ГЛАВА 10. АЛЕКСАНДР МАЗОЛЕВСКИЙ
Холодная капля, ловко миновав козырёк картузa, шлёпнулась на середину лба. «Вот ведь, надвинешь на лоб, мокнет спина, – в который раз горько подумал Арик, – закроешь затылок, капает на лицо».
Этот картуз родители подарили Арику на седьмой день рождения, за два месяца до начала войны. Почти три года прошло с тех пор, за это время голова мальчика подросла, уже никак не удавалось натянуть картуз поглубже. А другого не было. Красовался он крошечным блином на макушке, но с ним было теплее.
Тоненькая мальчишеская рука заученно поднялась вверх – это движение повторялось десятки раз на день. Сложенные вместе пальцы потянули каплю вниз и смахнули над переносицей. Намокшие пальцы скользнули по носу. В ноздри крепко ударил резкий запах овечьей мочи. За полтора года, проведённые в схроне, Арик сроднился с этим запахом и почти его не замечал. Так пахли одежда, волосы, само тело. Так пахли мама, отец и девочка Гита.
– Подумаешь, запах, от него не умирают, – часто шутил отец. – Вот лужа мочи, это да.
Капля за каплей овечья моча, смешанная с дождевой водой, собиралась за день на дне схрона. От неё сначала намокала подстилка из соломы, на которой они сидели. Потом постепенно становились мокрыми штаны и начинала гореть огнём всегда раздражённая, покрытая красными язвочками кожа на заднем месте. Выбора не было: схрон – неглубокую яму, в которой с трудом умещались все четверо, да и то сидя, – отец выкопал в овечьем хлеву. Так было безопаснее. Так их, чужаков, не могли заметить ни с дороги, ни с опушки леса с противоположной стороны хутора. Поэтому и нужду они четверо справляли тут же, в хлеву, отодвинувшись как можно дальше от схрона.
– Ничего, потерпим, – шёпотом подбадривал отец. – Зато живы.
И сегодня, как всегда, он старался говорить весело.
– Часа два до заката. А там выйдем, погреемся у печки. Интересно, какой суп сварит сегодня пан Александр?
Но Арик уловил тревогу в тоне отца. Он и сам думал о том же. Уж больно долго не было слышно шагов пана Александра, одинокого польского крестьянина лет сорока, Александра Мазолевского, хозяина маленького хутора, спрятавшего их семью и шестнадцатилетнюю Гиту в июле 1942-го, когда они бежали из браславского гетто.
День за днём, на исходе ночи, только воздух начинал сереть, пан Александр кормил их и своего батрака Ивана горячей кашей. В полдень Мазолевский приносил им прямо в схрон по одной-две горячей картофелины в мундирах или по куску хлеба, а иногда и луковицу в придачу, разрезанную на четыре части. Но вот сегодня, как спустились в свою яму до света, ни разу не услышали ни его шагов, ни Ивана, как ни напрягали слух. Только слышен был топот баранов, их частое «бе-еее», и всё. С
утра залаяла было собака, нагнав на них страха, но быстро замолкла. С тех пор ничего подозрительного не доносилось. Успокаивало, что собака не заливалась лаем, а только иногда выла, как часто по непонятной причине делала в последние дни, да ещё то, что Арик не увидел в деревне ничего необычного, когда вылезал по нужде и заглянул в щель в стене хлева.
Деревня лежала совсем близко, всего за полкилометра от хутора. Из хлева были видны только несколько крайних домов, спустившихся с высокого косогора, закрывающего остальные дома. Зато дорога в деревню была вся на виду. По ней иногда проезжали подводы и грузовики. В тишине студёного январского воздуха хорошо был слышен надсадный звук моторов, когда грузовик начинал подъём на косогор. По темноте падали и подпрыгивали белые и красные бортовые огни. Ночью движение по дороге прекращалось до утра. Тогда приходило их время.
