– Ну, я тогда, бабушка Галя, дальше побежала?
– Да, ты моя хорошая. Ступай, родимая, с Богом. И большое тебе, Любушка, спасибо, что к нам зашла.
– Да, не за что. До свиданья. И не болейте тут.
Проводив растревоженным взором знакомую почтальоншу Любу, хозяйка дома, старенькая, но в тоже время еще даже очень и очень бодрая, и весьма рассудительная Галина Ивановна сразу же направилась в избу, и с нескрываемым волнением вытащила из кармана вязаного джемпера, только что принесенное женщиной письмо.
– Ишь ты. Ты посмотри-ка, не забыла нас. Слава тебе Господи. – с едва заметной улыбкой на устах пробежалась старушка напряженными глазами по известному ей адресу отправителя, написанному на конверте в правом нижнем углу. – Ростовская область, город Константиновск, Мария Лачкова. – и ровно отрезав ножницами с одного края тоненькую полоску, она вынула из почтового конверта сложенный аккуратно пополам тетрадный листок.
Кроме семидесятилетней хозяйки в этот момент в жилище больше никого не было, ее супруг Василий, расторопный, но в последнее время часто страдающий одышкой дед, буквально несколько минут назад уехал на своих «Жигулях» в продуктовый магазин за хлебом.
– Дорогая моя подружка Галя! Здравствуй! – надев очки и для пущего удобства развернувшись спиной к окну, Галина стала внимательно разбирать накарябанные синими чернилами буквы. – Получила письмо твое, Галя, большое спасибо тебе. Из твоего письма я узнала все ваши новости. Поздравляю тебя с правнучкой, а у нас уже две правнучки, и скоро Инга родит нам, кого-то третьего. Новостей у нас нету никаких. Живем, как говориться, день пройдет, и ладно. Мы ведь тоже уже старые, Галя. Коле в следующем августе будет уже семьдесят пять лет, а мне семьдесят три. Шура у нас померла, ей было девяносто, а Нина, слава Богу, еще ползает, ей уже восемьдесят пять лет, еще даже в огороде копается, только шибко глухая стала. Лена наша из Ростова приезжала, жила у нас целых три месяца, ухаживала за мной. А теперь у нее родилась внучка, поехала помогать дочери растить ее, а потом опять приедет. Нам наверно больше с тобой не увидеться, Галенька. Старые мы все стали, и писать-то толком не получается, прости меня, если читать мои каракули тебе тяжело, прости, но лучше уже не смогу. До свиданья, Галя. Целую вас всех крепко.
Перечитав с затаенным дыханием на два раза этот небольшой текст, Галина также бережно убрала дорогой сердцу листочек назад в конверт, и зачем-то нежно погладила его своей морщинистой ладошкой.
– От Маши, что ль письмо-то? – вернувшись домой, Василий вошел в горницу и сразу же увидел на комоде на вышитой вручную женой скатерти рядом с фарфоровой статуэткой и радиоприемником прямоугольный конверт.
– От нее родимой. А как ты догадался-то?
– Как догадался? А от кого еще-то? – вновь покосился дед в сторону комода и ехидно усмехнулся. – Можно подумать, что тебе, старой бабке, много пишет кто. Ха-ха-ха!
– Все веселишься? – с серьезным видом промолвила бабушка и поправила на голове платок.
Дед тут же сделав озабоченным свое лицо, молча подошел к комоду, и не беря в руки конверта, стал с интересом разглядывать на нем маленькую почтовую марку с изображением второго космонавта планеты Германа Титова, облаченного в оранжевый скафандр с гербом СССР.
– Ты знаешь, как я испугалась, когда нам давича Люба в угол постучала? – волнительно посматривая на мужа, переживала бабушка. – Не думала, что Маша так быстро соберется написать. Дай, Господи, ей крепкого здоровья.
Старик аккуратно указательным пальцем потрогал белоснежный конверт и затем отошел к окошку.
– Как хоть они там живут-то на Дону? – глядя через тюлевую занавеску на пожелтевшие уже вначале сентября березы на противоположной стороне улицы, громко прокряхтел дед. – Как Николай-то, кандыбает?
– Да вроде ничего. Кхе-кхе-кхе. – бабушка села здесь же в горнице за стол и подперла свой остренький подбородок ладонью. – Только вот Шура померла. Слышишь?
– Ух, ты! От ить. Санька померла? Да ты, что? Вот те новость. Ты гляди. Че же это она так?
– А кто нас будет спрашивать-то? Вот так вот. Тоже старые они все стали, как и мы с тобой. Э-хе-хе.
– Да, жалко Санечку-то. Жалко. Конечно старые. Ну, а что ты сделаешь-то? – Василий, не отводя с высоченных деревьев хмурого взгляда, тяжело вздохнул. – Как ты, моя хорошая, не крутись, а годы, хоть как возьмут свое.
– Как же, Вася, жалко-то нас всех. Беспомощные мы все стали. Э-хе-хе. А ты помнишь, как мы у них однажды летом в Константиновске гостили, и Маня с рыбозавода нам целый таз огромных копченых лещей принесла? Помнишь? Она же там всю жисть проработала в коптильном цехе.
