Ночной сон
Жизнь человека делится на пять чётко выделяемых фаз.
Квартет бодрствований:
Работа
Переходы
Дом
Прием пищи
И ночной сон!
Начнём с ночного сна, как с самого важного организатора всей дневной жизни.
Почему я не нарисовал сразу расстановку мебели в нашей комнате?
А потому что там абсолютно ничего нельзя нарисовать.
На нашей иллюстрации сегодня мы видим сразу две ширмы.
На самом деле их бывало и по три!
Как разместить в одной комнате на сон семь человек минимум?
Когда родится Серёжа (21-ое, октябрь 1955 – день в день с нашим губернатором Н.В. Комаровой!!) нас в комнате станет восемь.
Потом мама отправит Алексея Яковлевича, а Катя смилостивится и заберёт Мишу! В 1958-ом эстонке Зенте, «уплотнённой» к нам в 1940-ом выделят комнатку в старом доме на Розы Люксембург. Мы первое время будем часто ходить к ней в гости, но когда Рона умрёт визиты станут раз в два-три месяца, а когда она – уже восьмидесятилетняя в первый раз выйдет замуж, практически прекратятся. С мужем Зента проживёт в счастливом браке десять лет! Это одна из самых потрясающих Женщин в моей жизни!
Ведь она была на четыре года старше моего отца (1911) и на семь лет младше моей бабушки (1899). Когда она вселилась к нам ей был сорок один год! Вместе они прожили всю войну и почти два послевоенных десятилетия. Именно зная Зенту я всегда смотрел на эстонцев как на умнейших, образованнейших, интеллигентнейших, скромнейших, выдержаннейших людей. Её место было в противоположном от меня углу комнаты. Там она спала всегда.
Бабушкина кушетка стояла в третьем углу, параллельно с Зентиной.
Моего милого папочку роняли за ширму около моей кушеточки. Миша спал строго около бабушкиного окошка.
Окна я делил просто. Ронино – это окно, на котором она кормила голубей. А бабушкино окно было близко к углу, где спала бабушка.
Роночка спала в зависимости от ситуации с обеденным столом то там, то сям. Платьевого шкафа не было. Сундук наш стоял в кладовке. Под кушетками и раскладушками располагались старые фибровые чемоданы – у каждого со своим бельём. Костюм Миши висел на спинке его стула. Верхняя одежда висела в четвёртом углу комнаты на двух подставках.
Спатки ложились строго в десять. В комнате было радио и оно играло до десяти и включалось утром в половине восьмого.
Это был ночной режим спортивного общежития.
Миша храпел.
Бабушка храпела.
Папа храпел.
Зента покрапывала.
Когда днём обстановка рассасывалась, Рона убиралась в комнате и страшно ругалась.
Ругалась она на непонятном мне тогда языке.
Причем весьма и весьма разнообразно.
Я слушал это как музыку и весело смеялся.
Она, глядя на меня, начинала сначала смеяться, потом садилась и плакала, потом снова смеялась.
Когда родился Серёжа, он дал "про" всем!
Нейтральных не было. И первым комнату навсегда прокинул отец орущего новобранца.
Вскоре испарился Миша.
И как то понемногу мы с Роной стали привыкать к новой обстановке.
Когда Зента переселится, её угол на постоянной основе займёт Серёжа.
Когда Роны не стало, а мама постоянно выезжала в командировки, то в Чечню, то в Краснодарский край, то в Новоалексеевку, в Слюдорудник, в Светлый, в Арти, мы с Серёжей постепенно привыкли жить и спать в комнате с бабушкой.
У нас с братом сон был крепкий и храпа мы почти не слышали.
Дом
В комнате имелось еще три объекта «малой архитектуры», а конкретно две этажерочки с Рониными раскладками и бабушкина швейная ножная машинка «Зингер».
Ронины раскладки включали в себя три коллекции мраморных и фарфоровых слоников, коробочки с нитками, иголками, пяльцами и с разнообразными вышивками.
Бабушка ежевечерне раскладывала свой «Зингер», включала на неё настольную лампу и начинала что-нибудь обязательно шить.
Иногда днями бабушка куда-то исчезала из дома. Но не в магазин, не на рынок. И только много лет после я понял, что она ходила к кому-то за заказами, и возвращалась, сдав одну порцию шитья и получив другую. Видимо там она и общалась с заказчиками. Но никогда я не слышал от неё ни одного слова на сей счёт. Её шитьё было для меня Вселенской загадкой, тайной тайн.
Рона занималась непрерывно поддержанием чистоты в комнате. Именно в комнате. Никогда я не видел её убирающей в коридоре.
Мама там четко отводила нашу очередь по промывкам полов. Когда не было мамы, это делала бабушка. Рону словно не подпускали к уборкам вне комнаты.
А вот внутри комнаты убирала только она.
Непрерывно, что-нибудь протирала, смачивала тряпочку в мыльной воде в тазике и вновь - и вновь устраняла малейшие признаки пыли.
Её девиз был такой: «Ни пылинки! Ни соринки!»
Каждого в своих коллекциях слоника она самым тщательным образом протирала и торжественно ставила на своё место на этажерочке. Это был священный ритуал и никто даже и в мыслях не имел хотя бы в шутку переставить или даже чуть чуть подвинуть её сокровища! Когда наступала пауза в приборке, Рона доставала свои картонные оклеенные тканью коробочки и извлекала из них своё сокровище: нитки мулине, пяльцы, иголки, с самой нижней полки альбом с картинками, по которым она вышивала рисунки. Она научила меня этому искусству вышивать и много лет у меня хранились вышитая мною самолично роскошная роза, матросик и бабочка. Даже в Киев, вместе с локоном Роны я сумел доставить остатки былой роскоши. Это случилось уже после смерти моей мамы в самом конце 2005-го года. Там, на Кондратюка я всё это навсегда и оставил. Дочуркам на память о папе и его волшебной тёте Роне.
