ГЛАВА 12. ЯН ЯНУШЕВСКИЙ
Только на четвёртый день подошли они к хутору Янушевского. На этот раз Хая настояла идти всем вместе.
– Ведь всё равно пропадать, – пояснила она. – Дальше нам не уйти – некуда, обувь изорвалась, хлеб и картошка кончились, осталось только немного муки.
Долго стояли на опушке близкого леса, наблюдая, не видно ли посторонних. Было тихо, как будто всё замерло, – ни повозок, запряжённых лошадьми, ни машин, ни взволнованного крика птиц, словно сама природа сжалась от страха за беглецов.
И тогда они решились и гуськом направились к хутору. Хозяйская собака, учуяв их, залилась злобным лаем. Встревоженный хозяин вышел на крыльцо, вгляделся. То ли вид несчастных его напугал, то ли хотел он отвести от себя приближающуюся беду, но только владелец хутора три раза перекрестился.
– Дзень добрый, пан учитель, – мужчина узнал Александра.
– Дзень добрый, пан Янушевский, – устало ответил тот. – Это моя жена Галя, мой сын Арик. А это – наш провожатый, пан Могильник, и его дочь Гита.
– Как же вам удалось избежать смерти? – горестно удивился хозяин.– Ведь всех убили, гетто ликвидировали.
– Добрые люди сберегли. Только вот угнали их в Германию. Ради Христа, помогите. Спрячьте нас.
Янушевский аж потемнел лицом. Не давая ему опомниться, Хая вклинилась в разговор:
– Мы целый день будем сидеть в схроне. Как мыши.
– Схрон выкопаем в хлеву. Из него ни ногой, никто не увидит, – просил отец.
– А если узнают? – сомневался Янушевский. – Ведь за укрывательство – расстрел. А у меня дети.
– Я уйду в лес, сберегите хоть мою дочь!– взмолился Могильник.
На крыльцо вышла жена хозяина, пани Ядвига, и встала рядом с мужем. У доброй женщины глаза сразу наполнились слезами.
– Матка Боска! Что с вами сделали, сердечными, – всхлипнула она.
– Погоди, – остановил её муж.
Хая бросилась в ноги хозяевам. Протянула к ним руки, моля:
– Если не можете взять всех, спасите наших детей, ради Господа Бога. Чем же они виноваты, что родились на свет? Ведь вы тоже родители. Представьте, если бы вам надо было спрятать ваших сыновей.
Услышав эти слова, хозяйка, уже не стыдясь, утирала глаза и теребила мужнин рукав.
Арик заметил, что хозяин заколебался. Отец воспользовался этим:
– Клянусь жизнью своего ребёнка, если мы уцелеем, я оплачу учёбу в университете обоим вашим хлопцам.
Было видно, хозяевам очень понравилось это предложение, им было не под силу платить за образование. А без диплома их сыновьям уготована тяжёлая доля бедняков.
– У нас самих есть нечего. Немцы всё повывезли. Картошки осталось полтора мешка, а муки и того-то с полпуда. Только баран и овца остались, успели их в лесу спрятать. Нельзя их резать, на племя они. Три курицы, но зимой они не несутся.
– Нам много не надо, маленький кусочек хлеба на день, да воды, и всё, – умоляла мать.
Хозяин пристально взглянул на Арика. Увидел худенькое лицо с не по-детски серьёзными молящими глазами. Горькая улыбка сама, помимо воли, тронула его губы:
– Мы все равны перед Богом, и католики, и иудеи. Заходите, поделим всё, что есть, по-христиански.
– Спасибо вам! Бог благословит вас за вашу доброту! – мать бросилась целовать руки хозяев.
– Храни вас Господь! – Могильник поклонился в пояс, наскоро попрощался и заспешил в лес.
В тот же день отец начал копать схрон. Земля промёрзла, и он был вынужден использовать ломик, чтобы пробить верхний слой. Арик, Гита и Хая поднимали выкопанную землю наверх и равномерно рассыпали по хлеву.
Спать в ту ночь не ложились. Застелили верх схрона старыми кривыми досками. Отец сколотил раму и укрепил её по краю настила, потом изготовил маленькую дверцу. Вместе покрыли верх схрона соломой, потом насыпали поверх земли, затем снова солому. И даже прикрепили солому к дверце, воткнув её в щели между досками.
