Рассказ
1
Когда в небе над деревней завязался бой между двумя нашими самолётами и пятью немецкими, все жители выбежали на улицу.
Ликовали, когда, объятый пламенем, падал немецкий самолёт.
Но когда загорелся наш, и от него отделился лётчик и начал спускаться на парашюте, почти все кинулись в поле, туда, куда предположительно должен был он приземлиться.
Но их опередили немцы.
Они тоже наблюдали за воздушным боем.
На мотоциклах, верхом на лошадях успели раньше.
Окровавленного лётчика выгрузили из коляски у бани Купцовых.
Туда же подошли и местные жители. Но их отогнали подальше от бани, и они стояли в отдалении, на улице, смотрели, как перевязывал раненого немецкий доктор, как делал уколы.
- Жалко, такой молоденький, - шептались в толпе женщины. – Что ж с ним теперь будет?
- Наверное, отвезут в комендатуру в район, - предположил кто-то из стариков. – Там начальство немецкое, оно знает, что надо делать с пленным.
- Вряд ли, - засомневались в толпе. – Вечереет. Темноты немцы боятся, не повезут. Если что, то только рано поутру.
- Так, оно, так, - согласились остальные.
Потом доктор ушёл, но появилась группа немецких солдат с офицером.
Они поочередно обследовали баню, сарай Купцовых, даже слазили в погреб, что в углу двора.
Долго совещались о чём-то, и только потом один из солдат подошёл к лётчику, за воротник оторвал от земли, поставил на ноги.
- Schnel, schnel! – подтолкнул к бане.
Этот же солдат и остался караулить пленника, а все остальные ушли в сторону казармы, которая была в здании бывшей начальной школы, что через два дома.
Тихо перешёптываясь, разошлись по домам и жители деревни. Они уже знали, что с наступлением темноты находиться на улице опасно.
Часовой у бани завязал проволокой дверь в предбанник, сам же присел на крылечко, закурил.
… Танька не могла уснуть.
Перед глазами стоял окровавленный лётчик. Таким он ей виделся беззащитным, родным и несчастным, что всякий раз она содрогалась от жалости к нему.
Несколько раз поднималась с лежанки, тихонько выходила из землянки, смотрела в сторону Купцовых, тяжело вздыхала.
На пепелище её дома, который сгорел ещё год назад во время боя за деревню, сиротливо и устрашающе в ночи выглядела русская печка.
Деревня замерла, затаилась.
Ни огонька, ни звука.
Лишь когда немецкий патрульный мотоцикл проезжал по деревенской улице, она оживала, причудливо высвечиваясь в свете фары то деревом, то плетнём, то хатой.
Наконец, девушка решилась.
Нащупала топор под нарами, потуже завязала платок, снова вышла из землянки.
Сначала постояла на ступеньках, вслушиваясь в ночную тишину.
Только что в очередной раз мотоцикл пробежал по деревне и остановился у казармы, заглох.
Пригнувшись и осторожно ступая, девушка прошла вдоль своего огорода, перешагнула межу с огородом соседей Купцовых, вошла в сад, замерла у старой груши.
Отсюда соседская баня хорошо просматривалась в ночи.
Но часового видно не было.
Татьяна уже стояла за глухой стенкой бани, как вдруг услышала голоса.
Подсвечивая фонариком, к бане направлялась смена караула.
Пришлось затаиться в картофельной ботве.
Немцы ушли.
Ещё подождав немного, девушка снова встала за углом бани, сильно сжимая в руках топор.
Солдат черкнул зажигалкой, закурил.
На Татьяну пахнуло папиросным дымом.
Немец в очередной раз затянулся сигаретой.
Выглянув из-за угла, она увидела, как огонёк высветил в темноте лицо, пилотку, силуэт сидящего на крылечке бани часового.
Обух топора с силой опустился на голову солдата.
Потом ещё и ещё раз.
- Лётчик, лётчик, - зашептала девушка, судорожно толкала входную дверь.