– Ну, а то, как же. Я хорошо все помню. Как не помню? У нас тогда, только-только в Свердловске в автодорожный техникум поступил Николай. А раков, помнишь, как у них ловили? Вы потом наварите, бывало, целое ведро с укропом, и сидите до ночи, щелкаете, как подсолнухи их. А я не мог, есть этих гадов, мне противно.
– Как же быстро мы все постарели.
– Постарели. А как ты хотела? Ты думала, что будешь с годами молодеть? Хех. Смешной вы, бабы, народ.
Старушка от этих слов заметно приуныла.
– Да уж не смешнее вас мужиков. – вдруг с обидой в голосе сказала она.
Дедушка включил телевизор и развалился на диване смотреть повтор воскресной программы «Музыкальный киоск», пела Людмила Гурченко.
Тебе судьбу мою вершить,
Тебе одной меня судить,
Команда молодости нашей,
Команда, без которой мне не жить…
– Меня вон на той неделе одна женщина попросила ее с автостанции до Хмелевки подвезти. – загадочно взглянул на жену старик. – И пока мы ехали с ней до места, она мне про себя, такое чудо рассказала. Смех.
– Ты еще у меня умудряешься чужих женщин возить?
– Да брось ты. Она голосовала, я мимо ехал. Хм. Доброе дело сделал тетке, и все. Примерно наша ровесница она. Ну, так вот. Слушай. Она, значит, прожила всю жисть в Свердловске одна, ни ребят, ни котят, мать, и ту похоронила несколько лет назад. И есть у нее в городе духовник, я даже имя его на удивление хорошо запомнил - отец Гавриил. Как моего деда покойничка, мужика-то зовут. И надоумил ее этот, прости Господи, отец Гавриил, продать свою квартирку городскую, и переехать, куда-нибудь подальше в захолустье жить. Дескать, когда китайцы будут захватывать Россию, то они сначала пойдут через Казахстан на Челябинск, а потом прямиком на Свердловск. Вот и нашарила она в газетке по совету своего наставника на границе с Башкирией в полузаброшенной деревушке избу. Для этого я ее туда и отвозил, чтобы она вживую смогла посмотреть, где будет доживать свою старость.
– Ишь ты, куда забралась. Хмелевка. Тяжело ей будет после города-то, жисть заново в деревне начинать.
– Я тебе, Галя, больше скажу. – заинтригованно промолвил дед. – Она, помимо нашего района, на всякий случай прикупила себе еще один домик, аж в Вятской губернии, где-то в самой непроходимой глуши.
– Ну, это уже, конечно, перебор. Уж больно круто она развернулась. А тебе не кажется, что она под старость лет сошла с ума? Прости меня Господи.
– Я тебе, о чем и толкую. – стало вдруг шибко весело старику. – Смешные вы бабы, ей Богу. Один чудак нагородил, черт его знает, чего, с три огроменных короба, а вторая дура свои лопухи развесила, и айда бегом дома по деревням скупать. Ха-ха-ха! Еще бы в Арктике купила.
В восемь вечера почистив в закуте, где старики с марта месяца выкармливали поросенка, навоз, и вылив ему в деревянное корыто бадью распаренных в кипятке отрубей вперемежку с вареной картошкой и хлебом, дед вернулся в избу, ополоснул в прихожей из умывальника руки, и скинув с себя одежду, улегся рядом с женой на кровать.
– Вот и опять день прошел. – пробубнил дед, поправляя на себе одеяло. – А эта уже дрыхнет, хоть бы хны.
Ночь выдалась необыкновенно темная. Не смотря на зажженный возле ворот фонарь, все равно почти ничего не было видно. Вдобавок ко всему, примерно в третьем часу начался сильный дождь. Василий все никак не мог заснуть, он лежал с открытыми глазами и слушал, как об алюминиевый шифер с шумом барабанили крупные капли, а под окнами в палисаде на ветру трепыхали кусты. Тщетно проборовшись с бессонницей, дед, наконец, скинул с себя пуховое одеяло, и натянув на босые ноги шерстяные носки подошел к столу, чтобы посмотреть время.
– Ты че это? – охрипшим, испуганным голосом спросила бабушка, когда услышала тяжелое дыхание старика.
– Ни че. Спи. – шепотом ответил ей дед, держа в руках будильник.
– А ты сам, че проснулся?
– Хм. – ухмыльнулся Василий. – Заснуть не могу. Еще и дождь, зараза, хлещет, как сошел с ума.
– А сколько время-то?
– Четвертый час еще. Спи.
– Да я, чего-то тоже этой ночью плохо сплю. Ворочаюсь-ворочаюсь, и ни в какую.
– Ты-то, чего это вдруг?
– Не знаю. Не могу, и все. Видно начиталась днем письмо-то, и чего-то разные думки шевелятся в мозгах.
– Артистка. Спи, давай. Утром будешь думать, на свежую голову, а сейчас еще пару часов подреми.
– А ты?
– А я не хочу. Да и какой щас смысл спать-то?
– Почему не хочешь-то?
– А хрен его знает, почему. Не хочу, и все.
Старик про себя матюгнулся и сел с края на кровать.
