На следующее утро у меня была запланирована встреча с одним из самых любимых мест моего детства. Это Таловка, небольшой поселок на берегу небольшой речушки. Речушка тоже называлась Таловкой, вытекала она из «мокрого» болота, протекала по низине между двух увалов. Она была глубиной до полутора метров и шириной до 4-5 метров с берегами, заросшими вербой и тальником. Вода была чистой и прохладной благодаря многочисленным родникам, на глади небольших заливчиков росли желтые лилии. Под широкими листьями лилий стояли в жаркое время караси. Кроме карасей водились щуки, гальяны, пескари, а в глубоких и прохладных местах налимы. Речушка протекала четко на юг, впадала в речку Карасульку, а последняя - в полноводную некогда реку Ишим. На восточном лесистом берегу, где Таловка делала петлю, на небольшом мысу был построен поселок – подсобное хозяйство ОРСа (отдел рабочего снабжения) Ишимского отделения Омской железной дороги. В военное время хозяйство обеспечивало продуктами столовые, больницы, детские сады железнодорожников. Хозяйство имело стадо коров и молочную ферму, с десяток лошадей, маслобойку, кузницу. Была овощеводческая бригада, которая выращивала картофель, капусту, морковь, турнепс и другие овощи. Высевали несколько гектаров пшеницы, овса, гороха, рыжика и других зерновых, которые шли на корм скоту, а из рыжика делали масло. Поселок состоял из двух общежитий, двух жилых домов, сараев, кузницы, маслобойки, а так же хранилища сельхозтехники, конюшни, скотного двора и других мелких построек.
Отец стал директором хозяйства летом 1947 года по приезду в Ишим из Приморья. Что послужило выбором этой должности, не знаю. Видимо он решил, что опыт работы во время войны в сельском районе ему более близок в профессиональном плане.
Осенью мы с мамой, младшей сестрой и бабушкой приехали в Ишим. Семья разместилась в доме отцовской сестры. Меня мама определила в школу, а уже в ближайшее воскресение мы с отцом поехали в Таловку. Ехали в легкой повозке с плетеным кузовом, запряженной молодым жеребцом Орликом. Погода была пасмурной, но дождя не было. Я не буду описывать наш маршрут, поселок располагался примерно в 10 километрах от станции. Урожай был убран, и поля имели, как и поселок, унылый, мрачный вид Мы приехали в первой половине дня. Осень уже вступила в свои права. Деревья стояли голые, только на некоторых березках оставалось немного желтых листьев. Трава пожухла, вода в речушке была темная, между кочками ржавая. И только на полянках зеленел лист земляничника. Убогие, унылые, темные постройки, грязь и навоз у скотного двора встретили нас при первом посещении Таловки. На подсобном хозяйстве жило несколько семей, были и дети. Все были младше меня, и только Сенька Крюков – сын кузнеца был моим ровесником. Мы потом подружились, и наша дружба длилась четыре года, до нашего отъезда из Таловки. Все местные ребята учились в начальной школе железнодорожного разъезда, в трех километрах от поселка. Это было первое знакомство с Таловкой.
К новому году отец перевез семью на подсобное хозяйство, оборудовав для жилья маленькую комнатушку в семейном общежитии. Я остался на квартире у сестры отца. Занятия в пятых классах начинались в 17 часов и заканчивались в 10-11 часов вечера, так что я просто не состоянии был посещать школу, живя с родителями. Это было не лучшее время в моей мальчишеской жизни. Каждую субботу за мной присылали лошадь, зимой запряженную в сани, а весной в легкую повозку, и я после школы ехал домой, приезжая уже за полночь. Зимой этого года я впервые взял в руки охотничье ружье и сделал первый выстрел. Отец вручил мне аккуратную легкую берданку 28 калибра, научил правилам обращения с оружием и мерам безопасности при охоте, научил снаряжать патроны, лить дробь, рассказал и обучил основам охоты на водоплавающую и боровую дичь. Это был мой объект охоты. Ранней весной в первый год своего директорства, отец с рабочими построили плотину на речушке. Весной вода заполнила большой котлован, образовав хороший пруд. А так как в речушке водились караси, щуки и всякая мелочь, то уже в первый год появилось достаточно рыбы. Я ставил, выходя на лодке, в заливах 15-метровую сетку-«путанку» и всегда был с уловом. Но главным моим увлечением была охота. В пятом классе на майские праздники я подстрелил первую в своей жизни утку. Это был селезень кряквы, и подстрелил я его влет. Для меня это событие стало праздником. Отец разделял со мной мою радость. С тех пор я весной и осенью, когда охота была разрешена, скитался по ближайшим болотам и пойме нашей речки Таловки. Вспоминаю случай. Шло лето, а я все лазил по Моховому болоту и в пойме Таловки в поисках дичи. Отец предупреждал: «Юра, птица села на гнездо, охота запрещена». А я продолжал лазить по болоту. Как-то на берегу болота на меня налетел чибис. Он крутился возле меня в нескольких шагах, кричал и всеми силами старался отвести меня от места, где я стоял. Но я выстрелил. Это было убийство, а не охота. Я поднял кулика. Он был легок и горяч. Самка сидела на гнезде. Отец посмотрел на мою добычу. «Вот ты убил мать и 14 будущих птенцов», – покачал головой и отошел. Мне было стыдно и жалко кулика до слез. Я совершил преступление. Это была наука на всю жизнь, помню об этом до сих пор.