Но она не открывалась.
Наконец, сообразив, Татьяна нащупала в темноте концы проволоки, принялась раскручивать.
Открыла дверь, шагнула внутрь бани.
- Лётчик, лётчик!
- Кто здесь? – раздалось в ответ. – Ты кто?
- Тише, тише! – зашикала девушка. – Я своя, своя.
- А часовой? – лётчик ухватился за руку девчонки, двинулся к выходу. – Часовой, здесь был часовой.
- Вот он, - Татьяна подвела пленника к лежавшему на земле солдату. – Топором я, обухом, - прошептала она. – Уходить надо. Я проведу тебя до речки.
- Погоди немножко, - лётчик наклонился над немецким солдатом, снял ремень с подсумком, поднял винтовку.
- Веди, сестрёнка.
Когда в очередной раз затарахтел патрульный мотоцикл по деревенской улице, девчонка и лётчик уже были за околицей, у небольшой речушки.
- Уходи вдоль берега вниз по течению, - Татьяна указала направление в сторону лесного массива, что тёмной стеной проглядывался в ночи. – Через три километра речушка впадает в Днепр. Дальше сам решай, куда тебе надо.
Они стояли друг против друга.
На востоке зарождалась заря.
- Как зовут тебя, моя спасительница? – лётчик положил руки на плечи девчонке, внимательно всматриваясь в юное, чистое лицо.
- Таня я, Татьяна. Ивановы мы. А тебя как зовут?
- Иван, - лётчик поправил винтовку, в очередной раз огляделся вокруг. – Ваней родители нарекли. И фамилия наша Прокофьевы. Из Уфы мы, из Уфы.
- Ну, прощай, Ваня, - Татьяна отстранилась, сделала несколько шагов назад. – Светает. Храни тебя господь, Иван.
Она уже повернулась уходить, но её окликнул лётчик:
- Как называется ваша деревня, сестричка?
- Суходол.
- Я найду тебя, обязательно найду после войны! Дождись меня, Иванова Таня из Суходола! Дождись, сестричка!
- Прощай! Береги себя, Ванюша, - девушка решительно зашагала в сторону деревни.
- До свидания, Танечка, до свидания!
2
Августовским днём 1946 года офицера с фибровым чемоданчиком в руках и вещевым мешком за плечами первыми заметили за околицей деревенские ребятишки.
Оставив детские забавы, сгрудились у дороги, внимательно наблюдая за военным.
- Папка чей-то, - шептали одни.
- Не, может, брат? – отвечали другие. – Больно молодой.
- Или сын?
Офицер остановился, опустил чемодан на землю, вытер испарину с лица носовым платком.
- Здорово, гвардейцы! – шутливо поздоровался с ребятишками.
- Здравия желаю, товарищ командир! – на удивление слажено и дружно ответили детишки. – А вы к кому, дяденька?
- Это деревня Суходол?
- Да-а-а! – почти хором прокричала ребятня.
- А проживает ли у вас в деревне Татьяна Иванова?
- Проживает, - но ответили как-то вразнобой, словно нехотя, через силу выдавливая из себя утвердительный ответ.
И тут же отвернулись, сразу потеряв интерес к незнакомцу, стали расходиться.
Остался лишь один мальчишка лет семи-восьми.
- Чего ж так, а, дружок? – обратился к нему офицер, присев перед ребёнком. – Может, я кого обидел невзначай, что скажешь? Или чего-то не понимаю, чего-то не знаю?
- Не знаете, дяденька, - мальчишка шмыгнул носом. – Порченая Танька, вот чего. И дитё её фрицевское, вот как. Это чтоб вы знали. И сама она уродина.
- А как найти её?
- Во-о-он, видите, баня Купцовых, - мальчишка повёл рукой в сторону крайних строений в деревне. – А сразу за ней и будет землянка Татьяны Порченой. Только её нет дома.
- А где ж она? – не отставал офицер.