Приготовление пищи
Сколько себя помню. Бабушка непрерывно что-нибудь готовила.
С самого утра мы с Роной отправлялись на городской рынок за продуктами. Каждый раз это был конкретно указанный бабушкой продукт, один, максимум два. Мы спускались к реке, пересекали её по деревянному выгнутому к небу дугой мосту с высоко приподнятыми тротуарами и широкой проезжей серединой. Этот деревянный мост был подлинным чудом отечественного мостостроения. Под ним я любил играть, по нему я ежедневно ходил в школу и обратно. Это был МОЙ МОСТ! Только в конце девяностых я узнал от мамы, что в том ручье, который впадал в Исеть справа от этого моста ещё до войны вовсю мыли золото!
Прямо под Дендрарием в центре города располагалась золотоносная жила! И подземный ручей выносил из неё золотые крупицы! Но пока я рос, я об этом ничего не знал, и ручей был просто привычным элементом декора.
За ручьём мы шли по дугообразной аллее вдоль забора городского Дендрария до его Восточных ворот, за которыми сразу под углом девяносто градусов начиналась улица Радищева! И по ней мы медленно поднимались вверх, вверх, вверх, ибо город расположен на холмах, и Радищева располагается на склоне одного из них. Рынок располагался в одном квартале от улицы Московской между Радищева и лишь чуть-чуть не доходя до Малышева.
При этом мы миновали Северо-Западные ворота Дендрария – а при мне они практически никогда не открывались, как и Юго-Западные, что обращены к стадиону «Юность». Далее пересекая Улицу Восьмое Марта мы шли мимо уникального углового старинного купеческого дома, в котором через сорок лет я пообщаюсь с Александрой Костенюк, самой юной девочкой гроссмейстером, потом уже и чемпионкой мира, и лидером нашей сборной по шахматам на многих крупнейших соревнованиях. Далее мы минуем похоронное бюро, с другой стороны улицы меховую фабрику, где шкуры баранов превращают в «шкуры леопардов» и шьют шубки и тулупчики. В одном из них, подаренном мне школой, я уже после смерти Роны превращусь в «маленького барашка» в сценке Марины Мараевой. И зал, и весь мой класс укатится со смеху при виде этого чудовища стрекозла на верёвочке. А пока мы медленно с остановками – у Роны больное сердце - ползём к Центральному городскому рынку. Это сегодня все трамваи именно по Радищева поднимаются к Московской, и уже по ней спускаются по двум направлениям, хотя это натуральный трамвайный перекрёсток! А тогда трамвай ехал по рельсам по Восьмое Марта до проспекта Ленина мимо магазина «Светлана», что встроен был в угол Городской Администрации, а Радищева была тиха, чиста и пустынна.
Между прочим именно эту улицу знает натурально вся страна, весь Советский Союз, всё прогрессивное человечество.
Архитектор Бутусов может и не знать, но мой Ильюшка именно про неё написал эти строки:
«Видишь, там на горе
Возвышается крест!
Под ним десяток солдат!»
Стоя около Северо-Западных ворот Дендрария и даже ниже, вы увидите Крест над Часовней в городской тюрьме. Поверьте мне на слово, там всегда крутится крутой десяток солдат охраны.
Но мы идём с Роночкой в 1957-ом году. И Ильюшка даже ещё и не родился! Хотя моя мама уже вовсю дружит со Светкой Зворской – ведь они вместе учатся на геофизиков в одной группе Горного института. И мама как раз решает отбиться от восхищенных взглядов красавца Валеры со старшего курса и переключить его внимание на свою лучшую подружку!
Именно так начинается история самой крутой группы «Наутилус Помпилиус», а Валера потом ещё много-много лет будет всесторонне поддерживать любимую Ларочку (её искренне любил весь курс!, только вот с Эдиком Росселем она собачилась в комитете комсомола постоянно, но всё исключительно по делу) и моё первое место работы не без его участия будет именно геофизическая группа глубочайшей сейсморазведки в городе Арти!
А пока я иду рядом со святой мученицей, которая так любит водить меня на разрушенное кладбище одного женского монастыря и к стенам очищенного от женщин было другого женского же монастыря и я только предчувствую будущее. Оно врывается в меня такой тугой болью-тоской, таким ноющим и высасывающим всю душу воспоминанием о том, что ещё не пришло, что нет ни сил, ни слов, ни мелодии. Но я уже знаю: это будут песни! Величайшие песни мира! Фантастические по силе слова! Невероятные по глубине и мощи мелодии. Ну вот и поворот к главному входу на рынок!
Потом много лет спустя я признаюсь сам себе: вот они тут всё вопят, что «мы идём к рынку» а мы с Роной только и делали, что всё шли и шли к рынку!
И там искали картошку по десять копеек, когда народ бодро предлагал за пятнадцать копеек, и за двадцать, и за двадцать пять!
Но Роночка торговалась и наконец мы могли купить эти три килограмма картошки и пучок зелени.
И нам предстоял долгий-долгий спуск к реке, а потом переход моего моста и короткий сто пятидесятиметровый крутой подъём по мощёнке улицы Карла Маркса, бывшей ранее всё-таки Крестовоздвиженской!