В летнее время до августа месяца, пока была закрыта охота, я ловил карасей. И когда пришло время учебы и я оказался оторванным от своих любимых мест и занятий, учеба для меня стала невыносимой. Я стал жить на квартире в семье начальника ОРСа Чернышева Даниила Ивановича и его жены тети Дуси, окруженный вниманием и заботой, и с нетерпением ждал субботы, чтобы приехать в Таловку и в воскресный день с ружьем посетить знакомые места. Мне опостылела школа, я стал убегать с уроков, особенно с ненавистного мне немецкого языка. И только мамино вмешательство, когда она, придя в школу, узнала, что ее сын в первую четверть нахватал по нескольким предметам двоек, вернуло меня в реальную обстановку. Я взялся за учебу и к концу второй четверти исправил все свои двойки.
Седьмой класс я оканчивал в Чернышевке, куда летом мы приехали с мамой и сестрой к деду и вынуждены были остаться там на зимний период по семейным обстоятельствам. А в 8 класс я опять пошел в свою прежнюю школу, в свой класс, к своим друзьям, где все было близким и знакомым.
Весной 1951 года отец перешел на работу в город комендантом, а затем начальником отдела кадров на строительство нового элеватора и перевез семью в город. Так прервалась моя связь с любимой для меня речушкой, охотой, рыбалкой. Несколько раз я приходил к своим друзьям в Таловку, но через год все мои друзья с родителями разъехались из поселка. И моя связь с Таловкой окончательно прервалась. Я рыбачил на реке Ишиме удочкой с Валей Щетковым, ставил в старицах корчажки на карасей, но это была уже другая рыбалка, а охота прекратилась совсем. Но память о чудесном месте, о маленькой речушке, о первой охоте, о рыбалке я сохранил на всю жизнь. Это были память и тоска по чудесному времени, ностальгия по прошлому, счастливому, беззаботному времени. И я ждал встречи с детством и дорогими для меня местами. Я шел на свидание с Таловкой.
Сегодня 12 июля, воскресенье, на этот день я спланировал поездку в Таловку. Женя, племянник Шуры Овчаренко, моей школьной подруги, у которой я остановился в Ишиме, вывез меня окольными путями на железнодорожный разъезд № 38, сейчас он называется Таловкой. Недалеко от разъезда переехали вброд небольшой ручей, проехали переезд, и дорога нас вывела на большую поляну. Я хорошо помню это место. Здесь на разъезде ежегодно ишимские железнодорожники отмечали свой профессиональный праздник, который приходился на первое воскресенье августа. Праздновали с размахом. Накануне у опушки леса устанавливались деревянные павильоны, столы, навесы, торговые палатки, эстрадная площадка и другие вспомогательные постройки. Торговые предприятия города и станции завозили продукты, соки, напитки и всякую снедь. Походные кухни были готовы варить и жарить все, что душа пожелает. К утру все выкладывалось на прилавки в готовности принять первых участников праздника. Для доставки жителей был задействован пассажирский поезд, состоящий из нескольких старых вагонов с небольшим паровозом типа «ЭМ». По расписанию этот поезд с раннего утра курсировал от станции Ишим до разъезда. А утром весь свободный от работы люд следовал на разъезд. Высаживались на разъезде, шли через поляну к месту празднования. А там вовсю шла торговля. Дымились кухни, местный пивоваренный завод торговал разливным пивом, кстати, очень качественным, молокозавод отличным мороженым и брынзой, а хлебозавод разнообразной выпечкой, которой всегда славились сибиряки. Народ располагался компаниями, семьями, соседями, паровозными бригадами. Кто за столами, кто расстилал скатерти на траве. Начинался праздник, звучала музыка из передвижного радиоузла. По поляне бегала детвора, старшие ребята держались своими компаниями. К середине дня начинались выступления местных художественных коллективов. Было весело. Поезд курсировал через каждые 40-45 минут, высадив приехавших, забирал желающих уехать домой и так в течение всего дня. В каждом вагоне был проводник и милиционер, они следили за порядком и не допускали нарушений дисциплины, следили за соблюдением мер безопасностями. Я три раза был участником этого праздника и ни разу не слышал, чтобы произошел несчастный случай, что кто-то получил увечье. А ведь была масса народа, к тому же выпившего. Были небольшие разборки, но они пресекались дружинниками и милицией. Все это я вспомнил, проходя поляну, знакомую и незнакомую, заросшую кустарником и молодыми деревцами.