Закончили уже по свету, спустились в схрон, чувствуя себя почти счастливыми. Так и заснули сидя, обессиленные, но спокойные.
И снова потянулись дни в яме. Как и раньше, овечья моча капала на их лица. Как и раньше, намокали штаны и горела кожа. Как и раньше, родители были вынуждены сидеть весь день согнувшись, с опущенной головой.
Что было не так, как у Мазолевского, – не покидающее ни на секунду чувство голода. Хозяева делились последним. Но всё, что они могли дать, был маленький кусочек хлеба на день, а вечером крошечная миска жиденького пустого картофельного супчика. Через раз супчик заменялся киселём из неочищенного овса, конфискованного у лошади, которая теперь должна была довольствоваться только сеном. Хлеб пёкся наполовину с отрубями, предназначавшимися для кур. Он был тяжёлым и твёрдым, как камень. И тем не менее таким желанным! Мать научила Арика с утра делить весь дневной рацион хлебa на двенадцать частей. И каждый раз, когда песочные часы показывали, что прошёл час, съедать один кусочек. Так и жил теперь мальчик, ежесекундно торопя песок в часах, ожидая, когда наконец пройдут очередные шестьдесят минут.
Однажды, вылезя из схрона по нужде, мальчик, подстрекаемый голодом, поднял клок соломы и набил ею рот. Попробовал жевать. Солома больно уколола язык и нёбо. Была она сухой и жёсткой. С трудом удалось Арику перетереть зубами небольшую часть, превратив её в кашицу. Но когда он попробовал сглотнуть, недожёванные куски застряли в гортани. Спазм перехватил горло, извергнув наружу содержимое пустого желудка и наполнив рот горечью.
Мальчик утёр рот, потом смахнул навернувшиеся слёзы.
– Значит, солома не для людей, – сказал он сам себе.
Потом заглянул к лошади.
– Здравствуй, конь, – прошептал мальчик, – есть у тебя что покушать?
Крестьянская лошадка с удивлением подняла голову и перестала жевать. Влажный карий глаз уставился на Арика, она его не знала. А мальчик уже рылся в её яслях, выискивая хоть что-нибудь съедобное. Увидел крохотный стручок мышиного горошка, схватил и, не отходя от стойла, открыл его створки. В середине лежали шесть крошечных семян. Арик жадно отправил их в рот.
Лошадь укусила маленького вора за макушку. Брызнула кровь. Мальчик охнул, испуганно отскочил. Зажал рану рукой. Кровь заструилась между пальцами, затекая в глаза и рот. Что же он теперь скажет родителям? Ведь ему было строго-настрого наказано, справив нужду, немедленно возвращаться в схрон.
Сняв пиджачок и рубашку, мальчик вытер ею лицо и прижал к ране. Кровь остановилась.
После он облачился в покрытую красными пятнами рубаху и натянул поверх пиджачок. Арик вернулся в яму, ничего не сказав родителям о своём ранении. В темноте схрона мать и отец ничего не заметили. Но вскоре рана загноилась, а потом на её месте образовался лишай, который дико чесался.
Но даже это не могло остановить мальчика от набегов на корм лошади. Постепенно она привыкла к нему и спокойно позволяла рыться в её кормушке. Да вот только несколько зёрнышек мышиного горошка не могли утолить голод.
Арику снилась еда, о ней он думал и мечтал дни напролёт.
Часто вспоминался его последний довоенный день рождения. Мама сварила куриный бульон с шариками из мацы. Они просто таяли во рту. При этом воспоминании рот мальчика всегда наполнялся голодной слюной. Потом были жареная курица и картофельные латки. А на сладкое – янтарная тушёная морковь, цимес по-еврейски и яблочный струдель, испечённый бабушкой.
Как теперь ругал себя Арик! Ведь он тогда не дотронулся до струделя, спеша к своим главным подаркам – книгам. Читать он научился в четыре года, по-польски и по-русски. И с тех пор книги стали его самыми большими друзьями. Они открывали ему другой мир, рассказывали об удивительных людях.
Арик помнил, как, усевшись на полу, он с благоговением разглядывал книги. Одна была на польском, с картинками.
– Януш Корчак, «Король Матиуш», – прочитал мальчик, замирая от радости.
Это был подарок тёти Жени и дяди Исаака. Вторая книга была на русском, подарок сестры матери из Москвы. Арик с любопытством взглянул на кудрявую голову мужчины, напечатанную на обложке. Ниже было написано: «Александр Пушкин. Стихи».