– Кто бы еще знал, почему. Это самое. Тошно мне, мать. Ты слышишь меня? Ой, как тошно. – с необъяснимой тревогой посмотрел он на полусонную жену.
– Че ты сказал-то? Тошно? Ты, случаем, дед, у меня не простудился? А то ить весь день с машиной провозился в гараже.
– Да вроде ничего не болит, не ноет, не стреляет, а только внутри, как-то чувствую себя нехорошо. Без конца гложет, что-то. И гложет и гложет, и гложет и гложет. Душа, прямо не на месте сидит.
– Че же это она у тебя?
Дед опустил голову и вздохнул так тяжело и громко, что старушка даже немного испугалась за него.
– Я, знаешь, че тут недавно вечером подумал, боюсь, что мне скоро, Галя, помирать. – взглянул он растерянным взглядом на супругу.
Женщина приподнялась с подушки и в полном недоумении посмотрела на старика.
– Будя городить-то. – осуждающе заохала она. – Куда это ты собрался от меня? Помирать удумал. Хм.
– А че мне городить-то? Не охота, конечно, а куда деваться, если она в дверь постучит? – с отчаянием в голосе тихонько сказал дед. – Страшно только шибко. А как?
– И кто из нас сейчас артист?
– Ох, не знаю я. Чую, не к добру все это со мной.
– Че это тебе страшно-то, Вася? Страшно, видите ли, ему. Кто это нас так напугал?
– А то и страшно. – спустя, какое-то время хрустнул челюстью дед и напыжился. – Я, можно подумать, был святым апостолом, и все божьи заповеди соблюдал. Да если бы ты меня в тот раз в часовню-то на отпевание твоей сестры силком не затащила, так я б, наверно, так туда и не попал. Боязно мне под купола-то забираться. Еще, чего-нибудь такого ляпну вашему приезжему попу.
– Че это тебе боязно-то? Ты же вроде с крестом.
– Вот он, под майкой, родимый мой, сидит. Дедов крест-то. Даже в бане его не снимаю.
– А чего же страшно-то тогда, я все не пойму? Али грешки, какие, чуешь за собой?
– Грешки-то? Хе-хе. Может быть, как знать. Каждый из нас по-своему грешен. Кто-то больше, кто-то меньше, но у всякого человека имеется такой скелет в шкафу.
– Э-хе-хе. Правильно ты говоришь. Грешен, Вася, ох, и грешен. – зашевелилась под одеялом Галина. – Но, ты же вроде и добрых дел не мало в своей жизни сотворил. Взять, хотя бы из последних, когда ты городскую женщину до деревушки подвозил. Сам же рассказывал днем.
– Да уж. Сотворил, так сотворил. И вправду говорят, что благими намерениями, дорога в ад вымощена.
– Будя.
– Вот тебе и будя. Боюсь я его. – дед махнул в темноте рукой в сторону старинной иконы, что находилась в углу рядом с окном. – Знаешь, как боюсь? Это я ведь с виду, такой храбрый. А так, знаешь, как страшно мне? Видишь ли, хорошо, если в действительности нет там, в загробном царстве, никакого рая, или ада, выключился твой рубильник и все. А ежели, все-таки, что-то такое существует. Вот ты всю жисть живешь, и этого боишься, и лишний раз стараешься не грешить.
– Ладно. Ты уж давай не нагнетай.
– А че мне нагнетать-то?
– Ты хоть и не подарок, но, зато, как другие мужики, мне почти не врешь. Не врешь ведь?
Василий промолчал.
– Этот вон, сосед наш - Захар-то Свистунов, вот тот заврался. – все не унималась бабушка. – От Степаниды всю жисть гуляет направо и налево, и всю жисть ей без конца врет.
– А как же в наше время по-другому? – вдруг бойко усмехнулся старик. – Тут, видишь ли, сейчас если человек не врет, то он, либо в колыбели, либо в гробу. Это я у тебя, исключение. А так все люди врут, все-все до одного. Многие уже это считают нормой. Кому, как выгодно, тот так и изворачивается, врет.
– А ить это большой грех, обманывать людей-то.
– А им, какая разница? Одним грехом больше, одним меньше. Че теперь, не жить? И вообще, странно, как-то разделяются у нас грехи. Какой-то тяжкий, какой-то менее тяжкий, который и во все, так себе. Вот, к примеру, если человек радуется, так ведь это тоже будет грех.
– Знамо дело.
– Вот видишь? А че бы и не порадоваться-то, если тебе хорошо. Как, и кто их разделил, грехи-то? И потом, раз каждый человек, без исключения грешен, то кто тогда обитает в раю?
– Как это кто? Господь, он милостливый. – обнадеживающе сама с собой промолвила бабушка и перекрестилась. – Главное, вовремя раскаяться и вину осознать.
– Как у тебя все просто получается. Э-хе-хе. Прямо, как в сказке. Твои слова, да Богу в уши. Нет, милая моя.
– Че это нет?
