заяц, деловито осмотревшись, недоверчиво подтверждает: се ни пятнышка, тебе показалось, воробы – особенно такие! – брусники и бузины не едят. Зайцу Стрелкова верит – он ни разу её не обманывал, подаренные Стасом варежки… «Неинтереснонеинтереснонеинтересно!» – обрывая зай-щитника, обрадованно заходится клёкотом встрепенувшаяся пернатая тварь.
– НЕЛЕПО ДУМАТЬ, ЧТО КТО-ТО КРОМЕ ТЕБЯ САМОЙ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ ТЕБЯ СЧАСТЛИВОЙ ИЛИ НЕСЧАСТНОЙ. СЧАСТЬЕ НИКОГДА НЕ ПРИДЁТ К ТЕМ, КТО НЕ В СОСТОЯНИИ ЦЕНИТЬ ТО, ЧТО У НИХ УЖЕ ЕСТЬ. ИСТИННО СЧАСТЛИВ ТОТ, КТО НИЧЕМ НЕ ВЛАДЕЕТ – СОГЛАСИСЬ, ГЛУПО ВОЖДЕЛЕТЬ, СКАЖЕМ, СОБСТВЕННУЮ НОГУ, БУДУЧИ ВСЕМ МИРОМ ЦЕЛИКОМ.
ОН настойчив до назойливости, и не думает уходить, торча в своей легкомысленной апельсиновой распашонке у соседнего окна промороженной муниципальной душегубки, кротко посматривая на Стрелкову и постукивая по рифлёному в ёлочку полу неуклюжими, то и дело сваливающимися клумпесами. Ни одна живая душа по-прежнему не обращает на НЕГО никакого внимания, да что там – даже реющие рваные полотнища белёсого пара и роящиеся тучи белых мух держатся на почтительном расстоянии. Во времена канувшего во мрак нерушимого союза свободных республик ОН бы отдалённо напоминал странствующего звездочёта из далёкого Тибета или какого, прости господи, проповедующего сектанта-кришнаита, если бы не исходящая от НЕГО прямо-таки осязаемая, невозмутимая и абсолютно не кичливая уверенность в личной привилегированности – причём привилегированности, явно не выклянченной у вышестоящих инстанций и тем паче не вырванной с боем у нижестоящих, а дарованной ЕМУ свыше как оказавшемуся наиболее её достойным, и которую Он несёт теперь по жизни неким подобием не очень обременительных подкашайных вериг – с чувством, толком, расстановкой, смиренно и едва ли не буднично, притом и в мыслях не держа ими хвастаться. В своей диковатой одежде ОН кажется последним осколком погибшей вселенной – не советской, потому что в ней не было бродячих тибетских астрологов, а какой-то другой, существовавшей параллельно советскому миру и даже вопреки ему, но пропавшей вместе с ним. И её было жалко, потому что многое, что когда-то нравилось Диане и трогало её душу, приходило из этой параллельной вселенной, с которой, как все были уверены, ничего никогда не может случиться. А произошло с ней примерно то же самое, что и с советской вечностью, и так же незаметно.
– КАК ПАСТУХ ГОНИТ СКОТ НА ПАСТБИЩЕ СВОИМ ПОСОХОМ, ТАК СТАРОСТЬ И СМЕРТЬ ГОНЯТ ЖИЗНЕННУЮ СИЛУ ВСЕХ СУЩЕСТВ ОТ СУЩЕСТВОВАНИЯ К СУЩЕСТВОВАНИЮ. НИЧТО НЕ ВЕЧНО; НИ В НЕБЕ, НИ ПОСРЕДИ ОКЕАНА, НИ У ПОДНОЖИЯ ГОРНЫХ РАССЕЛИН – НИГДЕ В МИРЕ НЕТ МЕСТА, ГДЕ МОЖНО БЫЛО БЫ СКРЫТЬСЯ ОТ СМЕРТИ. ЭТО ИЗНОШЕННОЕ ТЕЛО, ЭТО ГНИЛОСТНОЕ ГНЕЗДИЛИЩЕ БОЛЕЗНЕЙ, ЭТОТ ПЕСОЧНЫЙ ГОРОД ПОСТРОЕН НА КОСТЯХ, ОБЛЕПЛЕН ПЛОТЬЮ И КРОВЬЮ, И ВНУТРИ НЕГО – РАЗЛОЖЕНИЕ И ГИБЕЛЬ, ГОРДЫНЯ И РЕВНОСТЬ, И ВЕСЬ МИР ЭТИХ ГОРОДОВ ПОРАЖЁН ТЯЖКИМ НЕДУГОМ УМИРАНИЯ И ТЛЕНА. НО СОВЕРШЕННОМУДРЫЙ НЕ ГОРЮЕТ, ПОЗНАВ ПРИРОДУ МИРА – ПОЗНАВ, НАСКОЛЬКО ВСЁ СОВЕРШЕННО, ОН, СИДЯ НА КРАСИВОМ ХОЛМЕ, ЗАПРОКИДЫВАЕТ ГОЛОВУ И СМЕЁТСЯ ОТ ВСЕЙ ДУШИ. Я ПРОШЁЛ ЧЕРЕЗ САМСАРУ МНОГИХ РОЖДЕНИЙ, ИЩА СТРОИТЕЛЯ ДОМА, НО НЕ НАХОДЯ ЕГО. РОЖДЕНЬЕ ВНОВЬ И ВНОВЬ – ГОРЕСТНО, СТРЕЛКОВА.
Услышав себя, рассечённая и только-только запёкшаяся подведённая Дианкина «отщепенка» вопросительно изгибается почти таким же, как у НЕГО, полукружьем – и ОН, учтивый как сотня эсквайров, щёлкает ухоженным пальцем с чётко различимыми умятинами от перстней по прищеплённому к отвороту кашаи бейджику в форме кленового листа. «СИД, – послушно читает Диана. – СИД… СИД?»
– ВСЁ, ЧЕМ МЫ ЯВЛЯЕМСЯ ЕСТЬ РЕЗУЛЬТАТ ТОГО, О ЧЁМ МЫ ДУМАЕМ. РАЗУМ – ЭТО ВСЁ. МЫСЛИ – МАТЕРИАЛЬНЫ. ПУСТЬ ЖЕ У ВСЕХ СУЩЕСТВ БУДУТ ТОЛЬКО СЧАСТЛИВЫЕ МЫСЛИ!
Заяц с кашайцем солидарен на все сто и с готовностью ЕМУ поддакивает: имянно, имянно, ведь мог же Стас выбрать в подарок любые другие рукавички, так вот поди ж ты – выбрал те, что со мною. «Неинтерес…» – сонно тянет уголком клюва враз поскучневший птах, уже наполовину источенный проталинками от пальчиков давшей волю рукам Дианы. Стянувшая вязанку Стрелкова любуется неунывающим зайцем и дотаивает оставшееся.
– НИЧТО НИКОГДА НЕ СУЩЕСТВУЕТ В ПОЛНОЙ ОТЧУЖДЁННОСТИ, ВСЁ СОСУЩЕСТВУЕТ В ЗАВИСИМОСТИ ОТ ВСЕГО. УЕДИНЕНИЕ – ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ СПОСОБ СЛЕПИТЬ ГЛИНЯНЫЙ ГОРШОК… ГОРШОК, НЕ НАЛИТЫЙ ДАЖЕ И ПУСТОТОЙ.