Они тихонько приоткрывали щеколду схрона, вглядывались в темноту, а потом по одному, затравленно пересекали хлев и заходили в дом через заднюю дверь. Здесь их ждал настоящий рай: жарко горела печь, булькал суп, свистел чайник. Здесь можно было наконец распрямить спину и размять затёкшую шею – маленький Арик-то мог сидеть прямо, а остальным высоты схрона не хватало и надо было сидеть согнувшись, наклонив голову вниз. Здесь можно было стянуть промокшие насквозь штаны и, пока они сохли у огня, завернуться в старую овечью шкуру. И впитывать, впитывать тепло, рождённое берёзовыми и сосновыми поленьями. отрескивающими, разбрасывающими искры и чудесно пахнущими смолой, так говорили взрослые, а мальчик верил – свободой. Ещё – ветром и солнцем, о которых ребёнок так тосковал последние полтора года.
Блохи лютовали, спеша втянуть детской крови, но это была такая малость, что можно было и забыть про них. В схроне эти мерзкие твари тоже постоянно кусали, но там они были медленными, будто тоже страдали от холода. Возле печки, нагретые теплом, блохи подпрыгивали на два метра, когда мальчик пытался раздавить их между ногтями больших пальцев.
Поев супа, Арик так и сидел у огня, не двигаясь, те три-четыре часа, пока были они в доме. Мать иногда с ужасом думала, что ребёнок сошёл с ума. Но отец говорил, нет, ты дай ему задачку по математике и сама увидишь, с головой всё в порядке. Ни он, ни Хая, ни хозяин дома, ни русский Иван не были сильны в математике. Всё, что они могли придумать, мальчик решал с лёту. Книг же у Мазолевского не было, если не считать Библии, которую Арик уже прочитал от корки до корки и даже помнил целые страницы наизусть.
Родители ночью времени не теряли – отец шёл в схрон, доставал мокрую соломенную подстилку, отчерпывал овечью мочу, стелил сухую солому. Мать тёрла песком суповые миски и горшки, ополаскивала, сушила кухонной застиранной тряпицей. Потом стирала на всех – и им, и Гите, и хозяину, и Ивану. От холодной воды её длинные тонкие пальцы пианистки загрубели и покрылись цыпками и язвочками. Покончив со стиркой, мать латала их одежду, давно превратившуюся в лохмотья.
Через ночь ставила тесто – испечь тёмный, почти чёрный, ржаной, необыкновенно вкусный хлеб. Сначала долго месила тесто в деревянной кадушке, потом давала ему дважды подняться. Перед самым уходом в яму формировала круглые караваи и помещала на металлический лист, чтобы тесто опять поднялось.
Ей не хватало ночи испечь хлеб, хозяин дома сам отправлял лист в печь. Ближе к утру мать варила кашу. Поев, четверо евреев затемно отправлялись в свой опостылевший и такой благословенный схрон, чтобы просидеть, согнувшись, ещё один день.
…Но вот и долгожданная песня про Зосю. Это был их с дядей Александром условный сигнал, всё хорошо, можно открывать задвижку. Ещё был сигнал затаиться, который звучал так: «А тут у меня овцы».
Как же все они, сидящие в схроне, любили эту песню, любили этот дорогой голос, хотя и фальшивил он безбожно. Ведь этот голос был единственной их надеждой на жизнь.
Пока отец двигал щеколду, Арик думал, песня о Зосе звучит сегодня печальнее, чем обычно. Или ему показалось?
Наконец дверка схрона распахнулась, и через несколько секунд глаза Арика, привыкнув к рассеянному свету хлева, разглядели пана Александра. Он держал в руках ведёрко, из которого поднимался пар. Картошка! Но почему так много? Ведь взрослые говорили, что есть много нельзя, надо растянуть запасы картошки до лета.
Отец, видимо, тоже заподозрил недоброе.
– Всё ли хорошо, пан Александр?
– Берите картошку, пока горячая.
– Да всё ли в порядке? – повторил отец.
– Уж и сказать не знаю как. Беда пришла, откуда не ждали. С утра принесли бумагу от бургомистра, приказали к десяти быть на площади. Хорошо, я посыльного перехватил по пути к хутору, хоть меньше собака гавкала. Не хотел вас пугать.
– Слышали мы собаку – всё равно тревожились. Но что за сбор?
– Всех трудоспособных мужчин до сорока пяти лет отправляют на работу в Германию.
Мать застонала и схватила руку Арика.
– И вас, пан Александр?
