Спасибо, папа.
Мой малыш пах миндальным молоком и немного репой в меду. Я кормила его, рассматривая свою грудь. Эти два огромных бидона. На которые нанесли карту военных действий, испещренную синими реками - венами и горячими точками, где разорваны сосуды. Сын причмокивал и сопел как ежик.
; Я мать - одиночка. Конечно, попытаюсь сделать все, чтоб ты не нуждался, родной, но как? Твой биологический создатель исчез словно туз в рукаве карточного шулера. И скрывался от алиментов с ловкостью героев сериала «Побег», сбежавших из тюрьмы строгого режима. Думаю, для твоего отца семья оказалась «Алькатрасом»
; А моя главная задача теперь - выжить! Как в падающем самолете, сначала одеть маску себе. И найти способ зарабатывать. Отец заявил, что выбор спутника должен меня научить не верить впредь словам в блестящей обертке!
; Спустя месяц после появления на свет ребенок отказался от груди, не принимая молоко, пропитанное ненавистью и отчаянием. Он не спал ночами и истошно плакал, но мгновенно засыпал на улице. Часы спокойствия дарил морозный, убаюкивающий воздух. В год рождения сына только зима и смилостивилась надо мной, придержав про запас снежный плед в небесных закромах и промозглый холод. Мне приходилось совершать марш - броски каждую ночь. Чтоб родные могли выспаться. С седьмого этажа и назад. Я покоряла собственный Эверест. Взвалив, как навьюченный мул на спину коляску и, еле удерживая в трясущихся тощих руках, тащила вверх-вниз снова и снова, бесценный, закутанный в одеяло, кулёк. Лифт починили, когда сыну минул год.
; Работы с грудничком на руках не найти. Пособие копеечное позволяло купить две банки молочной смеси. Каждую неделю приходилось клянчить деньги у отца. Папа единственный, кто работал в нашей большой семье из шестерых иждивенцев и собаки. На двух работах. Двадцать семь лет пролетели стремительно как хиты Торкана, но я навсегда запомнила момент, когда отец доставал зелёную тетрадь в клетку и аккуратно выводил мелким размашистым подчерком цифры: какую сумму я взяла в долг и когда отдам.
; Для меня пуще унижения не было, но другого выхода я не видела. Отец однажды спросил:
- А ты пыталась? Искала выход? – я обижалась и рыдала взахлёб, когда никто не видит. Мне было всего то двадцать два. Я любила. Ошиблась. Каждое утро приходилось бежать за молоком совхозным к огромной бочке на колёсах, похожей на желтого бегемота. В то утро очередь выстроилась очередь к бочке как в миграционный отдел из выезжающих в Германию на ПМЖ по еврейской линии в 90х. За мной пристроилась пышногрудая круглая грузинка в сером балахоне. Когда ненароком задела меня локтем, пошутила:
- Ох, чуть не убила, какая «тхели балахи». Ветер подует – унесёт тебя, - гнусаво засмеялась.
- Пока тощий сохнет, толстый сдохнет, - обозлилась я.
- О, язычок то острый перчик, да, девка, времена тяжёлые. А то приходи, если работа нужна, чурчхелла знаешь? Вот приходи, узнаешь! - и назвала адрес, загадочно улыбаясь.
;Кто такая «чурчхелла» я тогда еще не знала. Более осведомленные люди просветили. Магическое заклинание «работа». И в обед следующего дня с синей коляской, моей ровесницей, обтянутой клеенкой, я звонила в дверь квартиры феи- работодательницы:
- Пришла? А я знала. Нос как собака на такие дела у Тамары, пухлая женщина запустила меня в квартиру, пропахшую жженой карамелью и затхлостью. - О, что тут сложного, гамхадари, видишь кастрюли. Опускаешь "каакали" в этот "клэй" и вешай сохнуть тут, - потащила в ванную и показала верёвки с прищепками. - И смотри, чтоб малец тут не орал, - грузинка зыркнула на коляску. Перед моими глазами до сих пор стоят эти чаны с клейстером зелёного, жёлтого дюшесного и марганцовочного цвета.
; Потом Тамара сказала, что я не ленивая корова и отвела к знакомым азербайджанцам, где я вечерами, одной рукой качая коляску- другой мыла посуду в кафешке. Позже подвернулась подработка диспетчером в мутном, как в последствие оказалось, агентстве недвижимости. По нескольку часов в день приходилось висеть на домашнем телефоне и рассказывать, что есть чудесная квартира, которую срочно хотим поменять на комнату. Когда до меня дошло, что ответственность попахивает небом в клеточку, я потребовала зарплату и решила попрощаться с агентством-призраком. Меня не дослушали на том конце провода – пожелали доброго пути в сторону жилища Кузькиной матери. Оставшись без средств к существованию, я попросила отца продать или заложить все свое золото. Он под опись написал список изделий в заветную зелёную тетрадь. Я мыла полы в метро ночами. Было дело, даже охраняла склад, словно та бабуля с карабином наперевес, в тулупе, из фильма про Шурика. Сын подрос, пошел в сад, потом подработки находили меня сами, и мы выжили.
;Прошло три года. Однажды папа подозвал меня. Усадил в кресло перед собой, пристально взглянул, так, что обдало холодом, будто хлестнули ледяной водой из ведра после бани. И прошелестел тихо как одинокий тополь под окном:
- Если я умру, хочу тебе на память оставить этот пейзаж. Моя первая картина. Напоминают мне беззаботное довоенное детство эти поля, берёзки и скрюченные домишки, - отец взглянул на холст над клетчатой тахтой.
- Ох, зачем ты сейчас о смерти, ненавижу эти разговоры.
; А две недели спустя моего папочки не стало. Инсульт разбил на проклятой работе. Через сорок дней я осторожно, будто картина хрустальная, сняла ее со стены. А там выдолбленное углубление в стене. Внутри сложены пакетики с любимыми сережками, колечками, цепочками, все деньги, взятые в долг и возвращенные в срок. И зелёная тетрадь. Последняя запись: «Запомни дочь, в жизни халявы не бывает, привыкай рассчитывать на себя. Я не был нежным отцом, но уверен, я научил тебя быть сильной. Теперь я знаю - ты в жизни не пропадешь. Папа»