Безо всякого перехода, без предупреждений, расшаркиваний, спецэффектов и объяснений – р р раз и готово! – троллейбус принимает облик невзрачного, но весьма крепколобого ледокола-атомохода, что, воинственно выпятив спаренные бивни якорей, буравит безопасную полынью плетущимся в кильватере судёнышкам, и врозь расступается скрипучая развалина-айсберг, и взрываются павлиньим хвостищем буруны бушующего крошева ноздреватой шуги и размолоченных в муку торосных отвалов, и где-то над самой головой – рукой подать! – тускло брезжит растерянное полярное солнышко, и старый глупый упитанный пингвин, выронив рыбу, близоруко щурится на проходящий мимо ковчег, и малыш Умка, позабыв закрыть демаскирующую его кожаную пипку, удивлённо провожает грохочущую железную махину из страны невиданных медведей, от которых пахнет дымом, которые ходят на задних лапах и умеют снимать шкуры, и тотчас омытые просветлевшие окна округляются иллюминаторами и, поступив на флотскую службу, экипируются герметичными ставнями-затворами, что наглухо задраиваются в шторм, но покамест оставлены нараспашку за ненадобностью, и водитель Юрий – Диане, разумеется, отсюда не видно, но иного просто не может быть! – водитель Юрий оказывается взаправдашним бравым Капитаном, и его оранжевая форменная безрукавка преображается в новёхонький с иголочки китель цвета альбатросова крыла, и длинные вьющиеся патлы «индейца» перехвачены сыромятным ремешком из шкурки заморского зверя тапира, увязанным каким-то новомодным морским узелком, и опасно поблёскивающая хулиганская фикса придаёт благообразному Капитану слегка пиратский вид, особенно когда тому взбредает на ум, сунув пальцы в рот, пугнуть бедного пингвина боцманским молодецким посвистом, и Юрий зорко, безо всякой трубы вглядывается в безмятежный, спелёнутый тёплыми влажными облаками и ставший вдруг таким близким и понятным горизонт, окончательно определяется с курсом и румбом, командует полный ход и ухарски сбивает на затылок свою счастливую непотопляемую штатскую шляпу-акубру – полагающуюся по чину фуражку он недолюбливает и достаёт уставной головной убор сугубо по особой нужде – к примеру, при заходе в порт или на день рождения кого из экипажа… что ж, у каждого причуды свои.
Единственно, что не претерпевает никаких изменений, так это сама кое-как сохраняющая равновесие Диана, её морозоустойчивый знакомец, все как один пассажиры – и дряхлая, неизвестно какими молитвами уцелевшая троллейбусная касса-копилка с ручкой-грибочком и засаленной коленчатой лентой-монетоприёмником.
– ОДИН МИГ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ ДЕНЬ, ОДИН ДЕНЬ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ ЖИЗНЬ, И ОДНА ЖИЗНЬ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ МИР. ЕСЛИ ТЫ УМЕЕШЬ РАЗГЛЯДЕТЬ ЧУДО В ОДНОМ-ЕДИНСТВЕННОМ ПОЛЕВОМ ЦВЕТОЧКЕ – ЭТО И ЕСТЬ ТОТ САМЫЙ МИГ.
Приблудная анемичная Анемона вьётся вокруг Капитана, строит ему глазки, вертит хвостовым плавником и, путая хронологию, лепечет затвержённые загодя казённые вопросцы, при этом чуть не лопаясь от мучительных потуг многозначительно симулировать сопричастие каких-то великих тайных знаний посвящённых, что уж они-то с милым Капитаном – в отличие от вас, пассажирское стадо! – прекрасно понимают всю эту подспудную механику всей этой интервьюшной формальщины, когда глагол интервьюера становится всего-навсего сборищем подлежащих предлогов, а ответ интервьюируемого иносказательно очерчивает границы интимности дальнейшего развития диалога; речь вертихвостки вконец выхолащивается в громкое пускание дымов над водой, в общем-то симпатичное личико идёт нездоровым румянцем – но несгибаемый Капитан держится до последнего:
– У меня никогда не бывает плохого настроения – кстати…
– Как-так?
– Так! Всегда весёлое! Когда молчишь едешь – устаёшь. И день уже, считай, потерян…
– Длиннее-время-тянется-когда-молчишь?
– Конечно, длиннее, ещё как! Говорят: «Чего молчишь?» Бывает, не работает радиоаппаратура… динамики не работают…
Без поры без времени, без разбора на правых и виноватых, без руля и ветрил, без шума, пыли, сучка и задоринки – р-р-раз-два и готово! – ледокол оборачивается пикирующим бомбардировщиком люфтваффе Железного Вермахта по имени Хеншель, безупречной глиссадою заходящим на позиции своих – своих! – и по правому борту, в размытой ультрафиолетовыми сумерками гротескной перспективе уже менее-более распознаётся матово-глянцевая река с кучной побережной сыпью крапчатых доминошек оранжерей, прозванная Речкой-Оранжеречкой, и Капитанский китель превращается в пропахший пороховой гарью однобортный френч с отложным воротом, и кривая ухмылка Лётчика сияет золотистой зубной коронкой, сработанной умельцем из вынутой намедни военно-полевым хирургом вражеской пули, и предательски запотевают лупоглазые авиаторские «консервы», и сползший на одно ухо потный шлемофон душераздирающе молит пилота о пощаде, по всей видимости надеясь дотянуть хотя бы до рассвета, хотя всквозь помехи радиоглушилок и полный безысходного отчаяния вопль явственно прорываются шамкающие предвещания безносой, что те погибнут в любом случае – либо от наизготовившего бомболюки Хеншеля, либо от врага – ох, не пришипит змея языка, не утомится шипя! – и Хеншель бьёт, бьёт и не промахивается, и мимолётом проносятся, гудя, густые струи заградительного огня обречённой батареи противовоздушной обороны, и подожжённый шальным трассёром попавший под раздачу звеньевой качает крыльями и отворачивает, оставляя дымный след и боевого товарища без прикрытия, по всей видимости надеясь дотянуть хотя бы до аварийной полосы, и переливающимся праздничным фейерверком расцветает в оловянном зеркале воды опрокинутое отражение растерзанного тревожно-жёлтого бутона сигнальной ракеты, и на подмогу зениткам, растянувшись надречным цугом и безнадёжно опаздывая, тащится на всех парах эскадрилья шмелей-цеппелинов, но момент упущен, и крестообразная тень юркого Хеншеля уже жадно лижет утрамбованный плац незащищённого периметра, и реактивная машина, пуская пыль в глаза и заваливаясь в лихой штопор, проходит над стрельбищем на бреющем и на кураже срезает выпущенным шасси обгоревший штандарт на мачте пакгауза, и головные телефоны, наконец, глохнут, и благословенное безмолвие расходится концентрическими кругами по обезлюдевшей маслянистой Речке-Оранжеречке прочь от обманчиво спокойного эпицентра, где всё та же тишь да крышь, всё тот же штиль да гладь: Диана плавит поверх изничтоженного пернаша коротенькое неприличное слово, ОН состряхивает под ноги отмёрзших улиток, троллейбусные сидельцы скорбно и незряче пялятся вдогонку ракетам класса «земля-воздух», беззвучно рвущим в клочья воздушное пространство в считанных дюймах по-за тонким триплексом фонаря многоместной кабины бомбардировщика, видя вместо них, по-видимому, объективно-реальную, тонированную в мигающую сепию киноплёнку немого городского сериала, отматываемую неведомым киномехаником назад, чуть заминаясь на склейках в противоход движения троллейбуса – эдакого многократно увеличенного эфемерного двойника рубчатой ленты-транспортёра в полупрозрачном плексигласовом гробике всё той же ничуть не изменившейся алюминиевой кассы-копилочки.
На экране окошка
Грани горят красоты,
И эту киношку за трёшку
Сегодня увидишь лишь ты.
На экране окошка
Цветное немое кино,
Лента идёт понемножку,
И в зрительном зале темно.
На экране окошка
Красоты колея,
Будто бы чёрная кошка,
Будто златая змея.
На экране замёрзшем
Красота пустоты,
Пепел царапает кожу,
Домой добираешься ты.
Не переставая петь, ОН в такт реет опахалами рукавов и тихонько, стараясь не разбудить, переукладывает газелек в мудру Дхармачакру – ах, как же пыжило самодовольную Дианочку, когда она, снова решившись начать новую жизнь и бедно-худо раскорячившись рогаликом на медитационной циновочке, раскидывала по коленкам именно такую распальцовочку! – непонятный жест был подсказан модным авторитетным журналом и, следовательно, начинающей йогинею априори признавался правильным и необходимым. В чём конкретно состояла эта необходимость и какие, вообще говоря, обязательства накладывались на замысловатую асану толком растолковать не смогли ни масленоглазый инструктор по трансцендентальной аюрведической йоге, ни много позже всезнающий «окей-гугл». О время, твои пирамиды…
– ХАОС ПРИСУЩ ВСЕМ СЛОЖНЫМ ВЕЩАМ. КУВШИН НАПОЛНЯЕТСЯ КАПЛЯ ЗА КАПЛЕЙ. КАЖДОЕ УТРО МЫ РОЖДАЕМСЯ ВНОВЬ. САМОЕ ГЛАВНОЕ – ЭТО ТО, ЧТО МЫ УСПЕЛИ СОВЕРШИТЬ, ПОКА НЕ СЕЛО СОЛНЦЕ. НЕУСТАННО ДЕЛАЙ СЕГОДНЯ ТО, ЧТО ДОЛЖНО. КТО ЗНАЕТ? ВОЗМОЖНО, ЗАВТРА ТЕБЯ ПОСЕТИТ СМЕРТЬ.
