ВОСЕМЬ
Кроме того, оттуда доносились ошеломляющие новости, которые напоминали Халиму, что шпионаж - не единственный способ морочить голову, что обман людей близких (пусть и совершаемый из благих намерений) может быть действием гораздо более коварным.
Новости принёс Таяр: Йосси стал дедом, хотя Анна не стала бабушкой, потому что Асаф ей не сказал и, вероятно, никогда не скажет. "Вот оно как...", - подумал Халим. Более чем когда-либо он почувствовал себя оторванным, как будто он находится в каком-то бесконечном странствии, и в его лагерь прибыл гонец из прошлого.
Был летний вечер, Халим с Таяром сидели за закрытыми ставнями в доме к югу от Бейрута, менее чем в ста пятидесяти милях от Иерусалима. Теперь, когда Халим шнырял по Бейруту, выполняя задания полковника Чади, они с Таяром стали встречаться чаще. В маленькой комнате было жарко, над головами крутился вентилятор, его равномерный гул время от времени перекрывало жужжание цикад.
Сам Таяр только недавно узнал всё это от Асафа. Конечно, в отличие от Халима, который слышал о ней впервые, Таяр про Эбигейл[Abigail] знал.
История началась несколько лет тому назад на факультете истории Иерусалимского университета.
Аспирант Асаф очень сблизился с профессором, своим научным руководителем. Он много времени проводил в доме профессора и стал частью семьи: играл с двумя его детьми и помогал их матери, когда профессор и муж и отец уезжал на конференции. Постепенно Асаф очень сблизился и с женой профессора.
Муж узнал об этом только после того, как жена забеременела. Они вдвоём обсудили создавшееся положение, и ради детей решили на некоторое время сохранить брак. Родилась девочка, и не было никаких сомнений, что её отец - Асаф. Однако рогоносец и его жена помирились и намеревались сохранить правду в тайне. Асаф согласился никогда больше не иметь ничего общего ни с кем из этой семьи. И вот уже несколько лет Асаф, ни с кем не делясь, нёс тягостное бремя невостребованной любви, ужасной вины и пустых сожалений.
Тем же летом Асаф по уши влюбился в молодую американскую журналистку. Эбигейл тогда только что приехала в Иерусалим и сразу же попала под его чары из света и солнца и историчности. Эбигейл обожала Иерусалим, а Асаф стал для неё неотделимой его частью. Анна же, глядя на сына, думала что он наконец встретил любовь всей своей жизни.
- Он предан ей, и я могу понять почему, - говорил Таяр Халиму в ту встречу под Бейрутом. - Она умна и обаятельна, у неё есть шарм. И она верит в Провидение. Она также обладает удивительным американским даром оптимизма. Конечно, она молода, и в Америке была защищена от многих привычных нам здесь вещей. Мне сказали, что это состояние благодати, в котором она росла, известно как генерация шестидесятых... Однако не стоит снисходительно относиться к её вере, или её отваге. Она добьётся своего, в этом я не сомневаюсь. И даже сейчас её чувства не так уж чужды мне. Кажется, это было сто лет назад, но когда я был в её возрасте, я помню, то вёл себя почти так же как она...
Совесть толкала Асафа взять да и рассказать Эбигейл о ребёнке, который его и не его, но сделать это было бы непростительным предательством. В отчаянии он разыскал Таяра и рассказал ему всё.
- Он жаждал отпущения грехов, - сказал Таяр. - В конце концов, он ещё юнец, пусть старше Эбигейл и побитый жизнью, но юнец. Дети и собственная семья стали для него очень много значить. Из-за этого он и попал в переплёт; я думаю, это достаточно легко понять. Вопрос о дочери, которая его и не его, разросся до невероятных размеров. Кто другой, возможно, вообще не воспринимал бы это всерьёз, но он - из-за того, каков он есть, и из-за Эбигейл - переживал. Естественно, я порекомендовал ему рассказать Эбигейл всю историю, и он, так сказать, облегчился. Эти двое хорошо подходят друг другу, они прекрасно ладят. Только вот... теперь Эбигейл не хочет выходить за него замуж. Она его любит, она будет с ним жить, но замуж - ни-ни. Так уж она воспитана. Увы, у всех свои кукарачи. Но может со временем, кто знает...