– Туда так просто не залезть. Нет. По блату в рай на белых рысаках не въедешь. Ты вот думаешь, что раз ты в церкву по воскресеньям бегаешь, записочки им подаешь, и все, что ли? Эх, мать. Наивная ты у меня, как три рубля. Больно легко ты отделаться хочешь. Так бы любой паскудник, поставил самую дешевую свечку в храме, и ему бы там тут же и выдали на небеса проездной билет. Хе-хе. Вот поэтому я и говорю, что нет. Ладно, не о том толкуем. К тому же, ночь на дворе. Я тебя не отговариваю, не подумай. Раз тебе так легче, то, сколько хочешь, подавай свои писульки, и на здоровье молись.
Старушка задумалась.
– Эх, Галя. Да, золотая ты моя. – сказал дед так громко, что бабушка вздрогнула. – А жисть-то все равно идет к финалу.
– Ничего. – обреченным тоном, тихонько промолвила женщина. – Господь даст, еще поживем.
Дед на несколько секунд притих.
– Мы, когда в августе-то на родительский с тобой на кладбище ходили, так я для себя между тятей и бабушкой Анной, местечко, грешным делом, украдкой от тебя присмотрел. – шепотом сказал старик. – Ты это, Галя, послушай щас меня серьезно, и не вздумай смеяться надо мной. Если, не дай Бог, чего со мной случиться, меня с ними бок о бок хорони. В другое место не клади. Там со своими будет весело лежать-то, тут же и часовня рядом, и весь город сверху видно хорошо, даже дом наш можно разглядеть, если присмотреться.
– Поспи, давай лучше. – попыталась бабушка сменить тему разговора. – Никуда не денется твой дом.
– Не загадывай. – упорно стоял на своем дед. – Я тут недавно внуку Саше наказал, дескать, когда нас с тобой не станет, чтоб он дом, ни в коем случае не продавал. Пусть хоть сопреет, хоть развалиться на части, но чужим людям, его ни за какие деньги, чтоб не вздумал отдавать. Им молодым, какая разница, что мы в нем все родились, и из него в люди вышли, а сколько мы вбухали в его обустройство сил?
– Не мели, давай ерунду. Ты чего несешь-то? Ни че с твоим домом не будет. – разглядывая в темноте сутулую фигуру супруга в белой майке и светлых кальсонах, сердито возмущалась на него жена. – Помирать он, видите ли, удумал у меня. Легко отделаться хочешь.
– Так ведь плохо мне. Ты, че, не поняла?
– Раз плохо, тогда езжай в приемный покой.
– Туда мне только не хватало. Хм.
– Тогда замолчи. Плохо, видите ли, ему. А я знаю, почему тебе тошно. Догадываюсь. Сказать почему?
– Шибко умная ты мне попалась. И почему, интересно? – недовольно проворчал дед.
– Погода на улице меняется, вот и все. Сентябрь ить на дворе. Видишь, какая осень-то нынче у нас? Шутка дело, еще вчера днем было выше пятнадцати градусов, а под вечер стало всего плюс пять. Не болтай, давай, ложись. Тошно ему, видите ли. Сам не спит, и мне не дает.
– Нет, Галя. Тут дело вовсе не в погоде. Я чувствую, что не эта причина. Тут, что-то другое у меня.
– Не придумывай. Еще всех нас переживешь.
– Вас переживешь, как же. – совсем загрустил старик.
– А че?
– А ни че. Лежи, давай. Хм. Переживешь.
– Переживешь-переживешь. Ты крепкий.
– Это с моими-то никудышными нервами крепкий? Я ить все здоровье в цехе на горячем посадил.
– Ничего-ничего, еще поживешь. И не с такими болячками живут.
– Хотя, лучше умереть во время, в могуте, чем до девяноста, не пойми, как, жить. Мишке-то нашему сколько?
– Дяде Мише-то? Так уж девяносто три?
– Ты понимаешь, сколько? А ить он уже и видит-то с трудом. Ты думаешь, он рад?
– Кто это видит с трудом? Хм. – крайне удивилась такому заявлению бабушка. – Ничего, что он еще неделю назад, один копал огород? Рано ты его хоронишь, рано.
После таких откровенных разговоров, сон у обоих стариков пропал окончательно, но, несмотря на это, на душе, на удивление деда, вдруг стало, как-то необыкновенно спокойно и легко.
– Все у нас у русских, никак у людей. – неудобно ютясь на краешке кровати, вполголоса бубнил Василий сам с собой. – Мы все, чего-то сломя голову, куда-то несемся, куда-то без ума спешим, все че-то для себя выкроить пытаемся получше, а когда обороты, только-только, кажется, набрали, бац, а жисть-то уже к концу подошла. Сегодня вот лежу и думаю, а на какой хрен была дана вся эта свистопляска нам?
– Ишь ты, заговорил. А че об этом думать щас? Поздно, Вася. Поздно. И потом, мы с тобой честно прожили ее. Мне от людей скрывать нечего. Любому смело посмотрю в глаза.
– Всю жисть ишачили, как роботы. Вкалывали в три смены. Бывало, один день к семи утра ползем, на следующий день к обеду, потом в ночную смену, и так всю жисть. А вспомни, сколько мы с тобой скотины-то держали, когда были молодыми. Я помню, заведем Урал с коляской, который я из Архангельска, кое-как на поезде сюда привез, и айда гонять все лето на покос за Аракаево за тридцать километров, да еще в брод по камням через Сергу. А чураки на зиму, как заготавливали, помнишь?