Стрелкова криво усмехается – из правой носопырки тут же безобразно течёт. «Делай сегодня то, что должно, – эхом отдаётся в голове и жмёт под сердцем, и девчушка молча смотрит на выскобленную ею скабрезину. – Возможно, завтра посетит смерть». Пляшущий ушастый бесёнок, понятное дело, хозяйке не перечит, переживая на собственной шкуре, как Диана, широко зачерпывая и рвя варежку, начинает сгребать докуда дотягивается хрусткую коросту наместо накорябанного. Мало-помалу выкристаллизовывается нахальный клюв, за ним взъерошенный чубчик, а там и большой, круглый, неожиданно печальный глаз; присмиревшее порождение выхоложенного звенящего стекла и едва подогретого общим дыханьем воздуха, осенённое порхающими по салону снёжинками, безропотно возвращается в свою первоначальную птичью ипостась – и согласный с таковым положением дел пришедший в себя троллейбус также с облегчением кончает притворяться тем, чем он на самом деле не является: пингвины и горящие самолёты словно сдувает ветром, и гигантская урбанистически-индустриальная полусфера за бортом… то есть окном плавно и пугающе бесшумно проворачивается вокруг своей оси, с математической точностью останавливаясь именно под таким углом, с каким неподвижно замершему в центре мироздания «троллю» №8 было бы максимально сподручнее зарулить на улицу Вологодскую к троллейбусному депо №2 – и дальше, согласно выданному диспетчером путевому листу.
Один лишь последний могикан-Капитан – или Лётчик, Диане, разумеется, отсюда не видно – то ли из вредности противоречивой натуры, то ли попросту не догоняя смысла императивного щелчка пальцев со следами массивных перстней – продолжает прикидываться носителем буквы и духа хаоса и перевоплощаться в Юрия не спешит. «Флаги достать!» – командует себе сам мятежный джинсовый Капитан и, вырвав из-под воротника поношенного провоенного «ленноновского» сюртучка длиннющий «хаер», по-лошадиному разбрасывает оплечь седеющие космы; пластмассовые «рэй-бены» уступают место винтажным дымчатым «капелькам» в тонкой проволочной оправке и остаются с носом… вернее, без носа; сама сопатка по-кавказски горбится, улыбка утрачивает блеск – прикатившая на смену зубной коронке в левое ухо впивается простенькая круглая серьга – а по соседству с латиноамериканскими усищами-пирамидками пышно идёт в рост неряшливо подстриженная грядка козлиной бородёнки…
Когда мы были молоды,
Мы все носили бороды,
Мы все растили волосы
И пели ясным голосом –
Теперь другой расклад,
Дороги нет назад…[1]
«Стас?! Интересноинтересноинтерес…»
Нет, конечно. Это всё из-за солнца, виновато исключительно одно оно – и ранняя зима ему не указ, и стекло не стекло, шпарит да печёт аж чуть за шиворот не течёт! Диана утирает заячьей лапкой вымороченную раскипятившимся ярилом морось – и морок испаряется, растворяется в жаркой медовой ауре, которой ОН так обильно истекает сродни диковинному новогоднему цукату – на фоне пригрезившейся сейчас иллюзии и отгремевших немногим ранее ментальных троллейбусных метаморфоз чуток пообвыкшая Стрелкова воспринимает ЕГО уже как вполне себе материальное явление.
Зарозовевшие веки наливаются расплавленным янтарём – шакья-мистик подходит к девчушке вплотную, и та, буквально припёртая к стенке, вынужденно сторонится и уступает…
– … уступают место старшим и мамам с дитёнками… если никто не уступит бабушке место – это сделаю я…
– ТРУДНО СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ, ТРУДНА ЖИЗНЬ СМЕРТНЫХ. ТРУДНО СЛУШАТЬ ИСТИНУ, ТРУДНО СМОТРЕТЬ НА ПРАВДУ, ТРУДНО ВЕРИТЬ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ. ЖИЗНЬ ТАК ТРУДНА – КАК МЫ МОЖЕМ НЕ БЫТЬ ДОБРЫМИ? ПОЧЕМУ МЫ ТАК БОИМСЯ ПРЕВРАТИТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ В ГИРЛЯНДУ КРАСИВЫХ ДЕЛ? ПОЧЕМУ СТЫДИМСЯ РАБОТЫ НА БЛАГО ЖИВЫХ СУЩЕСТВ И НЕМОТИВИРОВАННЫХ АКТОВ КРАСОТЫ?
Диана опять промаргивает момент, когда голос известного в Уфе водителя-балагура Юрия Собича сбрасывает надсаженную хрипотцу и воспаряет к затуманенному, бархатистому от инея потолку ЕГО переливчатым тенорком.
– НЕВЕЖДА ВСЕГДА ОЗАБОЧЕН СОБСТВЕННОСТЬЮ И ПОЭТОМУ НЕ МОЖЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ САМОМУ СЕБЕ.
«Это про меня?» – гадает Стрелкова.
– КАК КРЕПКАЯ СКАЛА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СДВИНУТА ВЕТРОМ, ТАК МУДРЕЦЫ НЕПОКОЛЕБИМЫ СРЕДИ ХУЛЕНИЙ И ПОХВАЛ.
«Про меня, – удовлетворённо выдыхает, еле слышно подозрительно журча, продышавшийся носик. – Я мудра и непоколебима… это нетрудно, когда никто не хвалит и не хулит…»
– ТЫ МОЖЕШЬ ИСКАТЬ ПО ВСЕМУ МИРУ ТОГО, КТО БОЛЕЕ ДОСТОИН ТВОЕЙ ЛЮБВИ И ЗАБОТЫ, ЧЕМ ТЫ САМА – И НИГДЕ ТЫ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ НАЙДЁШЬ. ТЫ САМА, КАК НИКТО ДРУГОЙ В ЭТОМ МИРЕ, ЗАСЛУЖИВАЕШЬ ЛЮБВИ И ЗАБОТЫ. ВЕДЬ ТОЛЬКО ЕСЛИ ТЫ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЛЮБИШЬ СЕБЯ, ТЫ НИКОГДА НЕ СМОЖЕШЬ ПРИЧИНИТЬ БОЛЬ ДРУГОМУ. ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ ДОБРОЙ С ДРУГИМИ, СНАЧАЛА СТАНЬ ДОБРОЙ К САМОЙ СЕБЕ. НО СМОТРИ, СТРЕЛКОВА: ТЫСЯЧУ СВЕЧЕЙ МОЖНО ЗАЖЕЧЬ ОТ ОДНОЙ СВЕЧИ, И ЖИЗНЬ ЭТОЙ СВЕЧИ НЕ БУДЕТ СКОРОТЕЧНА, ПОТОМУ КАК СЧАСТЬЯ НИКОГДА НЕ БУДЕТ МЕНЬШЕ, ЕСЛИ РАЗДЕЛИТЬ ЕГО С КЕМ-ТО.
«Про меня, – горько никнут уголки девичьих губ. – Однозначно про меня… Стас бы сейчас плямснул меня по загривку почём зря и рубанул бы сплеча мыльным полотенцем – опять ты, Ди, рекогносцировкой своей сакральности занимаешься, тысяча чер-р-ртей; Бросай ты к морскому дьяволу эту пустопорожнюю рефлексию и com'on в «Пилот» пиццу есть! Кар-р-рамба, унгебраухт юнге фрау!»
Апельсиновый пламень малость подтухает – ОН, довольный как нечто по-настоящему довольное, скрещивает по-жучьи пальцы на брюшке вовсе уж немыслимой асаной и мелко-мелко кивает головой как сувенирный фарфоровый хотейчик.