Таяр вздохнул и опустил взгляд на свои крепкие благодаря костылям руки. Халим тоже посмотрел на эти руки и понял, что Таяр знает, о чём он сейчас думает (Таяр всегда знал, ведь Бегун никогда не скрывал от Таяра своих чувств.): сегодняшний разговор начался с Бейрута, Халим, как обычно, заговорил о проблемах Зиада, и вот - услышал об Асафе.
- Значит, я теперь тайный дед. Да уж... Асаф хотел иметь семью, а получилось вон как. Сын пошёл в отца. Когда я был молод, то думал что с возрастом мятущееся сердце успокаивается. Теперь я знаю, что покоя нет... Но почему ты считаешь, что он никогда не расскажет Анне? Они всегда были так близки, всем делились.
- Я думаю, он просто хочет избавить её от боли. Асаф - единственный её ребёнок, Анна ждёт внуков. Асаф это знает, поэтому...
Халим кивнул. Внезапно Асаф стал для него гораздо более сложным человеком. До него дошло, что он не понимает поведения Асафа, ведь сам он так никогда бы конечно же бы не поступил.
- Роман с женой профессора был ужасной ошибкой, - сказал он. - Разве Асаф не чувствовал себя предателем?
- Я бы сказал, что Асаф действовал на эмоциях, - ответил Таяр. - Я бы также предположил, что психиатр чтоб объяснить это всё выдаст на-гора гору медицинских терминов, но что из того?
Дело-то в том, что Асаф просто был самим собой. Да, он совершил серьёзную ошибку. Да, результат оказался плачевным. Конечно, Асаф чувствует себя виноватым.
Халим почувствовал себя наказанным. В течение многих лет он сам есть тайный отец, терзаемый чувством вины и угрызениями совести. Что такого странного в том, что Асаф в совершенно других обстоятельствах уткнулся в такой же угол?
- Ты с такой лёгкостью прощаешь чужие ошибки.
Таяр приподнял бровь, на миг задумался, и ответил:
- Если это так, то только потому, что мои собственные гораздо более катастрофические. Когда я был в возрасте Асафа, из-за моих ошибок погибла целая группа. И я жил и живу с этим. На мой взгляд, простить себя - это самое трудное, с чем приходится сталкиваться любому из нас, поскольку никто не соответствует.
- Чему? - спросил Халим.
- Своим собственным намерениям. Тому, что молодые мы обещали себе. Клятва дана бысть искренно и твердо и на житие все... А потом вдруг оказывается что мы не соответствуем.
***
В другую их встречу под Бейрутом Таяр рассказал о второй своей поездке к Беллу. В частности, описал свой первый ужин в доме Белла. Рассказ Таяра вызвал у Халима ностальгические воспоминания о так приятно проведённом в доме в апельсиновой роще в Иерихоне более десяти лет назад времени.
***
Уже стемнело, когда Таяр появился в Иерихоне тем летним вечером. Он ехал с севера, возвращаясь в Иерусалим по долине реки Иордан. Намеревался зайти всего на несколько минут и, если предложат, выпить кофе. Однако Белл уговорил его остаться на ужин и, поскольку было уже поздно, переночевать на раскладушке в гостиной.
- С первыми лучами солнца я выхожу из дома и отправляюсь на прогулку, - сказал Белл, - делаю круг по долине, к реке и обратно. Так что ты можешь отправиться в путь с утра пораньше, и быть в Иерусалиме ещё до завтрака. Устраивает?
Таяра это устроило, и постепенно такие визиты вошли в привычку. Таяр покидал вечерний Иерусалим, в прохладных сумерках спускался вниз по Иудейской пустыне и прибывал в Иерихон вскоре после наступления темноты. Белл подавал ужин, а потом они допоздна сидели в виноградной беседке и разговаривали. Белл приветствовал компанию. И как Асаф и Юсеф и Халим до него попали под чары отшельника, так и Таяр предвкушал удовольствие от часов общения с Беллом в его оазисе у Мёртвого моря.
Анна не удивилась, что Таяр так подружился с Беллом. Она удивлялась только тому, что Таяр так долго тянул с возобновлением знакомства.