– Ну, а как же?
– Я у себя в прокатке смену отмантулю, и вечером поехали за станцию на Теплую гору, пилить дрова. Щас даже и не представляю, как мы управлялись-то с этим со всем?
– Все у нас так жили. Не только мы с тобой.
– У меня у дедушки, помню, лошадь была. Ох, и характерная. Однажды, мне еще не было и десяти, я сзади к ней подкрался, а она вдруг закапризничала, и как копытом мне лягнет. Метра три летел я над землею. На всю жисть осталась на память шишка на сломанном ребре.
Галина ласково усмехнулась.
– Понятно, что все у нас так жили. Не только мы с тобой. – про себя заулыбался дед. – Я щас не о том. Тогда, кто, как мог, тот так и выживал до самой смерти. Я когда сегодня возле магазина на обочине стоял, гляжу в окно, а по тротуару наш бывший мастер - Иван Данилыч Вырубов откуда-то крадется. Смотрю за ним, хотел было выйти, поздороваться, все же ни один год отработали вместе, а он с тротуара поднимает окурок, и в брючный карман его сует. Я обалдел, когда увидел. А ведь он заслуженный ветеран войны. Пенсию побольше нас получает. Я так на все это дело обозлился, и даже не стал из машины выходить. Я вот без копейки останусь, мне жрать будет нечего, но бычки собирать, никогда не пойду.
– Че же это он так? – осуждающе замотала головой старушка. – У него и сыновья при месте, и дочь у нас в больнице на хорошем счету.
– А кто его знает, какой леший его толкал вилами в бок? Нет, Галина, мало, кто у нас в России по-человечески пожил-то. Я уж про наш несчастный Михайловск молчу. Мы, когда на родительский день с тобой на могилки-то ходили, так знаешь я, о чем еще таком подумал тогда?
– Больно много ты думать стал. Ну, и о чем же?
– А ведь те, кто там, в земле покоятся, они наверно тоже думали, что счастливы, что все у них чин-чинарем.
– Мы, рази, знаем, о чем думали они. А теперь и вовсе, ни у кого не спросить.
– Хотя, смотря, что под этим счастьем понимать. Кто-то вон и вшивому червонцу в кошельке доволен, а кто-то и миске с постной похлебкой рад радешенек будет, а кому-то и иномарка с квартирой не в радость совсем. Как человек может оценить, счастлив он, или нет. По какому такому критерию?
– Знать бы еще.
– Хотя, если получше на все это дело посмотреть, то ничего хорошего мы в этой жизни не видим. Вообще наш советский человек всю свою жисть бьется с ветряными мельницами. Начиная с пеленок, и до самой смертушки, должен абсолютно всем. Когда ты еще маленький, то должен слушаться маму с папой, потом хорошо учиться должен, после зарабатывать себе и семье на пропитание, подчиняться начальству, кланяться, где надо и не надо, и опять ты должен всем. На этой земле, ты вечный должник. Должен всю жисть всем и за все, иначе ты не выживешь. За воду, за свет, за одежду, за еду, за лекарства, налоги платить. Даже когда мы умираем, и то остаемся должны, чтоб по-человечески похоронили, и памятник поставили потом. Зачем вот так вот жить?
– Раз Господь дал тебе жизнь, то живи. – категорически не согласилась с мужем Галина. – А как ты хотел ее прожить-то? Как Емеля, все время, лежа на печи?
– Почему сразу обязательно на печи? Хочется нормально пожить, как человек, а не как тягловая лошадь.
– Слово-то нашел, какое. Хм.
– У нас из всех михайвлян, разве что Иван Иваныч Додонов, был самым удачливым из всех земляков. Героя гражданской войны Грязнова с народным артистом Трошиным в расчет не берем, они отсюда еще в детстве укатили. А вот Додонов. Вот это была действительно величина. А как же, директор такого знаменитого на всю страну алюминиевого завода, это тебе, ни хухры-мухры. К тому же, таких заводов, как наш, в СССР было всего пять штук.
– Согласна. Хороший был директор у нас.
– Хотя, наверно, мужику тоже было не до отдыха и удовольствий, он план по поставкам металла для нужд государства ежедневно выполнял. Пахал, как проклятый, от темна до темна, а за все заслуги и рекорды, одарили только орденом Ленина его. А разве повыше, такой человек, не достоин наград? Больше двадцати годов, только директором был, могли бы и героя соцтруда присвоить.
– Им там наверху видней.
– Им видней. Кто бы спорил. – сурово ухмыльнулся в темноте старик. – Да таких трудоголиков и умниц, как Додонов, надо на руках за их старания носить. А человеку нацепили блестящую висюльку с красной тряпкой на пиджак, и рады. А когда он на пенсию вышел, так новый директор и вовсе запретил вахтерам, его через проходную пропускать. Представляешь, Иван Иваныч, такую глыбину, махину, практически поднял с нуля, вывел на должные высоты, а ему, какой-то приезжий шибздик дал от ворот поворот. Вот и вся тебе былая слава и почет.