- Побирается где-то по деревням, - мальчишка снова шмыгнул носом, подтянул штанишки и убежал к сверстникам.
Военный направился в деревню.
Подошёл к бане, поставил чемодан, снял вещевой мешок и замер. Стоял так, иногда вскидывал голову, осматривался.
Потом тихонько открыл входную дверь, зашёл внутрь.
Побыл там, вышел наружу. Достал пачку папирос, закурил и присел на крылечко.
Здесь его и застал дед Ефим Купцов – хозяин всего подворья.
- Здорово были! – поприветствовал военного старик. – Интересуешься банькой, товарищ майор? Я тут за тобой давненько наблюдаю, мил человек. Думка у меня есть, что неспроста ты здесь.
- Здравствуйте, дедушка! - офицер подскочил, поправил обмундирование, затоптал окурок носком сапога. – Да вот это… неспроста, вы правы.
- Ты часом не тот лётчик, что в июле сорок второго вот тут у нас над деревней с немецкими самолётами, - старик ткнул рукой в небо, – а потом у меня в бане немцы заперли на ночь?
- Тот, тот, дедушка, - кивнул офицер.
- Ну, слава тебе господи, – дед перекрестился. – А то мы всей деревней гадали: жив ли нет летун наш. Молились, чтоб выжил. И ты не подвёл, слава тебе господи, выжил. А вот второй твой товарищ даже не выпрыгнул с парашютом. Упал на лес самолёт с ним вместе. Громыхнуло сильно тогда, - старик снова сотворил крестное знамение.
Светило солнце, пригревало.
По деревенской улице проехала телега.
Молодой женский голос из репродуктора на столбе рассказывал о надоях на ферме.
- А ловко ты часового, - старик одобрительно крякнул, взмахнул руками. – Немцы кинулись, а тебя и след простыл. Молодца, лётчик, мо-лод-ца! Наших тогда никого не трогали за убитого солдата. Мол, часовой прошляпил и поплатился жизнью.
- Да не я это с солдатом, - произнёс майор. – Не я часового.
- А кто ж тогда? – старик остановился, повернулся к собеседнику. – А кто ж тогда, если не ты размозжил голову немцу?
- Соседка ваша Татьяна Иванова меня тогда выручила.
- Иди ты! – дед Ефим замахал руками как от наваждения. – Иди ты! Неужто правда? Танька? Порченая? Солдата топором?
- Правда, дедушка, правда.
- Ну-у-у, тогда я не знаю… хотя-а-а, на неё это похоже. Она сможет, факт, – утвердительно произнёс старик.
Хозяин пригласил гостя в дом.
Потом они сидели у Купцовых в хате за столом, обедали, разговаривали.
Хозяйка сидела напротив, слушала. Иногда вставляла слово, поправляла деда Ефима или дополняла его рассказ, когда тот или забывал что-то, или путал чего.
3
Ивановы переехали в деревню за год до войны из районного центра. Купили домик по соседству с дедом Ефимом.
О себе особо не распространялись, однако в колхозную работу впряглись сразу же. Сам Иванов хорошо разбирался в технике и работал мотористом в местной МТС.
Жена его устроилась на птичник.
Поговаривали люди, что старший сын Ивановых где-то не то в Красной армии, не то в НКВД, а не то даже арестован и сидит в тюрьме. В любом случае в Суходоле его ни разу не видели ни до войны, ни после. Сами Ивановы отмалчивались.
Младшая дочка Ивановых Татьяна ещё до переезда окончила семь классов в районе. И её назначили в избу-читальню, что при сельском клубе, как самую грамотную на тот момент в деревне. Там она книжками заведовала.
- Красивая дивчина. Очень красивая, - дополнила хозяйка. – Кровь с молоком. Наши хлопцы заглядывались на неё, проходу не давали. Всем взяла: и лицом, и телом, и сама вся такая обходительная, услужливая, что хоть к ране приложи, тут же вылечит. А танцевала – прямо загляденье! Иной раз диву давались наши, как у неё получалось красиво танцевать, с вывертами. Городская потому что.