- Ты что, стеснялся? - весело спросила она.
Таяр улыбнулся.
- Я с детства стесняюсь святых. Просто неприлично врываться в жизнь человека, которого считают святым. Кроме того, этот отшельник живёт в Иерихоне, а в Иерихоне время течёт по-особенному. Уж на что стар Иерусалим, но Иерихон старше втрое!, ну кто может себе такое представить? В Иерихоне можно сказать "Доброе утро!" сегодня, и десять, и двадцать лет спустя повторять эти слова всё тому же соседу. Другими словами, время там, внизу, никуда не уходит. Белл говорит, что Абу Муса уверяет, что ему триста лет, и, возможно, так оно и есть. И урожай кукурузы в мае. Белл также говорит, что эфиоп Мозес думает, что живёт в эпоху царя Давида, и, возможно, это тоже правда. Чего ожидать в таком месте? Иерусалим существует вне времени, но как быть с местом, которое в три раза старше? Конечно это должен быть совершенно другой мир. Верно?
Анна рассмеялась. Её позабавили рассуждения Таяра, и ей приятно было услышать его описания Белла и дома в апельсиновой роще. Но как бы мягко Таяр позднее ни подходил к этой теме, Анна не была готова встретиться с Беллом. "Возможно, когда-нибудь", - неопределённо отвечала она, как всегда неохотно возвращаясь к прошлому.
Но в тот первый вечер у Белла, будучи приглашён остаться на ужин, Таяр не мог и представить что из этого выйдет. После того как Таяр согласился, Белл побрёл в крохотную кухню в задней части бунгало. Таяр углядел две газовые конфорки и предпочёл не думать о том, чем его будут потчевать.
Вечер пах жасмином. Таяр уселся на переднем крыльце в пахнущее Беллом кресло и царственно направил взор на апельсиновую рощу, воображая, что это его личный райский надел в загробном мире.
Время от времени из кухни доносится грохот. Что, чёрт возьми, отшельник подаст нежданному гостю? Чёрствый хлеб из прошлого месяца и каменный козий сыр из позапрошлого? Или увенчанную заплесневелым фиником жменю прошлогодних сухарей? с гарниром из мертвенно-зелёных перчиков сорта "рога Дьявола". А может быть вялую луковицу? которую отшельник - о! опять грохот - сейчас добыл в углу сусека и теперь деловито очищает от корней? Бог его знает, но это не имеет значения.
Таяра учили как выжить в пустыне, так что что бы ни предложил отшельник, Таяр был уверен, что справится. Первым делом в такой ситуации нужен чай (за неимением сойдёт и кипяток). После очищения и размягчения пищевода, внутрь пролетит даже горсть прошлогодней саранчи. Пророк Илия, рассказывают видевшие, когда Провидение и вороны предоставили ему такую пищу, расплылся в улыбке и изошёл слюной. "Улыбайся и глотай" - и тогда, и сейчас. Отшельники столь же известны односторонним вИдением иных миров, сколь, увы, и непритязательностью.
Но зато десерт в любом случае будет вкусным. Помимо саранчи, Бог создал манго, и факт этот неоспорим. В Иерихоне, оазисе фруктовых садов, десерт дарован свыше... Что-то отшельник затих.
Белл вышел на крыльцо и извинился за задержку. Не соблаговолит ли Таяр войти? Таяр решительно кивнул, уверенно поднялся и скакнул в гостиную, которая сейчас была столовой, а позже станет его спальней.
В дверях встречает мягкий свет свечей. Диспозиция такова: с голого дощатого стола на Таяра смотрит карри и пыхает паром рис, подкреплённые тут и там блестящими чашками соусов-чатни, манго для сладости и трёх сортов лимонами для растушёвывания оттенков вкуса. Две скамьи. Полы без ковров. На полках ряды зачитанных книг. Выше - неподвижно застыли охотники-гекконы.
- Мой бог, какой богатый стол!
- Лучшие карри Иерихона, - Белл доволен впечатлением. - А также единственные карри в Иерихоне. В прошлом они произрастали здесь, но потом секрет был утерян. Окопаться!
- Есть, саа! - и Таяр налёг на всё подряд, но в особенности - на чатни.