– Бессовестные.
– Нет, Галя, не бессовестные. Нет. А просто исключительные подлецы. А все почему, сказать? Да потому, что наша страна после Октябрьской революции, была создана на крови и человеческих костях. У нас система управления с самого начала антинародная. Вся эта крысиная возня, оттуда, из верхов идет, все заточено только на то, чтобы люди вкалывали с утра до ночи, и в тряпочку молчали, и чтобы беспрекословно выполняли прихоти вождей.
– Хватит болтать.
– У нас к народу всю жисть относятся, как к крепостным, даже хуже. Только человек выработал свой ресурс, его тут же на свалку вышвырнули за ненадобностью, или, как они культурно называют, на покой. Совершенно бесчеловечный режим, на сто процентов. Вот и с Додоновым обошлись точно так же. А он был хороший мужик, толковый, и за простых людей.
– Но ведь его именем после смерти в Михайловске улицу назвали.
– И что дальше?
– Это рази не награда за его труды?
– А толку, что назвали? Хм.
– Как это толку?
– Ты спроси щас у любого жителя, кто нас с тобой моложе, в честь кого назвали улицу-то, так ведь не ответят, ни за что. И вообще, почему о таких славных людях, как Додонов, вспоминают только после их смерти? Почему для них нельзя все по-людски устроить, пока живы они? А мертвому ведь ничего уже не надо, ни улиц, ни бюстов, ни музеев, ни-че-го.
– А кто его знает, почему? Господь им судья.
– Господь-то, может быть и судья. Только с судейством он запаздывает, что-то. Мне просто не терпится понять, когда у нас порядочные и честные люди, и в первую очередь обыкновенные трудяги, будут по-человечески жить? Взять хотя бы наших с тобой родственников. Все до одного пахали, вкалывали от заката до рассвета, но все прожили, не ахти, как? Одна сплошная беднота. Вспомни, например, нашего покойного свата Василия. А ведь он тоже неплохой был человек?
– Царствие ему небесное. – тут же всполошилась бабушка. – И вправду добрый был мужик. Хоть и пил он у нас шибко, а люди о нем до сих пор отзываются с теплом.
– Ну, и что, что пил? У вас у баб пустоголовых, на уме только одна бутылка. А ты мне покажи, кто не пил? Он, несчастный, всю жисть проробил грузчиком на фабрике, и помер всего-то в писят шесть годов.
– Э-хе-хе.
– Че завздыхала? А ты помнишь, сноха однажды сказывала, как он откуда-то с железнодорожной насыпи, две большущих, старых шпалы домой притащил?
– Не помню.
– А я вот хорошо помню. Как он их пер один столько километров, я ума не приложу.
– На кой они ему сдались-то? – спросила Галина.
– Как это на кой? Что за вопрос? Хех. В хозяйстве все сгодиться. Правда, свата нет уже с нами больше тридцати годов, а шпалы те, так до сих пор в дровеннике лежат.
– Царствие ему небесное. Э-хе-хе. Не вредный был мужик. – вновь повторила старушка и перекрестилась.
– Ага. Здоровый был мужик-то, сроду, ни на что не жаловался, а все равно туда ушел. Они тогда у братки сено отметали, после этого сват пришел поддатенький домой, и через несколько минут за задними воротами скончался. Долго потом кирпич от старой голландки у них в огороде валялся, который под голову ему уже мертвому, кто-то вместо подушки подложил.
– Ты и это помнишь?
– Я и сам удивляюсь, откуда такая память у меня?
На часах уже было пять часов утра. Дождь несколько минут назад прекратился, и в избе вновь воцарилась тишина. За окном по-прежнему стояла кромешная тьма.
– Жалко мне их обоих. – тихонько промолвила бабушка. – Знаешь, как жалко. Сватья ить тоже, как и Вася, не видела толком ни шиша. Слава Богу, что хоть пенсию заробила, и то вперед. Сколь я ее знала, она ить со своей Уфимки и не вылезала сроду никогда, вообще нигде не была. А если и ездила куда дальше Михайловска, так это только в Свердловск в областную больницу, ну, или на худой конец в тот же самый город к Нюре, своей родной сестре. Ох-хо-хо. Еще и от свата, ей горюшка хапнуть довелось немало. Она ить его трезвым и не видела сроду. Помнишь, как он ей тогда под этим самым делом, железным огнетушителем по черепку, как дал. Кое-как ить выходили в городе бабу.
– Было дело. – задумчиво пробубнил дед. – Зачем вспоминать?
– Вот-вот.
– Как говориться, кто старое помянет, тому глаз вон.
– Я отчетливо помню. – все рассуждала сама с собой старушка. – Когда его только не стало, она своим дочерям строго настрого наказала, чтобы ни в коем случае ее рядом с ним не хоронить. Слышишь?
– Слышу, не глухой.
– А еще мне сватья перед самой смертью рассказывала про своего отца. Семеном Петровичем его величали.
– Она, че его, помнит?