Женю я отпустил, прошел поляну, обошел несколько дачных участков и прошел к лесу. В этом месте раньше начиналась гужевая дорога, по которой детвора из подсобного хозяйства ходила в начальную школу на разъезде. За последним дачным участком началась лесная дорога, по ней когда-то проезжали машинами, дорога шла в лес, в нужном для меня направлении. Там, на севере в трех километрах был мой поселок. Я шел по дороге, вокруг по обе стороны дороги смешанный лес, в основном березы и сосны. Раньше его не было, а сейчас за полсотни лет он вымахал высотой до двадцати метров, с подлеском из кустарника и высокой травы. Красивое место. Погода не жаркая, небо покрыто легкой дымкой, северный ветерок проникает сквозь чащу. Иду легко. Я в маскировочной куртке и кедах. Дорога стала забирать влево, я прошел с полсотни метров, понял, что мне не по пути, и вернулся к развилке, которую не заметил. От развилки прямо шла заросшая тропа, и я пошел по ней. Иду вроде правильно, параллельно речушке, уже по моим расчетам должен окончиться лес, но просвета не вижу. Появились комары, как будто к дождю, хотя по прогнозу дождь не обещали. Наконец, появился просвет, и я оказался на краю засеянного овсом поля. Дальше никакой дороги, ни тропки. В километре автотрасса, она идет с запада на восток, через Тюмень на Омск вдоль железной дороги, трасса союзного значения. Двигаюсь к ней вдоль края леса и овсяного поля. Идти тяжело, так как поле распахано крупными глыбами, а лес с густым колючим подлеском. Наконец, я вышел на автостраду. Прошел вправо к мосту, это мост через Таловку. Под мостом увидел маленький ручеек, и удивился, неужели это моя речушка?
Раньше через прозрачный слой воды хорошо просматривалось песчаное дно переката, а на нем лежали стайки небольших пескарей. Сейчас вода чуть сочится по узкому руслу. Возвратился метров на 30-40 назад, там съезд с автострады в сторону моего поселка. Грунтовая дорога хорошо укатана тяжелой техникой. Иду по ней, скоро откроется поселок. Идти легко, северный ветерок несет прохладу. Почувствовал запах химии. Сначала подумал, что обрабатывают или поля, или ферму, но потом запах потянул справа, и я понял, что это не от поселка. Иду по невысокому косогору, правому берегу речушки, по левому берегу березовый лес. Много лет назад там был невысокий березняк, сейчас стоят высокие березы. Там, где должна протекать речушка, заросли тальника и кусты вербы, не видно ни одного зеркала воды, ни одного маленького плеса. Обычно в таких небольших заливчиках в жаркие, душные дни караси поднимались на поверхность подышать воздухом, и тогда казалось, что капает крупный редкий дождь. Иногда выплывали утята из зарослей травы, мелькнут и опять скроются. Но ничего подобного сейчас нет, как нет и воды. Вот и появилась плотина, она заросла высокими вербами. Это даже не плотина, а цементная эстакада, внизу через небольшой желоб течет ручеек. А там, где должен быть широкий плес пруда, площадка в виде неглубокой впадины, заросшая травой и мелким кустарником. Там на другом берегу, где был поселок с домами и служебными постройками, стоит старый полуразрушенный дом и какие-то сараюшки. Людей нет, поселка нет, речки нет, нет и большого пруда, все разрушено, все оказалось никому не нужным. Я вышел на плотину. Через дамбу проложена дорога из мощных цементных плит. Она поднимается от дамбы на увал. В мое время это была грунтовая дорога, сейчас она одета в цемент, по обе стороны дороги высокие березы. Я перешел дорогу и вышел на площадку, где когда-то был пруд. Неужели он так изменился, когда спустили воду? Площадка укатана, видимо, катком, настолько плотный грунт и еще видны следы мощных колес тяжелых самосвалов. Цементная дорога здесь же и заканчивается. И я соображаю, что пруд и всю речушку, со всеми заливчиками, плесами, карасями, щурятами и гальянами, родниками, желтыми лилиями и камышами завалили землей, какими-то строительными отходами и мусором, сровняли с берегами и утрамбовали катками. А тот маленький ручеек, который видел я под мостом, так это она, моя светлая чистая речушка, заваленная многотонной массой мусора и земли по воле человека-варвара, пробила себе путь и вышла из мрачного подземелья. Что же у нас на Руси за сволочи встречаются? Всю природу испохабили, и никто не несет ответственности за издевательства над ней. Ведь это не прораб принимал решение уничтожить чистую, лесную речушку и зарыбленный пруд, завалив ее мусором и строительными отходами. Решение было принято на более высоком городском, уровне. Я перешел плотину