– Да, дали два часа, чтобы собраться. Явиться надлежит к трём часам. Я уже котомку собрал – пересменка одежды и хлеб. Больше, чем котомка, не велено брать – отнимут!
– А Иван? – спросил отец.
– Ивана не берут из-за хромоты. Его пан Огинский взял в батраки. Ушёл Иван и собаку забрал. Хотел с вами попрощаться, но я послал его немедля передать весть, может, Могильник узнает.
– Но как же, вы же можете спрятаться? Переждать? – спросил отец с надеждой.
– Мог бы, но они сюда придут меня искать и вас найдут. Далеко с мальчонкой уйти не успеете, по следам на снегу легко выследят. Я такой грех взять не могу.
– Мам, больно! – прошептал Арик и затряс рукой – Хая судорожно сжала запястье сына. Опомнившись, она расслабила пальцы, но руку не отпустила.
– Ох, бедные вы божьи души, – простонал пан Александр, в его глазах блеснули слёзы. – Вот жизнь досталась!
Вторя ему, разрыдалась Гита:
– Ой, мамочка! – Как будто забыла, что матери больше нет.
Арик пытался держаться, ведь ему уже почти десять – всего три года до бар-мицвы, совершеннолетия у иудеев.
– Жаль, барана не успел забить,– продолжал дядя Александр, потерев глаза. – Теперь поздно. Мяса нет. Возьмите всё, что найдёте в доме, – муку, картошку. На полке баночка с льняным маслом, ты, Хая, знаешь. Уходить вам надо сегодня же ночью, их литовские прихвостни не замедлят разграбить тут всё и вас найдут.
– Да куда ж нам идти? – всхлипнула Хая.
– Мир не без добрых людей, – попытался успокоить Александр. – Мне пора. Дайте я вас всех перекрещу. Пусть этот крест хранит вас, хоть вы и не нашей веры.
Он поцеловал каждого из них в лоб и перекрестил. Шепнул Арику:
– Живи! И вспоминай обо мне. Полюбил тебя, как сына.
Арик кивнул, уже не сдерживая слёз.
– До последнего вздоха будем помнить и молиться о вас, – сказал отец.
– Пусть звезда Давида убережёт вас, – срывающимся голосом прошептала мать. – Вы были нашим защитником и заступником.
Слёзы застлали глаза, сквозь них Арик не видел, как отец закрыл крышку схрона и задвинул щеколду. В привычной темноте их ямы с трудом можно было различить контуры родителей и Гиты. И только, как всегда, окантовка дверцы схрона светилась неяркой полоской.
Затворники были оглушены свалившейся на них бедой. Два с половиной года спасались они от смерти, и вот теперь – куда идти? Кто рискнёт спрятать их? Немецкий закон – расстрел на месте за укрывательство евреев. А мороз за тридцать, в лесу не спрячешься. И чем там питаться? Неужели всё пропало? Как спасти детей? И это после того, через что они прошли...
Картошка давно остыла, про неё забыли. Так и сидели несчастные в оцепенении – может, час, а может, два. Время словно остановилось.
Но вот Арику безумно захотелось по малой нужде. Он подполз к дверце схрона, приподнялся и почти бесшумно, как этого всегда требовал отец, приоткрыл дверцу. Что это? Прямо на уровне его глаз стояли чьи-то сапоги, носками к Арику. Мальчишеское сердце ухнуло куда-то в желудок и забилось там, как птаха. Горячая волна окатила от макушки до самых пяток. Инстинкт сработал помимо его воли, приказав рукам медленно закрыть дверцу и так же бесшумно защёлкнуть щеколду. Нервная дрожь сотрясла худенькое тельце. Пятясь назад, он наступил на ноги отца и упал в его руки.
Отец и мать без слов догадались: произошло то, чего они страшились все эти восемнадцать долгих месяцев. Хая мгновенно закрыла рукой рот девочке и прижала её к себе.
– Он видел меня, – прошелестел Арик.
Все замерли. Снаружи было тихо, наверно, полицай пошёл за подмогой. Скоро раздадутся крики. Это был конец.
Следующая Глава http://proza.ru/2021/11/23/168
Назад к Главе 9 http://proza.ru/2021/11/23/165
Оглавление http://proza.ru/2021/11/23/133