Диана несмело улыбается – уж больно кашаец забавен и серьёзен – и, невзначай осмелев, задаётся вопросом – а ну как это и в самом деле… Стас? Тот ещё был выдумщик: чего стоила одна его свадебная серенада под окном её спальни, джодассеновская Et si tu n’existais pas, которую он, стоя по-рыцарски на одном колене прямо на асфальте (к вящему ужасу обоих мам), героически выблеял задранным от волнения на пару октав фальцетом! С такого сталось бы замотаться в проолифленную простыню, дабы как следует поморочить бедной девушке её очаровательную травмированную головку…
Округлое лицо визави моментально каменеет, и перепуганная Стрелкова видит палец, протянутый в её сторону, грязный мальчишечий палец, с заусенцами, щёлкающий по бейджику. «СИД, – соглашается Диана. – СИД, СИД, СИД. Ты не Стас, Стас не ты. Мы не рабы, рабы немы. Нет никакого Стаса».
– КОГДА НЕ ПОЗВОЛЯЕШЬ ГНЕВУ ПРОЯВИТЬСЯ, НИГДЕ НЕ ВСТРЕТИШЬ ВРАГА. В ПРОТИВНОМ ЖЕ СЛУЧАЕ – НАПРИМЕР, ВО ВРЕМЯ ССОРЫ – ТЫ ПЕРЕСТАЁШЬ СТРЕМИТЬСЯ К ИСТИНЕ И НАЧИНАЕШЬ УХОДИТЬ В СЕБЯ, ВНУТРЬ СВОЕГО «Я». НО ВЕДЬ ТВОЁ «Я» – ЭТО НЕ ТВОЁ ТЕЛО, СТРЕЛКОВА, ТВОЁ «Я» – НЕ ТВОЙ УМ, ТВОЁ «Я» – НЕ ТВОЯ ЭГО-ЛИЧНОСТЬ – ОНО ГОРАЗДО БОЛЬШЕ ВСЕЙ ЭТОЙ МЕЛОЧИ. ТВОЁ «Я» – ГОСПОДИН СЕБЕ. КТО ЖЕ ЕЩЁ МОЖЕТ БЫТЬ ЕМУ ГОСПОДИНОМ? ПОЛНАЯ СМИРЕНИЯ СВОЕГО «Я» ТЫ НАХОДИШЬ ГОСПОДИНА, КОТОРОГО ТРУДНО НАЙТИ. ЦЕПЛЯТЬСЯ ЖЕ ЗА ЧУВСТВО ГНЕВА – ЭТО КАК ПИТЬ ЯД И ОЖИДАТЬ, ЧТО ВМЕСТО ТЕБЯ УМРЁТ НЕКТО ДРУГОЙ. НЕТ, ТЫ НЕ БУДЕШЬ НАКАЗАНА ЗА СВОЙ ГНЕВ – ТЫ БУДЕТЕ НАКАЗАНЫ СВОИМ ЖЕ ГНЕВОМ.
«Гнев? Враг? – по привычке переспрашивает Стрелкова, но понимание уже здесь и вовсю стучится в двери её восприятия. – Не встречу… и пускай, и ладно…»
– ОБУЗДАНИЕ МЫСЛИ, ЕДВА СДЕРЖИВАЕМОЙ, ЛЕГКОВЕСНОЙ, СПОТЫКАЮЩЕЙСЯ ГДЕ ПОПАЛО – БЛАГО. ОБУЗДАННАЯ МЫСЛЬ ПРИВОДИТ К СЧАСТЬЮ. СТРОИТЕЛИ КАНАЛОВ ПУСКАЮТ ВОДУ, ЛУЧНИКИ ПОДЧИНЯЮТ СЕБЕ СТРЕЛУ, ПЛОТНИКИ ПОДЧИНЯЮТ СЕБЕ ДЕРЕВО, МУДРЕЦЫ ПОДЧИНЯЮТ СЕБЕ МЫСЛЬ И СМИРЯЮТ САМИХ СЕБЯ. В ЭТОМ МИРЕ НЕНАВИСТЬ НИКОГДА НЕ ИСКОРЕНИТЬ С ПОМОЩЬЮ НЕНАВИСТИ. ПОБЕДИТЬ НЕНАВИСТЬ МОЖЕТ ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ. ЭТО ВЕЧНЫЙ ЗАКОН, СТРЕЛКОВА. А ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ РОЖДАЕТСЯ ИЗ ПОНИМАНИЯ.
Вороб неотрывно глядит на понурившуюся напротив него насупленную маленькую женщину в купленной по случаю кофточке, дурацких облезлых ботиках, так не идущей ей лохматой шапочке-скафандре из сэконд-хенда, и ему невыносимо хочется сказать что-нибудь хорошее, но мясистые, облечённые неземной властью пальцы по новой меняют узор бытия, отчего облёдышек давится готовым сорваться с клювышка карком и замирает врастопырку на счёт «три».
– ИСТИНА ТРОЙСТВЕННА, СТРЕЛКОВА: ЩЕДРОЕ СЕРДЦЕ, ДОБРАЯ РЕЧЬ, ЖИЗНЬ В СЛУЖЕНИИ И СОСТРАДАНИИ – ВОТ, ЧТО ДАСТ НОВУЮ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ. НАЙДИ СВОЁ СПАСЕНИЕ В СЛЕДУЮЩЕМ – НЕ ЗАВИСЕТЬ ОТ ДРУГИХ. В КОНЦЕ КОНЦОВ, САМОЕ ВАЖНОЕ В ЭТИХ ИСТИНАХ: НАСКОЛЬКО ХОРОШО ТЫ ЛЮБИЛА? НАСКОЛЬКО ПОЛНО ТЫ ЖИЛА? НАСКОЛЬКО ЛЕГКО ТЫ ОТПУСКАЛА?
Солнце скрывается за поворотом и покажется теперь нескоро – так с чего же тогда так тошнотворно троится в глазах? Диана задирает голову к обросшему сосульчатыми иглами потолку, но тот внезапно отпрыгивает куда-то далеко-далеко, как если смотреть на него в перевёрнутую подзорную трубу Капитана, и пред девчушкой настежь распахивается исполненное первобытного величия безбрежное лиловое небо, бурливо чадящее грозовыми тучами и размеренно, с астматическим похрипом пыхтящее всеми своими бесчисленными лёгкими – то самое небо, что всегда начиналось там, где кончается самая высокая травинка, то самое небо, с которого мы никогда не спускались и в утробе которого мы, небожители, продолжаем кооперативно коптиться и поднесь, что бы там не талдычили книжники-буквоеды, то самое небо, благоговейно именуемое нами «Его Высочеством Космосом» и с презрительной учёной миной заочно обзываемое «оптическим обманом».
– НА НЕБЕ ОТВЕТА НЕ НАЙДЁШЬ, СТРЕЛКОВА. ИЩИ ОТВЕТ В СВОЁМ СЕРДЦЕ. ИЩИ СПОКОЙНО, БЕЗ СУЕТЫ – И СВОБОДНЫЙ ОТ ПОВСЕДНЕВНЫХ РУТИННЫХ ДЕЛ, ПОЛНЫЙ РАДОСТИ И ВЕРЫ ДИСЦИПЛИНИРОВАННЫЙ УМ ДАРУЕТ ТЕБЕ СЧАСТЬЕ. САМЫЙ ВЕРНЫЙ ПУТЬ – ТОТ, ПО КОТОРОМУ НЕ НАДО НИКУДА ИДТИ. САМАЯ ВЕРНАЯ ЦЕЛЬ – ТА, КОТОРУЮ НЕ НАДО ДОБИВАТЬСЯ. САМАЯ ВЕРНАЯ ИСТИНА – ТА, КОТОРАЯ ВСЕГДА БЫЛА У ТЕБЯ В РУКАХ. ВОТ ОНО ВСЁ, ВИДИШЬ? ПОТЯНИСЬ ДА ВОЗЬМИ, СТРЕЛКОВА! БЕСЦЕННОЕ БОГАТСТВО, КОТОРЫМ СПОЛНА ОДАРЕН КАЖДЫЙ. БОЖЕСТВЕННОЕ, КОТОРЫМ СЫЗМАЛЬСТВА ОСЕНЁН ДАЖЕ САМЫЙ НИЧТОЖНЫЙ. ВЕСЬ ВОПРОС ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ – ХОЧЕШЬ ЛИ ТЫ ЭТО ВИДЕТЬ, ЖЕЛАЕШЬ ЛИ ТЫ ЭТОМУ ВЕРИТЬ, СОГЛАСНА ЛИ ТЫ ЭТИМ ВЛАДЕТЬ.