и подошел к старому, единственному оставшемуся дому. Это был когда-то жилой четырехквартирный дом, построенный после нашего отъезда из поселка. Дверь закрыта на старый замок, у дверей старый самодельный стол. На столе несколько пробок от пива и остатки соли, Очевидно, случайные прохожие или грибники здесь отдыхали. Небольшой дворик зарос высокой крапивой и лопухом. От стола идет заросшая мелкой травой тропинка, ведет в сторону засыпанного пруда. Пошел по тропинке, навстречу вышла черная кошка, сказала: «Мяу». Я почесал ее за ухом: «Как же ты живешь здесь одна?» – подумалось. Несколько шагов и тропинка уткнулась в маленькое озерцо, метра 1,5-2 в диаметре, глубиной 30-40 сантиметров. Вот и все, что осталось от пруда. На маленьком водоеме даже росло несколько желтых лилий. Широкие листья закрывали половину озерца. Из него вытекал ручеек, который и пробил русло к мосту. Сможет ли речушка через много-много лет пробить настоящее русло? Я вернулся к скамейке. Сел, передо мной засыпанный пруд, дальше распаханное поле, не засеянное, лес, а дальше небольшое болото, куда мы с Сенькой – моим другом ходили на охоту, а левее было гороховое поле, где рядом с ним на деревьях всегда сидели дикие голуби. Но мы на них не охотились. К этому полю от старой плотины вела грунтовая дорога. По обе стороны дороги поля, засеянные пшеницей и овсом. А в полях всю ночь пели перепелки. Это были чудесные звуки: «пить-пора, пить-пора, пить-пора…» Я ни разу не выстрелил по перепелке. Это было бы кощунством. За всю свою охотничью жизнь я не застрелил ни одну перепелку. Даже если стрелял, то мазал, как будто специально. А потом совсем перестал ходить на перепелиную охоту.
Сейчас в наше время в окрестностях Севастополя на мысе Фиолент, где осенью собираются с европейской части страны стаи перепелок, чтобы перелететь через Черное море на зимовку в Турцию и ждут благоприятной для перелета погоды, на участок в несколько гектаров приезжают и приходят несколько десятков охотников с десятками охотничьих собак и каждый день бьют эту маленькую птичку десятками и некуда ей бедной скрыться с этого пятачка. Впереди море. А егеря за дополнительную плату еще и ставят электропищалки, имитирующие крики перепелки, для приманки. Куда уже приманивать? И идет уничтожение этой маленькой русской птички.
И мне вспоминается война, когда так же уничтожили немцы 60 тысяч наших солдат на этих же мысах Фиолент и Херсонес, безоружных и беспомощных, брошенных высшим командованием. И некуда было им деться, впереди только пустынное море.
Как часто я вспоминал и много лет держал в памяти мой поселок, речку, окрестные поля, болота. Это была моя вотчина. Я вспоминал об этом чудесном уголке природы, где прошли лучшие четыре года мальчишеской жизни, вольницы, где я, благодаря отцу, впервые взял в руки охотничье ружье, сделал первый выстрел, моим первым охотничьим трофеем стал кряковый селезень, которого я подстрелил влет. Там на речушке, в ее заливчиках и плесах я на лодке ставил вентери и сетку-путанку и ловил карасей и щучек. Это был грибной рай и край луговой дикой клубники. Это была свобода. Но была и работа на полях хозяйства. Все мальчишки работали коневодами при прополке картофеля и других овощей, при сенокосах свозили копны к месту скирдования, выводили коней в ночное. У меня с окрестностями Таловки ассоциировались стихи А.С. Пушкина. Например, его «Осень»:
«Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает,
Журча, еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл…»
Я вспоминаю эти строчки и мысленно представляю поселок, окрестные березы с оставшимися редкими желтыми листьями, журчание воды у плотины, застывший пруд. Все, как у Пушкина. Или стихотворение «Зимнее утро»:
«Под голубыми небесами
Великолепными коврами
Блестя на солнце, снег лежит.
Прозрачный лес один чернеет
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит…»
И я вижу эту картину: снежную дорогу, идущую к сосновому бору и зеленую сосну под шапкой снега, справа снежную равнину, а слева журчит моя речушка. Все как у Александра Сергеевича. Как–то давно, я увидел картину А. Степанова «Журавли летят». У меня замерло сердце: как будто я оказался сам среди кучки деревенских ребятишек на небольшом пригорке ранней весной. Только сошел снег, и нет зелени. Ребята смотрят вслед небольшой стае журавлей, прилетевшей издалека. Журавли летят тяжело, низко над убогими избами и сараями. И когда я вспоминаю эту картину, мне становится грустно и больно, как будто провожаю я свою молодость и прожитую жизнь.
«Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть
Вид угрюмых людей, вид печальной земли
О, как больно душе, как мне хочется плакать
Перестаньте рыдать надо мной журавли!»
(«Осенние журавли», Александр Бестужев)
Так и мы, ребята из поселка, так же встречали весной и провожали осенью пролетную птицу. С нашего увала на многие километры вокруг были видны степные просторы и стаи пролетных птиц в небе. Особенно много летело казарок. Это небольшой темно-серый полярный гусь. Стаи этого гуся не выдерживали строя, неровными растянутыми по горизонту линиями они шли на большой высоте. И почти никто из местных охотников не видел отдыхающей стаи казарок в нашей местности. Утки и кулики прилетали незаметно. Вечером их не было, а утром кулики уже бегают по песчаному берегу, а небольшие стайки уток плещутся под берегом. Однажды утром в середине мая я шел со своей берданкой вверх по течению речушки. Шел по невысокому берегу в нескольких метрах от воды. Стояла тихая погода, солнце в небольшой дымке. Я посматривал на речку, дичи не было, а впереди, где из болота вытекала речушка, в зарослях тальника надрывно крякала утка. Покой, и только трель жаворонков и шум полноводной речки создавали звуковой фон. Я немного отвлекся и когда поднял голову, увидел чуть впереди над речкой трех громадных белых птиц. Они летели навстречу мне, летели очень низко над водой и были метрах в двадцати от меня. Лебеди! Я замер. Они летели друг за другом, спокойно, не обращая внимания на меня – маленького человечка, видимо, и за человека меня не считая. Я видел черные бусинки глаз, прижатые к туловищу черные лапы, мощные крылья. Глупые птицы! У маленького человечка на плече была не игрушечная, а самая что ни есть настоящая, заряженная третьим номером дроби охотничья берданка, на 50 метров сбивающая крякового селезня. И уж точно, я бы не промахнулся. Но настолько близко были эти красивые птицы, настолько величественный и спокойный был их полет, что у меня даже мысли не мелькнуло вскинуть ружье. И еще отцовское «табу» на птиц из «Красной книги». Я стоял, провожая взглядом, полет маленькой стаи больших, красивых птиц. Они летели на юг. Минута, и они скрылись из виду. Прошло с тех пор около 70 лет, а случай остался в памяти на всю жизнь.
Я вспоминал свою Таловку и многие случаи из своей мальчишеской жизни и в курсантские годы в Ленинграде, вспоминал, когда служил на севере, на Дальнем востоке, в дальних походах боевой службы в Средиземном море, вспоминал три года, будучи, военным советником в воюющей Эфиопии. Я мечтал, как приеду в эти места моего детства, как все это увижу.
У меня была мысль: на небольшой косе, в двадцати метрах от сараев развести костер и остаться на ночь. Посмотреть на закат, послушать писки куликов и кряканье утки-матери, выведшей свой выводок на плес, крики перепелов, ночные звуки, всплески рыбы, почувствовать свежесть раннего утра и увидеть первые лучи солнца. Да, у меня была такая мысль, если бы оставался пруд и речка, хоть что-то от старого поселка, от всего того, что держалось в памяти. Я мог бы прийти сюда на следующий день и воплотить свою мечту.
Я понимал, что многое изменилось за долгое время моего отсутствия, но я и представить не мог, что можно сделать с чудесным уголком природы, как можно было все уничтожить. Уничтожили меня, мою память, то, что для меня было святым. Я сидел, смотрел на то, что осталось, а в горле стоял ком и давило сердце, и хотелось взвыть от отчаяния и безысходности. И мысль: я больше сюда не вернусь, больше никогда не увижу прошлое. Прошлые воспоминания уйдут, их заслонит реально увиденное настоящее.
«Жаль, замолкли вчера соловьи.