Открыл первую страницу, прочитал: «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том».
Слова удивительным образом складывались в рифму, свободно текли и одновременно сверкали подобно самоцветам. Оторваться от книги было невозможно.
Перелистывая страницы, Арик краем уха слышал, как мать села к пианино, а отец взял скрипку. Оба были чудесными музыкантами, ведь мама окончила Варшавскую консерваторию по классу фортепьяно.
Потом, как всегда, начались взрослые разговоры. Арик слышал, как мать сетовала, что они вернулись из Москвы, когда так неспокойно в мире и гитлеровская Германия почти у порога.
– Красная армия нас защитит, – говорила сестра отца, тётя Женя.
– Я не мог там больше оставаться, – в который раз повторял отец. – Меня бы объявили польским шпионом, пошёл бы вслед за твоим братом.
Арик прислушался, он любил маминого брата, весёлого, с курчавой головой и очками на металлических дужках. Дядя целыми днями пропадал на работе, но по воскресеньям всегда брал его погулять по Москве. Когда их семья перебралась в столицу, они полгода жили в его комнате. В той квартире было много комнат, и в каждой обитало по семье. Зато кухня была одна на всех и туалет. Это было так весело! Особенно когда соседка Маня, работавшая кондуктором трамвая и обладавшая очень громким голосом, колотила кулаком в дверь уборной:
– Выходи, подлец, не могу больше терпеть.
Или когда все хозяйки варили щи, пели, ругались, махали друг на друга половниками.
Мама с гордостью говорила, что её брат был большим начальником. Но однажды дядя исчез, а потом им сказали, что он – враг народа.
Ребенок понимал, что значит слово «враг» и что значит «народ». Но он никак не мог соединить два этих слова вместе. А родители отказывались что-либо объяснить.
Арик помнил, как они с матерью oдин раз ходили в тюрьму отнести дяде передачу, но когда пришли во второй раз, передачу не взяли, сказав: приговор приведён в исполнение. Арик не знал, что это значило, но понял, произошло что-то плохое. Он никак не мог взять в толк, как его дядя, такой добрый и умный, мог быть чьим-то врагом. Арик попытался расспросить мать, но та только цыкнула на него и строго-настрого приказала никогда и ни с кем это не обсуждать. И даже не упоминать имя дяди. Ради их семьи, сказала мать. «Всё-таки взрослые – странные люди», – подумал тогда Арик.
Там, в Москве, просыпаясь ночью, он часто слышал, как плачет мать, умоляя остаться, а отец что-то ей приглушённо доказывает, повторяя снова и снова, что надо возвращаться в Свенцяны, здесь оставаться опасно. Арик никак не мог понять, что может быть опасного в такой красивой Москве.
Оторвавшись от книги, именинник оглянулся на взрослых.
Родители выглядели расстроенными. Бабушка сидела подавленная, не зная, что сказать. После неожиданной смерти мужа, потери их родового дома в счёт покрытия долгов, она растерялась. Муж всегда был её надежной опорой. Он крепко стоял на ногах, имел своё дело – первую в их Свенцянах бензоколонку. Но однажды цены на бензин резко подскочили. Пришлось занять денег, чтобы удержать дело на плаву. Дед не выдержал переживаний и скоропостижно скончался. Кредиторы забрали и бензоколонку, и их дом. Тогда и решили отец с матерью поехать в Москву, где жили Хаины две сестры и брат. Прожили там пять лет и возвратились в Свенцяны в аккурат перед приходом немцев.
– Это ж надо было нам вернуться, за шесть месяцев до начала войны, – повторяла мать. – Наше еврейское счастье.
После трёх лет, проведённых в гетто и схронах, мальчик очень хорошо понимал, что имела в виду его мама. Ему теперь десять, и он знает, что такое фашисты, полицаи, что такое смерть и что такое счастье.
Счастье – это такие люди, как Мазолевский, как Янушевский. Счастье – это кусочек хлеба, даже если и самый крошечный. Тёплая печь. Сухая одежда. Счастье – это те звёзды, которые он видел, когда они скитались по лесу. Воздух, которым можно дышать. Счастье – это жизнь.
Следующая Глава http://proza.ru/2021/11/23/171
Назад к Главе 11 http://proza.ru/2021/11/23/168
Оглавление http://proza.ru/2021/11/23/133