И КАК ТЫ ПОНИМАЕШЬ, ТВОЕГО «ДА, БЫЛО БЫ НЕПЛОХО» Я НЕ ПРИМУ.
Слёзы уже хлобыщут в три… то есть два ручья, но Диане сие как с гуся вода – ЕГО завершительная фраза залетает апперкотом, и это полный нокдаун. Разверзаются подпотолочные троллейбусные хляби, откашливаются морожеными сгустками и исподтишка швыряют в лицо не успевшей зажмуриться девчушке недобрую пригоршню льдистой трухи, мгновенно оседающей на заплаканных щеках противным клейким налётом; с антресолей вываливается всклокоченный моток разноцветных корневищ растущих на крыше рогов-бугелей и смрадно искрит множеством мелких фейерверчиков. «Кишки умирающего робота», – неприязненно фантазируется Диане, и она наощупь отодвигается от греха подальше. Стас сравнил бы провода с пачкой переваренных «сапогетти», это к гадалке не ходи. Некстати вспоминается скабрёзная хохмочка одной случайной соцсетевой язвочки с ником Anna Domini – мол, шаговое напряжение есть возникающая между ног разность потенциалов, если взяться рукой за оголённый конец…
Резко шибает перегретым пластиком, несвежими резиновыми ковриками и почему-то прелым тальком. Юрий со всей дури топит в пол, «восьмёрка» рвёт с привязи, и все шестьсот осиротевших вольт осыпают беглеца проклятиями и негодующе мечут вослед ему громы и молнии; заоконный киномеханик сдирает пломбы с большого аварийного рубильника и ожесточённо наворачивает вправо до упора запретный маховик; стрелки дрожат в «красной» зоне, веером разлетаются и рассерженно шипят в сугробах выгорающие тормозные колодки, из раскочегаренных труб атомохода выхлёстывает багровое пламя, раскалённые сопла турбин бомбардировщика фонтанируют леденистой шрапнелью; мирный житель прячется в кусты, вцепившиеся друг в друга пассажиры, похожие один на другого и все вместе – на пучеглазых мёртвых селёдок и ощипанных заживо голубей, таращатся прямо перед собой, как и прежде, видя лишь только то, что намалёвано на изнанке их пустых черепных коробок; синематограф вспыхивает радужным калейдоскопом и, всё так же не говоря ни слова, шпорит кадры бешеной кадрилью; потусторонний проектор, захлёбываясь стрёкотом, смазывает закольцованное многосерийное широкоэкранье в мельтешащее серо-буро-малиновое месиво словно пущенный на интенсивном режиме блендер. Сапожки елозят по скользкой «ёлочке», ухватившая подмышкой поручень Стрелкова непрестанно всплёскивает свободной варежкой и еле-еле удерживается на ногах, рукавишный бес-билетник восторженно скалится во все свои карикатурные два зуба и неистово отплясывает какую-то дикарскую джигу (и хороводил бы, да не с кем – вышивкой украшена только левая варежка), а объятый паникой птиц, сжавшись в комок и судорожно растопорщив все имеющиеся пёрышки (отчего став одновременно и меньше, и больше себя прежнего), пепелит безумца остекленевшим взглядом и машинально считает вслух светофоры.
Виновнику же светопреставления, само собой, всё нипочём.
– ПОСМОТРИ НА НИХ, СТРЕЛКОВА – ИМ ДОСТАЛАСЬ РОЛЬ МУСОРА. НО И В КУЧЕ ТАКОГО МУСОРА, ВЫБРОШЕННОГО НА БОЛЬШУЮ ДОРОГУ, МОЖЕТ ВЫРАСТИ ЛОТОС, СЛАДКОПАХНУЩИЙ И РАДУЮЩИЙ УМ – ПОДОБНО ТЕБЕ, СТРЕЛКОВА, МУДРОЙ НЕ ТЕМ, ЧТО ЯКОБЫ ВИДИТ ДАЛЬШЕ ЭТИХ НЕСЧАСТНЫХ, НО НЕЖЕЛАНИЕМ БЫТЬ СЛЕПЫМ ПОСРЕДСТВЕННЫМ СУЩЕСТВОМ НАПОДОБИЕ ЭТОГО МУСОРА. ЗРЯЧ НЕ ТОТ, КТО ГЛАЗАСТ, НО ТОТ, КТО СМОТРИТ. СВЯТ НЕ ТОТ, КТО СЕД, НО ТОТ, КТО СВЕТЕЛ. С ПРЕПОДОБНЫМ – ПРЕПОДОБЕН БУДЕШЬ. НОЧЬ ДЛИННА ДЛЯ ПРОБУДИВШЕГОСЯ, ДОЛОГ ПУТЬ ДЛЯ ИЗНУРЕННОГО ДОРОГОЙ – ДОЛОГ ЖЕ И ПОДВИГ ОСОЗНАНИЯ ДУХОВНОЙ НЕЗРЕЛОСТИ, КТО НЕ ЗНАЕТ ИСТИННОЙ СУТИ ВЕЩЕЙ. ЕСЛИ ПРОБЛЕМУ МОЖНО РЕШИТЬ, ЗАЧЕМ БЕСПОКОИТЬСЯ? ЕСЛИ ПРОБЛЕМУ РЕШИТЬ НЕЛЬЗЯ – БЕСПОКОЙСТВО О НЕЙ ТЕМ БОЛЕЕ НЕ ПРИНЕСЁТ НИКАКОЙ ПОЛЬЗЫ.
Летит троллейбус, как некогда летел пламенный нескладный восьмистрочник с губ бедного влюблённого художника, преподнёсшего богине своего сердца миллион алых роз; летит, как летел с высокого балкона снисходительный ответ неприступной примадонны; летит жёлто-голубой стрелою, как летел и летит по сей день к разрушенному мосту Поезд-В-Котором-Мы-Едем; летит, круто набирая ход, не чуя под собою ног, по проспектам и переулкам набравшего в рот воды города, промахивая перекрёстки на упреждающий «жёлтый» и плюя слякотной снежурой на остолбеневшие дорожные знаки; содрогаются заблокированные двери, как дрожит поверхность озера перед землетрясением, да и будь они открыты – не сойти – сомнёт, закрутит; иллюминаторные стёкла ходят ходуном и, стиснув зубы, силятся устоять перед встречным ураганом, а тот в бессильной ярости колотит хвостом и ревёт что-то неразборчивое; обглоданный абразивной пургой лобовой блистер биплана болезненно блестит на солнце как огромная плашка стекляруса, соскочившая с бус зазевавшейся великанши – или как налощённое на ремне чудовищных размеров бритвенное лезвие; соскочивший с гвоздя микрофон болтается на бикфордовом шнуре-пружинке и неотвязно лезет в эфир, но призывать развязного самовольщика к порядку и наводить марафет Лётчику недосуг – обозлённые шмели-цеппелины бдительно барражируют сектор Речки-Оранжеречки и жаждут поквитаться с отбомбившимся одиночкой; взмокший Капитан лихорадочно колдует над машинным телеграфом и дует в замолчавший рупор – но сила всё-таки ломит спину соломенному верблюду, и заевший штуртрос съедает жалкие крохи оставшихся возможностей для манёвра, и стремнина сносит неуправляемый ледокол прямиком к жерлу водоворота, отчаянный, но бессмысленный рывок – и смыкается вкруговую непроницаемая индиговая толща Самсарского Океана, и окончательно выцветает в шахматную гамму так и не добравшийся до сцены после титров настекольный фильм, уподобляясь неумело растушёванному гуашью ватману, куда не в меру наплюхали белил, и востроглазая Диана не может не заметить в который раз пролетающие на экранах одни и те же повторяющиеся фрагменты одних и тех же эпизодов – угодивший промеж восьми спиц Большого Колеса маршрут №8, пригнув рога, заступает на своё место под мазаной дёгтем ступицей и приноравливается к коллективной поступи других таких же мазаных одним миром маршрутов, досадливо грызя сызнова наброшенные удила, мусоля путеводный хлястик впередиидущего и брезгливо ощущая прицеп вставшего на буксир ведомого. Щёлкает лопнувшая пружина завода, Колесо, раскручиваясь, катит по монорельсу всё быстрее и быстрее, старая мельница крутится-вертится, бьётся о камни вода, старая мельница – всё перемелется, только любовь – никогда…
Мчится троллейбус сквозь вьюгу
Мимо ночной суеты,
И на карусели по кругу
Домой добираешься ты.