- Когда война началась, - продолжал дед Ефим, - наших мужиков скоренько вызвали в сельсовет, оттуда сразу в военкомат в район и на войну. Ушёл и сосед мой Иванов Дмитрий Михайлович. Хороший мужик, грех жаловаться. Аккурат, в мае сорок четвёртого, уже после освобождения, почтальон принёс в землянку Таньке похоронку. Не стало папки у ней, не стало, убили гдей-то в Польше уже. А мамку убило ещё в сорок первом, когда бой за Суходол шёл. Вроде как бились наши с немцами чуть правее деревни, на высотке. А снаряд всё ж таки прилетел, и прямо к соседям в домишко. Хозяйка в доме была. О как. Потом уже мы достали обгоревшее тело, похоронили, а как же. И девчушка осталась одна. Тоже, говорят, бегала в военкомат, просилась на фронт. Не взяли из-за малолетства. Как-никак, всего лишь пятнадцать, шестнадцатый годок шёл к тому времени.
Старик рассказывал, иногда замолкал, доставал кисет, бумагу, крутил самокрутку, долго прикуривал от кресала, потом глубоко затягивался, медленно выпуская дым.
Гость не торопил, тоже закуривал, предлагая хозяину папиросы, трофейную зажигалку.
- Не, мил человек, - дед Ефим отказывался. – Твои папиросы – чистое баловство. А табак – он серьёзный, настоящий. И от кресала привычней, да и табачок от него чище и смачней. Копоти бензиновой и иной гадости нет в кресале, товарищ майор.
- Ну-ну, - гость не настаивал, соглашаясь со стариком.
Отказалась Татьяна жить у людей, принялась сама в одиночку рыть себе землянку в огороде. Сельчане всё же помогли выкопать яму, перекрыть оставшимися от избы брёвнами, утеплить землёй.
- Местный печник Антон Перегудов печурку сгоношил с плитой чугунной, нары сделал, на землю кинул несколько досок, что б, значит, не так стыло было ставить ноги на пол, - продолжил хозяин, то и дело затягиваясь самокруткой. – Теплая и удобная получилась земляночка, грех жаловаться. Не изба, конечно, но жить можно.
И в огороде было всё как и во всех. Не бедствовала, но и не барствовала девчонка. Жила как все жили в войну.
- Где-то месяцев шесть-семь прошло, как с тобой история приключилась, как раз зима уже наступила, снег лёг на земельку, да и морозы взялись за дело, - старик откашлялся, затушил самокрутку, окурок положил в консервную банку на столе, повёл рассказ дальше, - приключилась беда и с Танькой. Как раз в январе-феврале уже следующего года.
Как только немцы заняли деревню, многие молодые женщины и девушки почувствовали на себе нездоровое, пристальное внимание солдат. И оберегались от них как могли: старались одеваться в грязные, рваные одёжки, специально пачкали лица, иными способами обезображивали себя.
Худо-бедно, но это пока срабатывало.
Предупреждали и Татьяну.
Но она - ни в какую! Мол, справлюсь, если что.
Местные молодицы стали косо глядеть на неё. Шептались, что может она уже с кем-то из немцев и милуется тайком. Правда, точно никто не знал, потому как ничего такого за ней не замечалось. Мы же в соседях, вся её жизнь и она сама на наших глазах. Никакого греха мы за ней не замечали. Даже намёка. Но кто бы слушал нас? Одни догадки. Но догадки для умных людей. А дураки же в догадки и поверили. Потому как дураки, без мозгов. Дальше – больше. От дураков перекинулась эта глупая уверенность и к остальным. И отвернулись люди от девчонки. О как! И стали называть её Порченой. Мол, и не так себя ведёт, как должна вести нормальная девушка: и грубить стала; и вся такая нервная; и не оберегается. Словно кто порчу на неё навёл: себе на уме. Да и вообще… не такая, как все местные девки да молодицы.