– Как не помнит? Помнит хорошо. Десять лет ей было. Тогда еще во всю шла война, а их тятя прятался дома, и на улицу носа не казал. А че уж он скрывался, вот уж тут не знала она. И в сорок третьем, соседка его в огороде увидала, и кому надо бумажку черкнула тогда. И где-то через неделю к ним приехали люди из органов, и увезли с концами мужика. А вот почему он во время войны дома оказался, она мне так сказать и не смогла. То ли с поля боя он смотался, а то ли и вовсе воинскую службу избегал.
– Раз прятался, значит были на то причины. – сердито прохрипел дед. – Легко нам щас с тобой под теплым одеялом рассуждать. Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны.
– Вот тебе и жисть. Каждому свое.
– Хех. Была бы еще жисть. Так, мучения. Видишь, ребятишек наклепать сумел, а сам не уберегся.
– У той соседки, которая донос-то на Семена написала, жисть тоже моментально пошла наперекос. – продолжала старушка. – Дней через десять, мужа у нее в лесу осиной придавило, а через год единственный сын смертельно захворал. Господь, он все видит.
– Наверное, за этот случай бабе отомстил?
Дед снова подошел к столу, налил из банки в эмалированную кружку вишневого компота и залпом выпил.
– А че далеко ходить. – вполголоса, еле слышно сказала Галина. – У тебя же отец тоже все муки ада на войне прошел.
– Да ладно тебе. Что было, то было. Пускай с миром лежит.
– Шутка дело, три с половиной года пробыть в немецком плену. Не каждый выдержит такое. Мне свекровь, когда была жива, тайком рассказывала, как на День Победы все наши мужики в Михайловске с медалями и орденами в клубе собирались, подвигами своими хвастались, выпивали, а Николай Гаврилыч твой, как будто прокаженный, бывало, опрокинет дома стакан самогона, и в комнате весь день сидит один. А как же. Думаешь ему не обидно? Все вместе воевать-то в сорок первом уходили, только, кому-то повезло дойти до Берлина, а кто-то всю войну в концлагерях гнил.
– Забудь. – строго приказал дед.
– Как это забудь? Хм. Он по своей воле, что ли в плен-то к этим фрицам угодил?
Старик внимательно посмотрел на лежавшую на спине жену и недовольно усмехнулся.
– Че ты кости всем перемываешь? – недовольно произнес он. – Как будто твоя родня все из дворян.
– А чем тебе не нравиться моя родня? Точно такие же люди, что называется, из работяг. И потом, отец наш тоже воевал, как и все. Где-то в Белоруссии в братской могиле закопан. Господи, упокой душу раба твоего, Ивана.
– Мать скольких вас на ноги-то подняла одна?
– Троих. – протяжно вздохнула бабушка.
– Вот видишь? Целая орава.
– Старший, Валька, почти сразу после войны погиб в армии в Воркуте. Зэков охранял на вышке, там его мертвым и нашли. Слава Богу, хоть Ленька живой еще у нас. А так по моей линии, никого уже не осталось.
– Ленька, и вправду, хороший у тебя. Только жалко мне его немного. – осторожно сказал дед.
– Кого? Вальку?
– Да, какого Вальку. Хм. Валька твой, уже сопрел давно. Хм. Леньку, братца твоего.
– А че его жалеть? – не поняла Галина.
– Как это че? Какой-то он у тебя, я прямо не знаю. Не мычит, не телиться. Шибко скромный, что ли он?
– Может быть. Хотя, скорее, шибко честный.
– Правильное ты слово-то подобрала у меня. Молодец. Честный. Точно честный. Вот поэтому и жалко, говорю. Человек всю жисть живет в нужде. У нас на Руси, как? Раз человек бесхитростный, честный, значит бедный он. Эти слова побратимы.
– Господь с ним. Живет мужик, как живет. Как может, как получается, так и живет.
– Хотя, наверно, ты права.
– Это в чем же я права?
– Работать надо было лучше, развиваться, двигаться, куда-нибудь повыше, а не в своей котельной на заводе, всю жисть, как валенку сидеть.
– Хех. Не все такие резвые, как ты. Зато они с женой трех славных ребятишек честно воспитали, и никто не спился, не скололся, все стали настоящими людьми. Че его судить щас? Бедность, не порок. Как мог мужик, так и робил. Ну, и пусть, что в нужде, зато, ни у кого копейки не украл за жисть-то. Его самого облапошивали, это было, а он уж больно скромный уродился у нас.
– Да все правильно ты говоришь. Все верно. – наконец согласился с женой дед. – Не всем начальниками быть, кому-то и черную работу надо делать. Я еще только к этому добавлю, что у нас всегда честному человеку жить нелегко. У нас порядочные люди не в почете.
– А ты можешь, что-то изменить? – серьезно полюбопытствовала старушка.
– В том-то и дело, что ничего.
– Ну, и зачем тогда тратить нервы?
– Зачем, спрашиваешь, тратить нервы?
– Да.
– Да потому, что зла на них всех не хватает. – злобно прорычал дед. – Будут они нам по телевизору расчесывать, макароны на уши вешать, в какой великой сверхдержаве мы живем. Хм. А если, так-то разобраться, то в чем великая-то она? Ну, вот скажи, в чем? В том, что у нас полно танков и ракет, или, что Наполеона под Бородино разбили, или Гагарина в космос запустили мы? Согласен, есть такое дело. Только это было-то, когда, еще при динозаврах? Нет, милая моя. Великая страна, это не, когда тебя бояться, а тогда она считается процветающей и великой, когда народ ее здоровый, сытый, образованный, и в полном достатке живет. А не, как у нас, когда больше половины населения, с трудом концы с концами сводят.