В мятущемся поле зрения Стрелковой появляется новый старый объект – приснопамятная кассочка, в которую какой-то богатый шутник смеха ради опустил целый юбилейный рубль – уморительно подскакивая, тот как раз намеревается спрыгнуть с ленты и провалиться в денежные тартарары. Девчушка не выдерживает и от души хохочет в голос, из последних ручонок балансируя в относительно вертикальном положении. Стас как-то рассказывал, как в детстве он, накопив таких вот лениных-гагариных-королёвых, на зависть всем одноклассникам обзавёлся солидным парком коллекционных моделек советского автопрома, среди которых…
На экране окошка
Видно чьи-то следы,
И узнать эту стёжку
Можешь один только ты.
Смех, напоследок некрасиво подпустив петуха, замерзает, не достигши адресата; вязаный зай, тихо шурша, смущённо перебирает ушами, включает дурачка и разыгрывает непроходимую тугоухость, воробей изображает глубочайшую задумчивость и тоже увиливает от ответственности; ни с сего, ни с того начинает кровить подсохшая и забытая было ранка. Что же ты ответишь, Диана Батьковна? Молчишь? Ничего, МНЕ нетрудно сказать за тебя – слова, как известно, карман не тянут:
– ЛЮБОВЬ – ЭТО ДАР ОДНОЙ СОКРОВЕННОЙ ДУШИ ДРУГОЙ. НИКАКИМ ИНЫМ ОБРАЗОМ ДВЕ ДУШИ НЕ МОГУТ СТАТЬ ЕДИНЫМ ЦЕЛЫМ. ПОСЛЕДСТВИЯ ВАВИЛОНА, СТРЕЛКОВА, СТРАШНЫ И НЕПОПРАВИМЫ, НО ДО ИЗВЕСТНОЙ СТЕПЕНИ ПРЕВОЗМОГАЮТСЯ ЗАУРЯДНОЙ ЗУБРЁЖКОЙ ИНОПЛЕМЕННОГО НАРЕЧИЯ – ИСЦЕЛИТЬ ЖЕ РАЗЪЯТУЮ НАДВОЕ ДУШУ МОЖНО ТОЛЬКО ТАК – ДРУГОЙ СТОРОНЫ У МОСТА MIRABEAU ПРОСТО НЕТ. ВЕТХАЯ КНИГА НЕ ВРЁТ, СТРЕЛКОВА – ВОИСТИНУ ALL WE NEED IS LOVE[2].
И – стоп машина!
Третий удар об лёд вороб как умеет мягчит своим куцым крылышком, но куда ему, и он расстроенно застывает…
… застывают не долетевшие до рифлёного в ёлочку пола снёжинки и льделые обломыши потолочных сталактитиков… так вот, значит, что такое – чуда-творение…
… оцепеневает на полпути скопище едущих из пункта А в пункт Б мертвецов… так вот, значит, что такое – не-удов-ли-творение…
… на половине недосказанного объявления обращается в живописный соляной столп длинноволосый водитель… так вот, значит, что такое – столпа-творение…
… каменеет воздух, стискивает грудь неудавшийся выдох, отвердевает забывшая законы гидродинамики кровь, прекращают трястись руки, утомлённо замолкает сердце, наигравшись, засыпает в галактических ладонях Звёздное Дитя… так вот, значит, что такое – у-мира-творение…
… неспешно простукивают, немножко заикаясь, деревянные босоножки, обнимает за плечи, нисколечко не обжигая, живое оранжевое пламя, широкие рукава кашаи укрывают в своих тенистых долинах легконогих газелей, и знакомое сто лет лицо заполняет всю вселенную без остатка… так вот, значит, что такое – о-лице-творение…
ОН – открывает счёт.
– ТРИ ВЕЛИКИХ ПРИБЕЖИЩА, СТРЕЛКОВА, ТРИ СВЯЩЕННЫХ СОКРОВИЩА, ДРАГОЦЕННАЯ ТРИРАТНА – ИЛИ, КАК ГОВОРЯТ УРОЖЕНЦЫ СРЕДИННОГО ЦАРСТВА, «САНЬБАО»: УЧИТЕЛЬ, УЧЕНИЕ И УЧЕНИКИ… КУСОК ЖЁЛТОЙ ГЛИНЫ, ЛЕЖАЩИЙ В ОСНОВЕ ВСЕГО СУЩЕГО – СУТЬ НАЧАЛО ВСЕХ НАЧАЛ… РАССТАВЛЕННЫЕ ВОКРУГ КОРЗИНЫ-ПИТАКИ, ДОВЕРХУ НАБИТЫЕ ПАЛЬМОВЫМ ПАПИРУСОМ С БУКАШЕЧНЫМ КЕГЛЕМ СКОРОПИСИ ДРЕВЛЕГО ЗАМШЕЛОГО ПАЛИЙСКОГО ПЕТИТА – СУТЬ ПОДРОБНЕЙШЕЕ ОПИСАНИЕ ВСЕГО СУЩЕГО… И ПРОБАВЛЯЮЩИЙСЯ ЖИДКОЙ РИСОВОЙ КАШЕЙ ИСКАТЕЛЬ, СОЗЕРЦАЮЩИЙ И ПОЮЩИЙ – СУТЬ ВЧЕРАШНИЙ СЛЕПЕЦ И НЕМТЫРЬ, НЫНЕШНИЙ – ТЫ, ЗАВТРАШНИЙ – МОЖЕТ БЫТЬ, Я… РАЗЯЩИЙ ВРАГА ТРЕЗУБЕЦ, УВИТЫЙ АЛМАЗНОЮ ВЕТВЬЮ ТУЛАСИ, УСЫПАННЫЙ ЛОТОСАМИ И ЛИСТЬЯМИ БАИЛЯ, ОКРОПЛЁННЫЙ ВЕСЕННЕЙ ПАСОКОЙ ДРЕВА НИИМ… БЫЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ И ГРЯДУЩЕЕ… СОТВОРЕНИЕ, ПРЕБЫВАНИЕ И САМОРАЗРУШЕНИЕ… ТРИЕДИНАЯ СЕТЬ КРОВЕНОСНЫХ СОСУДОВ МИРОЗДАНИЯ, ГДЕ СТРУИТСЯ ЖИВИТЕЛЬНАЯ ПРАНА… БЛАГОСТЬ, СТРАСТЬ И НЕВЕЖЕСТВО… ПЕРВОРОДНАЯ ЧИСТОТА, СУМАТОШНАЯ ТОЛКОТНЯ ДРУГ ДРУГА ЛОКТЯМИ И ФИНАЛЬНАЯ ТЬМА… МАСЛО, ФИТИЛЬ И ПЛАМЯ НЕГАСИМОЙ ЛАМПАДЫ… ТРИ ВИТЫЕ БЕЧЁВКИ – АЛАЯ, ИЗУМРУДНАЯ И ЛАЗОРЕВАЯ – НА КОТОРЫХ ТЫ ПЛЯШЕШЬ ТОЧНО МАРИОНЕТКА, ВЕДЯ ЗАРАНЕЕ ПРОИГРАННУЮ БОРЬБУ ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ – КОМУ КАК НЕ НАМ С ТОБОЮ ЗНАТЬ, ЧТО ОДЕРЖАТЬ ПОБЕДУ МОЖНО ЛИШЬ НЕ НАЧАВ САМОЙ ВОЙНЫ… ТРИУМВИРАТ ВО ГЛАВЕ ТВОЕЙ МАЛЕНЬКОЙ ЧУДЕСНОЙ СТРАНЫ – ПРАВЕДНОЕ СОСТРАДАЮЩЕЕ «Я», ЕГО ЭНЕРГИЧНАЯ ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ПРИХОДЯЩЕЕ ЗАДНИМ ЧИСЛОМ УСМИРЯЮЩЕЕ ПЫЛ БЕЗДЕЙСТВИЕ… ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПРЕКРАСНЕЕ, СТРЕЛКОВА, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПРЕКРАСНЕЕ… ОДНАКОЖ НЕ БЕРИ В ГОЛОВУ, КАК, ПОМНИТСЯ, СОВЕТОВАЛА МНЕ ОДНА БЛУДНИЦА ИЗ АРАМЕЙСКОГО ГОРОДА МАГДАЛ НУНАЙА.