- А того понять не могли, - вступила в разговор хозяйка, - что после смерти мамки сильно взяла в голову. Горевала бедняжка, что глядеть на неё мочи не было. На её глазах мамка в огне горела. Тут у любого помутнение в голове наступит. Осунулась, подурнела лицом, а с людьми дикой стала. Вроде как перед войной и приветливой, и услужливой была. А тут словно подменили. Иль сглазили. И вроде как всё ей нипочём. Ну, по всем статьям, порченая.
Дед сидел рядом, курил, кивал головой, соглашаясь.
Гость, опустив голову, то нервно барабанил пальцами по столешнице, то вдруг в очередной раз доставал папиросу из пачки, прикуривал, глубоко затягиваясь, с шумом выпускал дым из себя.
Хозяйка порезала огурцов, пододвинула офицеру.
Хозяин в очередной раз разлил водку по чаркам.
- Будь-ма, - чокнувшись с чаркой гостя, выпил, занюхав окурком самокрутки из консервной банки. - Вот такая она жизнь была в оккупации под немцем, ни дна им, ни покрышки.
Гость тоже выпил, закурил в который раз.
- На моих глазах было дело, товарищ майор, - старик шмыгнул носом, крякнул, словно собираясь с духом. – На моих очах. В аккурат, метель успокоилась, а то до этого дуло дня два, а то и три. Намело тогда знатно, знатно намело.
Я как раз откапывался во дворе от снега. Вижу, что и Танька по соседству у себя тропинку очищает до хлева, мельтешит лопатой, старается.
Ещё со мной поздоровалась.
- Здорово ночевали, дедушка? – и рукой машет.
А сама такая разрумянившаяся, пар из-под платка так и пышет, так и пышет.
Ну, а что ей? Молодая, здоровая дивчина. А чего б её не быть румяной та счастливой? – дед Ефим тронул за рукав гостя. – Вот я и говорю: в таком возрасте только и быть счастливой. Это уже в моих годах совсем другое: дожил до вечера – слава богу. Утром зенки без посторонней помощи сам открыл – снова слава богу. Руки-ноги на своих местах обнаружил – опять слава богу. А Таньке что? Молодая, значит, счастливая.
Ну, это я так тогда подумал.
А дальше вот что…
Откуда пришли те два немца – я как-то и не приметил. Отвлёкся со снегом, наверное, вот и не заметил. Обнаружил, когда они девчонку стали хватать за руки, за плечи да волочь в землянку.
Она кричать, вырываться. Да куда там?
Солдаты-то рослые, крепкие, молодые. Бугаи, одним словом.
Пока я по снегу добрался до соседей, все трое уже были под землей, в землянке, значит.
Чую крики из подземелья. А как помочь? Как спуститься туда? Там же солдаты при ружьях. Укокошат старика и фамилии не спросят.
Сел я в снег от злости и от бессилия. Сижу, себя проклинаю, и жизнь кляну всеми непотребными словами, которые только на ум приходили.
И тут выскакивает наружу один солдат, блажит страшно.
Гляжу, а у него лицо всё в крови, и там, где должен быть правый глаз, ямка, а из неё какая-то штукенция свисает. Потом понял, что это глаз был. Татьяна, значит… о как, товарищ майор. А ты говоришь: топор, солдат.
Гость скрипел зубами, мотал головой, словно отгоняя от себя какое-то видение, с шумом втягивал в себя и так же с шумом, мощно выпускал из себя дым.
Хозяйка сидела с застывшим выражением лица.
Старик дрожащими руками дотянулся до бутылки, встряхнул, глянул на свет.
- О, твоя казённая кончилась, итить её налево. Ты, это… мать, - и выразительно поглядел на жену.
Та тут же встала из-за стола, отлучилась на минутку куда-то запечек, и вернулась уже с бутылкой самогона, заткнутой бумажной пробкой.