Но за городом нашем, в просторе,
Где березы взвивают в зенит,
Поседевший, как будто, от горя,
Есть один, что звенит, и звенит, и звенит…» …бедный соловушка…
Солнце в зените. Надо было возвращаться. Я поднялся со скамейки, еще раз окинул взглядом окрестности, ставшие для меня теперь чужими и незнакомыми, и пошел к дороге. Больше я сюда никогда не вернусь. Я это повторял, как заклинание. Вышел на дорогу, что вела от плотины на увал, стал подниматься. Раньше она была грунтовая, шла от поселка на увал, а дальше около Мохового болота к станции. Я решил пройти по ней, идти через разъезд по целине, по которой шел утром, не хотел. Вскоре показались крыши каких-то зданий и краны. Я вышел на увал. Передо мной у края дороги стояла громадная цистерна с тягачом. От цистерны шел резкий запах какого-то химического раствора, типа креозола. Дальше высокий кирпичный забор, по верху забора протянута проволочная защитная спираль. За оградой три или четыре двухэтажных здания. Дорога повернула влево вдоль ограды и вывела меня к КПП. На КПП прочитал «Селекционная станция» (областная). Мне все стало ясно. Построили станцию, а тысячи тонн строительного мусора вывезли неподалёку и закопали и русло, и пруд Таловки. И не надо далеко вывозить, у кого-то просить разрешения на захоронение. Вопрос решился «дешево и сердито», без проблем. Интересно, кто этот моральный урод, и какая инстанция дала разрешение на такое кощунство? Я – военный моряк, наивный человек, может в нашем обществе это в порядке вещей? Но если и так, то это же преступление, экологическое преступление перед природой и человечеством. От КПП шла дорога с цементным покрытием к городу. С верха увала станция и город как на ладони, и я пошел этой дорогой. Справа от дороги должно быть моховое болото, но его не было. Видимо, его тоже засыпали строительным мусором? На месте болота небольшой лес. Слева, в полутора километрах от главной дороги, поселок из аккуратных жилых одноэтажных домов. Раньше там была небольшая деревушка Зырянка, сейчас поселок работников с селекционной станции. Это я узнал от водителя попутной машины, который согласился подвести меня в город. Через полчаса я подъезжал к дому.
Так закончилась моя поездка в места моего детства. Я вернулся злой и расстроенный. Шура пыталась успокоить. Столько прошло времени…
После обеда хотелось отдохнуть, но позвонила Тамара:
– Юра, давай пройдемся до вокзала, зайдем к Людмиле Яковлевне Белоусовой, я давно ее не видела, расспросим о Юрке, узнаем, как она?
Договорились о встрече, и через 15 минут я был возле ее дома. Пошли пешком по главной улице Карла Маркса в сторону вокзала. Подошли к бывшему клубу Железнодорожников. В наше время это был очаг культуры. Работали различные кружки, выступали самодеятельные коллективы города, приезжие артисты, ежедневно было три сеанса кинофильмов. Сейчас он стоял ободранный и неухоженный, То ли его ремонтировали, то ли готовили к сносу. Видимо к сносу. Раньше рядом с клубом располагался парк с высокими, густыми березами и тополями. Парк был обнесен высокой ажурной металлической оградой. В летнее время вечером работали танцплощадка, красивый фонтан, располагали к отдыху густые аллеи со скамейками. Можно было днем посидеть у фонтана или на скамейке в аллее. Рядом с фонтаном стоял памятник Ленину. В парке гуляли мамы с детьми. Мы часто ходили в парк, днем посидеть, поговорить, вечером шли на танцы. Ходили бесплатно через забор в дальнем углу парка.
Мы с Тамарой обошли здание клуба, подошли к входу в парк. Входа не было, железная ограда снесена, парк был полностью разгорожен и вытоптан. Часть деревьев спилена, фонтан ликвидирован вместе с чашей, памятник Ленину демонтирован и перенесен к зданию клуба.
– Тома, а где же танцплощадка, она была недалеко от входа?
Нашли место, где были танцы.
– Скажи, а сейчас молодежь не танцует? Странно, лето в разгаре, где же молодежь?
– Наверное, теперь уже не танцует, сидит у компьютеров, нынче другие развлечения.
Через территорию бывшего парка вышли к вокзалу. Рядом проходит улица Водопроводная, на которой проживала вдова Евгения Белоусова Людмила Яковлевна. Мы решили вначале зайти к Белоусовым. Нашли дом и квартиру. По домофону набрали номер квартиры. Должен заметить, что в Ишиме, почти во всех домах в подъездах установили домофоны. Жильцы довольные, в подъездах стало чисто, перестали селиться бомжи, стало меньше квартирных краж. Нам никто не ответил. Набрали соседнюю квартиру, на вопрос: «Кто?», объяснили, что ищем Белоусовых. Соседка, не открывая дверь, сказала, что Людмила Яковлевна умерла.
– Когда это случилось?
– На пасху, ее забрали родственники из Кургана, похоронили там.
– Приезжал ли на похороны Юрий с Сахалина? – задал последний вопрос я.
– Нет, Юра не приезжал.