И в третий раз закидывает Старик Внимательность невод в пучину Океана Сознания, и в третий раз приходит невод с одною тиной – заслушавшись, девчушка упускает переход от афористичных сутр к вольному повествованию.
– PRATHAMA[3].
Мизинец – кособоко сросшийся после стародавнего перелома коротыш, застенчиво указующий на всё, что попадается под руку, отчего вещи сразу же проявляют свою истинную природу и исчезают – загибает «во-первых».
– САМА ТОГО НЕ ВЕДАЯ, СТРЕЛКОВА, УЖЕ ДАВНЫМ-ДАВНО ТЫ ПРИНЯЛА ЭТИ ПРАВИЛА – КАК ПРИНЯЛА И ТО, ЧТО ЖИЗНЬ СУТЬ НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ИГРА – ИГРА ТВОЕГО УМА, СТРЕЛКОВА. СИХ ПРАВИЛ ПЯТЬ… ИЛИ ВОСЕМЬ, КАК ХОЧЕШЬ. БЫТЬ МОЖЕТ, ОНИ ПОКАЖУТСЯ ТЕБЕ НАСТОЛЬКО ОЧЕВИДНЫМИ, ЧТО ТЫ ВПРАВЕ ОТМАХНУТЬСЯ ОТ НИХ КАК ОТ БЕСПОЛЕЗНОГО ЗНАНИЯ. БЫТЬ МОЖЕТ, ОНИ ПОКАЖУТСЯ ТЕБЕ НАСТОЛЬКО ВАЖНЫМИ, ЧТО ТЫ ВПРАВЕ СКАЗАТЬ СЕБЕ – НАКОНЕЦ-ТО Я НАШЛА, ЧТО ТАК ДОЛГО И БЕЗУСПЕШНО ИСКАЛА, СИДЮЧИ В НЕУДОБНОЙ МЕДИТАТИВНОЙ ПОЗЕ С ДХАРМАЧАКРОЙ НА РУКАХ. РЕШАТЬ ТЕБЕ, СТРЕЛКОВА, НО ЗНАЙ – ОТ ТВОЕГО РЕШЕНИЯ ЗАВИСИТ ЛИШЬ ОСОЗНАННОСТЬ ТВОЕГО И ТОЛЬКО ТВОЕГО ДАЛЬНЕЙШЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ И, КАК СЛЕДСТВИЕ, ВОЗМОЖНОСТЬ ОСТАНОВИТЬ НЕСУЩИЙСЯ К РАЗРУШЕННОМУ МОСТУ ПОЕЗД-В-КОТОРОМ-МЫ-ЕДЕМ… ИЛИ БОЛЬШОЕ КОЛЕСО, КАК ХОЧЕШЬ. СМОТРИ – ВОЗДЕРЖАНИЕ ОТ ТОГО, ЧТОБЫ ЛИШАТЬ ЖИЗНИ СУЩЕСТВО, ДЫШАЩЕЕ С ТОБОЮ ОДНИМ ВОЗДУХОМ – НЕ ЭТИМ ЛИ ТЫ ЗАНИМАЛАСЬ ВСЁ МИНУВШЕЕ ВРЕМЯ? А МЕЖ ТЕМ ЭТО БЫЛО ПЕРВОЕ ПРАВИЛО, СТРЕЛКОВА.
«Не убий? – полувопросительно резюмирует Диана, примеряет на себя, вспоминает выпускаемую на волю залётную мошкару и любимого Достоевского – и подмахивает утвердительную резолюцию. – Павуков жалко, мух противно, тараканов боюсь, мышки-крыски, слава богу, не водятся. Люди?» Стрелкова усиленно морщит лобик и решает: «Людей и жалко, и противно, и боюсь… и не водятся». Ни и к городу ни к селу приходит на память их давнишний со Стасом эксперимент – совместный просмотр кина с чертовски многообещающим названием «Любовь по правилам и без», после чего не досидевшие до конца экспериментаторы клятвенно зареклись – при всём уважении и всё такое прочее никогда больше не покупать кин, буде режиссёром женщина.
– DVITIYA[4].
Холёный безымяш – обделённый персональной метрикой аннуларис – что в имени тебе моём? – надменно присовокупляет «во-вторых».
– ВОЗДЕРЖИВАТЬСЯ БРАТЬ ТО, ЧТО НЕ ДАНО – СЛЕДУЮЩЕЕ ПРАВИЛО.
«Не укради! – радуется узнаванию втемяшенной сыздетства истине девчушка, не подозревая того, что изначально вспомянутая ею заповедь относилась главным образом к тогдашнему киднеппингу. Сквозь наслоения памяти неохотно и расплывчато просвечивают, уплывая, неуловимые как сон ребяческие воспоминания. – Один раз украла булочку… больше никогда-никогда ничего-ничего… не брать, чего не дадено… так никто ничего и не даёт…»
– TRTIYA[5].
Средний – вымахавший на целую фалангу выше остальных срамник, содранный в ребячьих потасовках, с забившейся под козырёк замызганной мичманки грязью – свысока отслюнявливает «в-третьих».
– В-ТРЕТЬИХ, СТРЕЛКОВА – ВОЗДЕРЖАНИЕ КАК ОНО ЕСТЬ – ОТ НЕЦЕЛОМУДРИЯ.
«Не прелюбодействуй, – мычит под нос Диана. – Сколько лет уж, сколько зим… да и со Стасом… как праздник было…» Оранжево-зелёный заяц тоскливо гладит вороба по голове и шепчет тому на ухо не вмешиваться.
– CATURTHA[6].
Указательный – мосластый шиш, вспухший артрическими узелками как сушёный стручок тамаринда – докладывает в общую пятерню «в-четвёртых».
– ВОЗДЕРЖАНИЕ ЯЗЫКА СВОЕГО ОТ ЛОЖНОЙ РЕЧИ – ПРАВИЛО НОМЕР ЧЕТЫРЕ.
Здесь механизм аналогий даёт сбой, и единственный пресно-памятный проблеск мелькает бессвязным «не клевещи на ближнего своего», тут же сменяющимся невесть откуда вычитанным «ложь, являясь возможной предтечей возникновения фантомных реальностей, представляет немалую опасность и для Бога, и для самого лжеца». «Не вру, – хмуро соглашается Диана. – И соврала бы, да некому, вот беда».
– PANCAMA[7].
Большой – держащийся завсегда наособицу наладонник-автостопщик, оплывший сарделечными перетяжками вершитель гладиаторских судеб – с нажимом закрючивает «в-пятых», но не удерживается и любопытствующе отпячивается наотлёт.
– И ПОСЛЕДНЕЕ ПРАВИЛО ИЗ ПЯТИ – ВОЗДЕРЖАНИЕ ОТ ПОТРЕБЛЕНИЯ ВСЯЧЕСКИХ ДУРМАНЯЩИХ ДРЯНЕЙ.
Во рту забраживает давно забытый вкус белой «Монастырской избы» и шампанского… странно, сейчас он скорее напоминает… «… когда объешься абрикосовых косточек, – доканчивает девчушка и вымученно шутит. – Пьянству – бой, трезвости – гёрл, наркотикам – бан. Минус пять-ноль в пользу Дианы. Гип-гип, ура». Кашаец угадывает, как говорится, all in all[8] – Диана, выкраивающая по полушке из расчёта «пакет рожков на два дня плюс булочка и растворимый кофеёк», ясное дело, не в средствах побаловать себя не только шампанским, но и самым наипростецким светлым лагером, который они – редко, но бывало – пивали вместе со Стасом. Интересно, где Стас сейчас…
– ИМЕЮТСЯ ЕЩЁ SASTHA, SAPTAMA CA ASTAMA[9]: ВОЗДЕРЖАНИЕ ОТ ЕДЫ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ И ДО РАССВЕТА…
«On the Thursday after rain[10] – как дела, Ди?» Стрелкова награждает птица сардонической гримасой и торжественно вручает себе почётное знамя передовика, из года в год который год перевыполняющего данное правило с большим отрывом.
– … ВОЗДЕРЖАНИЕ ОТ РАЗНУЗДАННОГО ВЕСЕЛЬЯ И ПОРЧИ СВОЕГО ТЕЛА ХИМИЧЕСКИМИ КРАСИТЕЛЯМИ И АРОМАТИЧЕСКИМИ ДОБАВКАМИ…
К знамени присоединяется вымпел ударницы и здесь. «Пою иногда, – спохватывается Диана. – Ну, так… про себя…» Вымпел приходится вернуть.