Он и не подозревал, что настолько оголодал; а и Белл от него не отставал.
- Восхитительно, - сказал Таяр между двумя чавками. - Но как могло случиться, что Иерихону стал известен карри?
- Должно быть, дело было так, - ответил Белл, добавляя риса на свою тарелку. - Скажем, две тысячи лет назад. Представь себе предприимчивого индийского купца, плывущего по древнему пути пряностей вдоль берегов Аравии и вверх по Красному морю. Он высаживается с корабля в Акабе и присоединяется к одному из верблюжьих караванов, идущих на север в Дамаск. Преодолевает пустыню, потом ещё пустыню, и ещё пустыню у Мёртвого моря. И вот однажды караван входит в Иерихон, торговец подымает глаза, оглядывается по сторонам и думает: "Омм! Это, похоже, самое то. Зачем идти дальше?"
Таяр рассмеялся:
- А, понятно. Конечно, в этом есть смысл. По крайней мере один-то человек действительно приехал сюда из Индии, нашёл это место по душе и решил остаться. Вам нравится представлять такие вещи?
- Да, и я делаю это постоянно. Представляю каким далёким, каким далёким был тогда Иерихон для человека из Индии. Гораздо дальше, чем Луна для нас. Это как отправиться в другую галактику, другой уголок неизвестной и невообразимой вселенной. И всё же он сидел здесь, этот путешественник; возможно, прямо здесь, где мы сейчас сидим.
Оазис всегда был маленьким, потому что мало воды. Всё здесь осталось неизменно.
Так какие же мысли заполняли его вечера?
- Вы будто лично знакомы с этим воображаемым путешественником, - сказал Таяр.
Белл улыбнулся.
- Это одно из преимуществ жизни в маленьком селении, которое к тому же является самым старым на Земле. Если вдуматься, то ясно, что на протяжении десяти тысяч лет Иерихона прямо здесь, где сейчас сидим мы, сиживали самые разные люди. Удивительно, чесслово...
***
Выслушав описание Таяром его первого карри-пиршества в доме в апельсиновой роще, Халим рассмеялся. Он тоже некогда наслаждался этими грандиозными карри;фестами, и помнил выдуманного Беллом индийского купца.
Так что Халим обрадовался, и его настроение улучшилось после рассказа Таяра о Белле. Но была и ещё одна сторона той встречи, о которой Таяр предпочёл не упоминать на конспиративной явке близ Бейрута: зловещее пророчество Белла о Халиме. Это случилось после ужина, когда Белл и Таяр сидели на заднем дворе в виноградной беседке и швыркали кофе.
Белл сам поднял тему Халима. За язык его никто не тянул, но он поразмыслил, и решил упомянуть о знакомстве. Зачем скрывать правду? это было бы "монастырское" мышление.
Таяр, со своей стороны, проявил чрезвычайное любопытство. Несколько раз за долгую историю операции "Стайер" он разговаривал с людьми, - европейцами и арабами, - которые знали Халима только как Халима. Но никогда с кем-то вроде Белла, чьё мнение Таяр считал особенно важным. Белл рассказывал о своей дружбе с Халимом, когда - более десяти лет тому назад - они вдвоём совершали долгие прогулки на рассвете и на закате.
- Человек с напряжённой внутренней жизнью, - сказал Белл. - Я понимаю, что как сириец он твой враг. Возможно, даже вдвойне, поскольку вы оба живёте в secret world, в мире теней. И я также понимаю, что ты можешь знать о нём гораздо больше, чем я, если он, - как я подозреваю, - тоже профессионал. Но насколько я помню, о мире теней можно только строить предположения, не так ли?
От Халима всегда есть что почерпнуть: всегда он взглянет с иной точки зрения и выскажет иное, непременно отличное от твоего, суждение... Ну, он тебе понравится. Он вдумчивый, с открытым сердцем. У него есть своё вИдение, и он никогда не обманывает себя. Он не наивен и не циничен, и всё же ... в конце концов он может себя потерять.
Внезапность этих слов поразила Таяра.
- С чего бы это?