Вот так закончился наш поход к родственникам нашего друга. Жаль Людмилу Яковлевну. Мы знали ее, добрую приветливую женщину. Они с Евгением Николаевичем были бездетны, трогательно относились к Юрке, знали всех его школьных товарищей, помогали Тамаре в подготовке к нашей юбилейной встрече. Евгений Николаевич взял на себя роль фотографа, ездил с нами в Сосновый бор, где мы продолжали на второй день наше общение, и оставил всем нам на память чудесные фотографии этой встречи. Три года он поддерживал со мной переписку, когда я воевал в Эфиопии, сообщал обо всех городских новостях, о Юрке и других товарищах.
Загрустили и мы с Тамарой, идем, вспоминаем. Решили пройти на вокзал, затем в школу.
На вокзале я уже был в первый день приезда. Вокзал отремонтирован, прилегающая территория ухожена, на вокзале и перроне чисто и почти нет народа. Такое впечатление, что никто никуда не едет и не спешит. А в мое время вокзал и перрон были заполнены пассажирами, встречающими и провожающими. Через станцию один за другим шли товарные составы и пассажирские поезда. Шла бойкая торговля у киосков и на привокзальном рынке. На рынке продавалась горячая картошка, молочная продукция, вкусный варенец и другая еда. Сейчас безлюдно и пустынно. Мы вспоминаем с Тамарой наше время, сравниваем с настоящим. Сокрушаемся, что убрали на перроне всеми любимую цаплю вместе с фонтаном. И нет на перроне тележек морожениц с мороженым и брынзой. Продавать некому. Поднялись на виадук. Все пути свободные, блестят на солнце рельсы. Смотрю на восток, где железная дорога в двух километрах от станции переходит на восточный берег Ишима. Через реку большой железнодорожный мост. Мост состоял из трех высоких ажурных секций. Смотрю, мост перестроен, вместо полукруглых секций горизонтальные балки. Опираются на три мощных быка.
– Тома, а когда мост перестроили?
– Как перестроили? И правда, а я и не заметила, что мост перестроили.
Постояли еще немного на переходе, перешли на нашу сторону, где школа, где были наши дома. Идем к школе. В ста метрах от виадука ряд старых одноэтажных зданий из красного кирпича постройки 20-30-х годов. Такие здания встречаются на старых станциях по транссибирской магистрали. Это первые жилые здания, построенные здесь. В некоторых располагались различные станционные службы.
– Тома, в 41-м году, когда война застала нас в Ишиме, и мы жили у тетки, мама водила меня в зубную поликлинику, она располагалась в одном из этих кирпичных зданий.
– Да вот и твоя зубная поликлиника.
Тамара показала на левое от дороги здание. И я прочитал: «Зубная поликлиника».
Надо же, прошло много лет, а клиника так и осталась на старом месте! Прошли по переулку, где при нас был построен трехэтажный учебный корпус железнодорожного училища (я о нем писал), и вышли к нашей школе. Я рассказал Тамаре о своем посещении школы в первый день приезда и о своих впечатлениях от увиденного. Был воскресный день, и школа была закрыта. Подошли к входу, обошли физкультурный зал, прочитали памятную доску Василию Алексеевичу Порфирьеву, посидели во дворе, поговорили, вспомнили о нашем времени и вернулись домой.
Я прошел за этот день не один десяток километров, ноги устали, предстояла бессонная ночь, когда судороги выкручивают ноги, особенно стопы и икры. Моя хозяйка Шура дала мне каких-то таблеток, мази, я выпил таблетки, натер ноги мазью перед сном и спал спокойно.
В понедельник мы с Тамарой были приглашены на обед к Кате. Я пытался вежливо и тактично отказаться от приглашения, но Катя обиделась:
– Что обижаешь школьных товарищей, не стыдно?
Ее поддержала Тамара. Я понял, что мой отказ будет бестактным, когда я еще увижу своих ребят, да и увижу ли? У меня оставалось время до обеда и еще одно место, куда я не смог не зайти. Это был дом, где жила наша семья после переселения из Таловки, где я проучился 9 и 10 классы, откуда уехал в Ленинград поступать в Училище и куда больше не вернулся. Через год родители переехали на Урал и тоже больше в Ишим не вернулись. Это был шлакоблочный особняк, двухквартирный, в каждой квартире три комнаты, кухня. Это было отличное жилье, но с печным отоплением. Улица называлась им. Ворошилова и проходила она возле элеватора, соединяя город со станцией. Я шел пешком до моего дома минут 20. Подошел, осмотрелся. Дом отгорожен высоким деревянным забором. Квартира была нежилой, шел ремонт. В соседней квартире тюлевые занавеси, и я постучал в калитку. Занавеси шевельнулись, но никто не вышел. Я заметил, что и в Каменск-Уральском, и Свердловске, и в Ишиме жители настороженно относятся к визиту незнакомых посетителей. Это я наблюдал и в Петербурге. Видимо, научены горьким опытом общения с ворами и бомжами, потому проявляют осторожность. Я обошел дом, немного постоял, вспомнил родителей. Их уже нет и я не смогу рассказать им об Ишиме, о доме, обо всем, что увидел, что пережил от встречи с прошлым.