Молчание за столом нарушила хозяйка.
Пригубив из чарочки, продолжила рассказ мужа:
- Я ж за дедом побежала, когда он, значит, к соседям. Не добежала. Он сел в снег, и я встала как вкопанная. Потому как немецкий солдат весь в крови выскочил из землянки. И орёт, словно бык резаный. А потом как-то быстро и товарищ его следом за ним побежал, портки в руках, значит, держит. Ну, я осмелела да и спустилась в землянку.
Старуха замолчала. Обхватив голову руками, раскачивалась на табуретке, стонала, словно подвывая.
- О-хо-хо, горе наше горькое, доля бабья страшная.
- Ты, это, мать, расскажи товарищу майору, что ты там увидела, - дед Ефим прервал причитания жены. – Товарищ знать должен правду, а не наветы людские.
Когда бабушка спустилась в землянку, увидела, что Татьяна лежит на полу, почти голая, в разорванной и задранной споднице, оголённая. А лицо её взялось одним огромным волдырём. И сильный запах палёного мяса, палёного волоса.
Как потом стало известно, это второй солдат, перед тем как надругаться над девчонкой, и, мстя за товарища, ухватил Татьяну за волосы и ткнул её лицом в раскалённую плиту на печке. И надругался уже над потерявшей сознание.
- Мы с хозяйкой принесли девчонку к нам в избу. С месяц выхаживали, с месяц, если не больше, - дед Ефим прикурил от предыдущей самокрутки, затянулся.
- Она ж как не в себе была, как дурочка. Всё порывалась куда-то бежать, кого-то встречать пыталась, - бабушка всхлипнула, кончиком платка смахнула слезинку. – Из красавицы стала уродиной. Потом, правда, пришла в себя, когда стало ясно, что она понесла.
– Вот оно как в жизни бывает, когда под немцем, товарищ майор, - старик тяжело вздохнул, покачал головой.
Гость не проронил ни звука.
Сидел молча. Лишь желваки ходили, да побледнело лицо.
За окном слышны были детские голоса, смех.
Пыля, по деревенской улице проехала полуторка.
С криками и визгами детишки кинулись вслед машине, затерялись в пыли.
- А потом что? – наконец проронил гость. - Что потом?
- А что потом? – откликнулась бабушка. – Предлагали ей скинуть дитё, вот что потом. Я приводила к ней бабку-повитуху из соседнего села, чтоб, значит, того… этого, но Татьяна ни в какую. Мол, буду рожать. Это, мол, мой Ванечка. Тоже лётчиком будет. И родила-таки. Ваней назвала. Четвёртый годок идёт мальчонке.
При этих словах гость вздрогнул, подскочил за столом, судорожно ухватил бутылку, припал к ней, запрокинув голову.
Дед с бабкой удивлённо переглянулись.
Шумно выдохнув, офицер снова сел, трясущимися руками достал папиросу, прикурил от дедовой самокрутки.
- Где они сейчас?
- Кто? – почти в один голос переспросили хозяева.
- Татьяна с Ваней где? – уточнил гость.
- Да побираются в Поповке. Это рядом. Скоро на ночь должны прийти домой, - ответила бабушка.
4
На их проводы собралась вся деревня.
Председатель колхоза выделил лошадь с телегой.
Править конём взялся дед Ефим.
- Сродственники мои, как-никак, - и обводил гордым взглядом односельчан. – Понимать надо: сродственники, потому как и соседка, и лётчик в моей баньке того… этого. О как!
Замотанная по глаза платком, в телегу села Татьяна.
Офицер кинул к ней чемоданчик, вещевой мешок.
На руках держал мальчишку.
Офицерская фуражка то и дело наползала ребёнку на глаза, он поправлял её и счастливо улыбался, обхватив шею мужчины ручкой.
- Трогай, батя! – дал команду лётчик и уверенно зашагал в сторону станции.