- Не думаю, что он знает поражение так же хорошо, как ты, - отвечал Белл. - Что бы он ни делал, боюсь, однажды он почувствует, что этого недостаточно - в его собственных глазах. Он почувствует, что сам себя подвёл; возможно, свернул не туда. Эта мысль будет преследовать его, и в конце концов она может подтолкнуть его к краю. Я говорю "боюсь", потому что он хороший человек, и мне было бы жаль, если бы до этого дошло. Но ты понимаешь, что сейчас я говорю не о спецслужбах, не об арабах и израильтянах. Я имею в виду тайный мир другого сорта.
- Понимаю, - сказал Таяр. - Мир Иерихонского времени, как любит говорить ваш друг Абу Муса. Вижу, что вы беспокоитесь об этом Халиме, а ваши чувства к нему кажутся мне - как бы это?.. - специфическими. Почему вы так к нему относитесь?
Белл надолго задумался.
- Я не могу указать на что-то одно, - сказал он наконец. - Так бывает в разведке: собираешь на человека досье и, чем глубже копаешь, тем больше понимаешь что все твои информаторы описывают разных людей. Странно, но Халим напоминает мне Стерна.
Внезапно Белл рассмеялся, снова напугав Таяра.
- Чего это вы?
- Иерихонский бриз в голове, - сказал Белл. - Я собирался последовать примеру Абу Мусы и сказать... А давай, я расскажу тебе сказку? Слушай. Одним из мест, где мы с Халимом обычно гуляли на закате, был дворец Омейядов на окраине города. На самом деле, мы конечно ходили туда до заката, при свете. Ты, естественно, знаешь про эти руины. Нашей целью была мозаика. Ты, конечно, о ней тоже знаешь...
Таяр кивнул.
Из внутреннего декора дворца уцелел только один элемент, но зато вековые пески сохранили его в целости и сохранили его цвета. Это сокровище представляет собой мозаичный подиум, полихромная мозаика аркой закругляется поверху, как бы являя собой портал с небес на землю, ворота в мир.
На мозаике изображено гранатовое дерево как Древо Жизни (гранат есть древний символ плодородия). Пятнадцать налитых плодов. С одной стороны дерева две стройные газели пасутся с поднятыми головами, питаясь его листьями, а с другой стороны ствола третья газель поймана львом. Он только что приземлился на её спину и пролил первую кровь. Мозаику обрамляет узор из цветов граната. Светло- и тёмно-зелёные цвета дерева, корично-песочный окрас животных; линии потрясающе изящны, одновременно и реалистичны, и стилизованы.
Это была самая красивая мозаика, которую когда-либо видел Таяр. Безмятежность раскидистого дерева, всеохватывающего своим величественным размахом, и резкий контраст сцен под ним: две кормящиеся газели с одной стороны, терзающий добычу лев с другой. Пасторальная идиллия, не чующая опасности в вечных ритмах природы, и противоположные крайности торжества грубой силы и последнего испуга.
Сильное Древо Жизни укрывает всё.
- Мозаика очаровала Халима, - сказал Белл. - Мы садились там и любовались ею, и скоро его воображение отправлялось блуждать туда-сюда по известной истории, обращаясь то к древним, то к современным народам, что разворачивали свои знамена и отправлялись на поиски Эдемского сада и попадали в Иерихон. Египтяне и ассирийцы и вавилоняне и персы, греки и римляне и византийцы и арабы, крестоносцы и мамелюки и турки, первым израильтянам и нынешним евреям, и многие другие менее памятные племена, чьи потуги пропали втуне, чьи империи так и не родились. Да, мозаика завораживала Халима и вызывала в нём перемену настроения, будила массу эмоций и воспоминаний. Я же всегда находил в ней покой; совсем не так, как Халим. Мозаика каждый раз брала его за-душу. И всё же он стремился вернуться туда, и мы делали это много, много раз.
Белл замолчал, но и Таяр молчал, выжидая. Может быть, было что-то ещё?
- Я как-то спросил его, что его беспокоит в этой мозаике, - наконец сказал Белл. - Он сказал мне, но его ответ был слишком кратким. Вполне возможно, что он и сам не до конца понимал это.
- Что он сказал? - спросил Таяр.
- Сказал, что его нервирует взгляд льва. Не свирепость, а неотвратимость.