Обед прошел в домашней обстановке, как всегда у моих земляков стол полон всякими закусками на целый взвод, а были только мы с Тамарой и Катя с мужем. Я рассказывал о службе, Севастополе, Крыме, о своей жизни и видел, как им все это интересно. После обеда мы с Тамарой посетили еще одну квартиру. Рядом с Катей жила Зина Кабанцева. Она умерла два года назад. И мы решили зайти. Дверь открыла молодая женщина, очень похожая на Зину, её дочь. Мы представились. Дочь звали Мариной. Она обрадовалась, сказала, что Тамару видела и знает, из рассказов матери знает всех ее школьных друзей. Познакомила с мужем. Муж – потомственный железнодорожник, но не паровозник, как его отец, а машинист тепловоза. Марина бросилась накрывать стол и, не смотря на наши возражения, что мы только из-за стола, стол был накрыт и первой рюмкой мы помянули Зину. Зина умерла от инфаркта. Этому предшествовали семейные обстоятельства, постоянные ссоры с матерью, женщиной властной, деспотичной. Марина рассказывала, что бабушка постоянно доводила маму до слез. У Зины был добрый, мягкий характер, она никогда не перечила матери, и вот случилось то, что случилось. Я рассказал, как сидел с ней за одной партой в 8 классе, как Зина настойчиво обучала наших ребят на вечерах танцам, как радовалась нашей юбилейной встрече.
На следующий день я уезжал. Утром мы с Шурой прошли по улицам и проспекту. За все дни пребывания в Ишиме я почти не уделил внимания своей подруге, все занимался своими делами. Мы прошли мимо нашего стадиона, вышли на берег реки. Река обмелела, Казахстан отбирает большое количество воды, берега заросли лозняком. Потом посидели в кафе-мороженом, закупили продукты и вернулись домой. Сын Шуры Станислав был на работе и прощальный обед мы провели с ней одни. Шура на вокзал не пошла – разболелась нога, а Тамара позвонила, не может прийти – высокое давление. За 15 минут до отправления поезда я один приехал на вокзал. Никто меня не провожал и это к лучшему. Я не люблю проводов.
В купе ехали два молодых парня, военные. Я расстелил постель, лег, но уснуть не мог. Было слишком много событий и впечатлений за время пребывания в Ишиме, радостей и огорчений. Разболелась голова, видимо поднялось давление. Таблетки не помогают. Я крутился, вставал, выходил в коридор, смотрел на мелькающие за окном пейзажи. Промелькнула станция Омутинская, где живет моя двоюродная сестра, и я подумал, что надо было выбрать хотя бы сутки и остановиться у сестры. Но теперь уже поздно сожалеть. Проехали Заводоуковск, где жила мама Сережи Лунева, и куда он приезжал в отпуска из училища, а я все не могу уснуть. Так и промаялся до 2.30 ночи, пока не приехали в Екатеринбург.
Меня встречал Гена, и мы через 40 минут были дома. Мои нервы окончательно расшатались, головная боль не проходила, я чувствовал себя старой развалиной. Спал я около 4 часов, проснулся опять с головной болью. Даже с помощью таблеток давление не снижалось. Я договаривался встретиться с Розой и Фаиной в этот день, но вынужден был позвонить и отменить встречу. На другой день Гена отвез меня на дачу. Двое суток я отходил от поездки, на третий выехал в Севастополь. Обратная поездка прошла по знакомому маршруту. Опять мелькали низменные места южного Урала, Аксаковские места, Поволжье, Северный Кавказ. Перед таможней купил вяленой рыбы, в виде подарка, а в Самаре несколько коробок знаменитых конфет. И вот я в Симферополе. Встретил сын, через полтора часа я дома.
Закончилась моя поездка в места моего детства и юности. Осталось удовлетворение от намеченной, состоявшейся поездки. Все-таки, я ее совершил. Радость от встречи с юностью, людьми, которых знал и в то же время разочарование. Правы психологи, изучающие ностальгию, как болезнь. Кстати, не все люди подвержены этой болезней. Мы не можем, как бы нам не хотелось, вернуться в мир детства, юности. Возвращаясь, мы не находим на прежнем месте того дома, который когда-то оставили, тех людей, которых когда-то покинули или находим их изменившихся до неузнаваемости. Андрей Дементьев писал:
«Никогда, ни о чем не жалейте вдогонку,
Если то, что случилось, нельзя изменить,
Как записку из прошлого грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить».
Прав, наверное, Дементьев, но не всегда хочется рвать эту нить с прошлым…