– … И ВОЗДЕРЖАНИЕ ОТ ВЫСОКИХ МЯГКИХ ПОСТЕЛЕЙ.
Вымпел возвращается обратно, трепеща накось приколотой фотографией обшарпанного диванчика. «Восьмёрка», старясь не делать резких движений, удаляется от карусели по спирали и потихонечку начинает движение куда-то в сторону весны. На глазах сбавляющее обороты Большое Колесо остаётся по правую руку и скоро совсем скрывается из виду. Последнее, что успевает заметить Диана – это недоумённое выражение его восьми спиц и одобрительное подмигивание широкой золочёной ступицы.
Затаив дыхание, Троллейбус на автопилоте въезжает в лето. Чу! – то не снежное серебро ранней зимы колко слепит глаз – то играет мелкой перламутровой искрою выжженный добела бакинский песок; и то не унылый безжизненный столб, опутанный электрической паутиной, покорно корчит из себя не то пугало, не то городскую виселицу – то исполинский зацветающий платан возжигает на кончиках гибких пальцев бессчётную вереницу пурпурных «одуванчиков» и гостеприимно предлагает прилечь отдохнуть с дороги; и то не заброшенная пожарная каланча с напрасной надеждою всматривается в прогал меж высокомерных новостроек – то неохватный кедр вторит своему собрату, умащивая горячую брусчатку на площади перед ратушей своими шелковистыми «ёлочками»; и то не полусонные серые туши из бетона и стекла бестолково толкутся окрест – то неслышно ступает и ложится у ног насмешливый задиристый Тигр, и чеканным аллюром приближается с поклоном могучий неразговорчивый Бык, и вырастает поодаль степенный рассудительный Слон с зажившим надорванным ухом, и выбравшийся из платановой кущи Царь-обезьяна неторопливо и церемонно спускается на нижние ветви, сжимая в лапках серебряный семиглавый жезл и надкусанный плод папайи, и невозможно свежий каспийский бриз обдаёт запахом йода, и над зыбящимся горизонтом парит белокрылый летучий корабль, но не стоит, Диана, высматривать на мостике «голландца» отважного не любящего фуражки Капитана – подобно пропадающему за кормой «восьмёрки» окаменевшему мирозданию тот всё ещё бесчувственен и недвижим.
Счёт закрыт, янтарные сполохи, опав, стихают, и жар идёт на убыль.
– ПЯТЬ ПРАВИЛ, СТРЕЛКОВА… ИЛИ ВОСЕМЬ, КАК ХОЧЕШЬ… ОНИ ИСПОЛНЕНЫ ТОБОЙ В ТОЧНОСТИ ОТ НАЧАЛА И ДО КОНЦА, ВОЛЕЮ ИЛИ НЕВОЛЕЮ, ПО НЕЗНАНИЮ ИЛИ ОСМЫСЛЕННЫМ УСЕРДИЕМ, ПО НЕЧАЯННОСТИ ИЛИ СОВСЕМ НАОБОРОТ. МАЛО ТОГО – ОНИ ИСПОЛНЯЮТСЯ ТОБОЮ И ПОНЫНЕ, В ЭТУ САМУЮ МИНУТУ.
«Я получаю приз?» – проклиная свой неуёмный язычок, как ни в чём не бывало осведомляется Диана – и осекается под серьёзным взглядом лучистых глаз.
– ДА.
Левая грудь чувствует несильное давление, девчушка ойкает и скашивает глаза. На мохнатой оторочке продуваемой всеми ветрами душегрейки, над самым сердцем, красуется бейджик в форме кленового листа – неуставной нагрудный значочек сияющего наивным младенческим неведением вихрастого сентябрьского первоклашки.
Маленький четырёхцветный кусочек закатанного в пластик картона, на котором ничего не написано.
Диана поднимает взгляд – и видит обступившие кругом дрожащие от холода фанерно-плексигласные стенки кабинки-остановки; в нос и глаза лезет снежная присыпка, подходящий трамвай плямкает звоночком и со скрежетом останавливается; передняя дверь, подъехавшая прямо под ноги, с трудом раздрызгивает свой старушечий рот, выплёвывая клубы пара, и девчушка забирается в вагон.
Моё место слева, и я должен там сесть,
Не пойму, почему мне так холодно здесь…
Мятые дверные створки с узкими остеклёнными бойницами, беззубо лязгнув и отбив вступление бессмертного шлягера легендарной питерской поп-рок-группы, захлопываются нервно и вразнобой – левая в середине заедает и ломает совместный ритм на две неравные половины. Диана Стрелкова оттаптывает сапожки, кидает кассе-копилке надлежащую милостыню, откручивает билетик – ну! счастливый! – и, спрятав нос в перчатку, притуляется у окна, в намёрзшей корке которого какой-то шутник вытаял коротенькое неприличное слово. Невыспавший вагоновожатый в полинялой оранжевой тужурке и вязаной лыжной шапке, злобно сверля залепленное снегом лобовое стекло – «дворники» не работают – дёргает рычаг, и трамвай номер восемь (Сортопрокатный завод – Индустриальное шоссе – улица Кольцевая – и по кругу), отклячив «гармошкою» второй вагон, со вздохом и горем пополам берёт разгон, устремляясь по своей неизбывной железной колее, которую он докатывает последнюю зиму – не сегодня-завтра рельсы будут разобраны и свезены на свалку, а весь их невезучий парк скопом отправят в утиль. Городу не нужны трамваи-инвалиды, городу нужен широкий проспект.
В салон вползает застуженный сип хрустящего магнитофонного сопрано, шоколадно шепелявящий в окончаниях, глотающий предлоги и нарочито до отвращения воодушевлённый:
– Осторожно, двери – закрываются! Следующая остановка – кинотеатр «Победа»!
=========
[1] «Русская симфония», вятский концертный альбом «Письма капитана Воронина», 1993 год, группа «БГ-Бэнд».
[2] Всё, что нам всем нужно – это лишь любовь (англ.).
[3] Во-первых (санскр.).
[4] Во-вторых (санскр.).
[5] В-третьих (санскр.).
[6] В-четвёртых (санскр.).
[7] В-пятых (санскр.).
[8] Целиком и полностью (англ.).
[9] В-шестых, в-седьмых и в-восьмых (санскр.).
[10] После дождичка в Четверг (англ.).
=========
В произведении, помимо указанных в тексте, использованы фрагменты книги Евгения Васильевича Клюева «Между двух стульев», повести «Собачье сердце» и романа «Мастер и Маргарита» Михаила Афанасьевича Булгакова, романа Сергея Васильевича Лукьяненко и Владимира Николаевича Васильева «Дневной Дозор», романов «Generation „П“» и «Чапаев и Пустота» и повести «Жёлтая стрела» Виктора Олеговича Пелевина, сказки Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина «Орёл-меценат», стихотворения Михаила Юрьевича Лермонтова «Демон», материалов «Большого словаря русских поговорок» Валерия Михайловича Мокиенко и Татьяны Геннадьевны Никитиной, рассказа Хорхе Луиса Борхеса «Вавилонская библиотека», книги Алексея Викторовича Рыбина «КИНО» с самого начала и до самого конца», романа (или повести) Альбера Камю «Посторонний», повести Альберта Анатольевича Лиханова «Магазин ненаглядных пособий», 26 стиха 17 псалма 3 кафизмы 22 главы Второй книги Царств «Ветхого Завета», «Сказки о рыбаке и рыбке» и стихотворения «Что в имени тебе моём?» Александра Сергеевича Пушкина, а также строки песен «Красота (это страшная сила)» из альбома «ZOOM ZOOM ZOOM», «Истребитель» из альбома «Снежный Лев», «Поручик Иванов» из альбома «Треугольник», «Иду на ты» из альбома «Асса» и «Движение в сторону весны» из концертного альбома акустических записей «Ихтиология» группы «Аквариум», песни Павла Николаевича Жагуна и Игоря Юрьевича Николаева «Старая мельница» и песни группы «КИНО» «Троллейбус» из альбома «Начальник Камчатки».
В заключение автор выражает невыразимую признательность Алексу Айсбергу aka AiKey за консультации по немецкому языку.