– Че же ты так говоришь, как враг?
– Как кто? Как враг?
– Ага.
– Ты че мелешь? Это я-то враг? – не на шутку, тут же ощетинился дед. – Я, да? Да я сорок лучших своих лет отдал заводу, и я еще и враг?
– Тише ты. Ты че разошелся-то?
– А че я разошелся?
– Тише говори.
– Вот я и говорю. – полушепотом продолжил Василий. – Пугать проклятую Америку ядерной бомбой, тут, знаешь ли, много ума не надо, а вот, чтобы сделать свой родной народ счастливым, чтоб его облагородить, вот тут надо власти головенку-то включить. Обидно, ты знаешь, как мне обидно? Ну, почему мы себя, как настоящее стадо баранов ведем? Нам, глупым дуралеям, коммунисты посулили светлое будущее, а мы и рады стараться, с семнадцатого года, покорно его ждем.
– Ну? – с явной издевкой усмехнулась бабка. – Прямо ждешь?
– Че ну? Хм. Я говорю, обидно, что у нас вся таблица Менделеева в земле зарыта, и нефть, и газ, и уголь, и железная руда, и золото, алмазы, а мы по-прежнему, как нищенки с протянутой рукой.
Старушка тихонько вздохнула.
– Что раньше, при царях не доедали, что сейчас, при советской власти, все так же живем в дураках. – не успокаивался дед. – Правительство, жирный каравай, отдельно от своих граждан уплетает, а мы и не возмущаемся, тихонько за крошки деремся под столом.
– Ты че, не доедаешь? Ну, че ты Бога гневишь?
– Причем здесь я-то? Тоже мне. – наивно возмутился старик. – Я ведь от имени народа говорю щас. Я, какую-никакую пенсию своим горбом заслужил. Я просто не могу понять, куда им столько? Все гребут, и гребут, и гребут, и гребут. Берегов не видят. Итог все равно будет одинаков у всех, и у богатых, и у бедняков.
– Господь с ними.
Дедушка вдруг резко изменился в лице и тихонько засмеялся. Галина это услышала.
– Че смеешься? Весело тебе?
– Да я щас, че-то грешным делом вспомнил еще, как тебя тогда к шоферу молоковоза приревновал. Помнишь?
– Ума-то нет. – незлобно сказала старушка.
– Ума-то? Ха-ха-ха! Наверно нет. Откуда ему взяться? Я ведь, не то, что в техникуме не учился, вечернюю-то школу закончил с горем пополам.
– Чего?
– Опять чего? Хех. Все, чего, да чего. Я говорю, уж больно горячий был я молодым-то.
– Хм. Горячим? Дурным ты был, а не горячим.
– Ась?
– Мужик доброе дело сделал, после работы, в такой мороз до дома подвез, а ты на жену с кулаками. Хорошо, что я бегала быстро, а то лицо-то бы разрисовал мне?
– Лучше бы за своей бабой глядел твой шофер, а не на чужих женщин бельма поганые пялил.
– Будя, вспоминать-то. – наконец не выдержала бабушка. – Нашел, че вспомнить, че, к чему.
– Э-хе-хе. – с тоской вздохнул старик. – А ведь и вправду был дурной. – и шепотом пропел.
Каждой руку жмет он,
И глядит в глаза,
А одна смеется,
Целовать нельзя...
Когда на доходе семи часов за окнами забрезжил рассвет, дедушка собрался идти в закуту кормить поросенка.
– Одно только могу сказать тебе с полной уверенностью. – надел он на себя в прихожей теплые штаны и прямо поверх майки старый, купленный еще по молодости овчинный полушубок.
Старушка сидела на кровати и пластмассовым гребешком расчесывала свои спутанные каштановые пряди.
– Это, что же еще такое за одно? – аккуратно повязав сзади на голове теплый цветастый платок, спросила она.
– А ведь и вправду, жисть у нас с тобой прошла.
– Ты так думаешь?
– А что тут думать? Знаю. Прошла окончательно и бесповоротно. Эх, Галя-Галя, с судьбой ведь не поспоришь. Ты только не забудь, о чем я тебя сегодня ночью попросил.
– ???
– Если, все же не дай Бог, чего со мной, такого нехорошего приключиться, меня рядом с отцом и бабушкой Анной, бок о бок хорони. В другом месте могилу не копайте. – с комком в горле, кое-как вымолвил дед и живо вышел из дома.
Когда спустя несколько секунд во дворе загремели пустые ведра, и у летней кухни заскрипела дверь, бабушка накинула поверх легкой ночнушки кофту, подошла к комоду и взяла в руки конверт.
– Дорогая моя подружка Галя! Здравствуй! – включив свет и надев очки, Галина вновь стала внимательно разбирать неровные строчки. – Получила письмо твое, Галя, большое спасибо тебе…